– Тут к тебе опять Петька Ящур, – сообщила Олеська, собирая со стола посуду.
Дядя Коля был на ночном дежурстве, поэтому в доме безраздельно хозяйничала Олеська. Заставила Карика подняться ни свет, ни заря, вытащила его заспанного из платки к колонке, вокруг которой толпился зевающий народ, наполнила ведро водой, а когда Карик, мысленно проклиная девчонку, наклонился зачерпнуть чуть-чуть, чтоб только на глаза хватило, Олеська ловко подхватила ведро и вылила всю воду ему на спину и голову. Карик взвизгнул и погнался за Олеськой, но ее разве догонишь!
– Давай-давай, наподдай! – подбадривал Карика Борис – сосед по палатке, чья жена Марфа по вечерам пилила его за неустроенность быта и уговаривала вернуться в Архангельск.
– Олеська, пятками сверкай, пятками! – отзывался мастеровой Федор в неизменном комбинезоне, который никогда не снимал, хотя от него остро воняло креозотом.
Петька стоял перед входом в палатку и царапал прутиком выведенный белой краской номер 14. Он уже был в боевам раскрасе. А может, с вечера не умывался.
– Тебе чего? – спросил Карик, провожая взглядом Олеську, которая пошла кормить курногов.
– Решил? – осведомился Петька.
– Чего решил?
– Вступить в ящурный патруль, – сказал Петька, но опомнился и добавил: – Кандидатом, конечно.
Заумного слова Карик не понял, и Петька объяснил:
– Ну, то есть, будешь на этих, птичьих правах. Во всем мне подчиняться, слушаться. Стоять в ночных дозорах. Строгать стрелы, собирать перья.
У Карика чесался язык отшить Петьку куда подальше, но ведь больше никто из мальчишек не пришел к нему, не предложил дружить. Да и где они, эти мальчишки? Говорят, в других поселках – в Энергетике, Падунах – их гораздо больше, там даже пионерский лагерь организован, а здесь, на отшибе, у Периметра, только вот такие и водятся. Да еще Олеська.
Все же чокнутая она девчонка. Иметь ящера! От которого он, Карик, так позорно удрал. А если бы не удрал, то не встретил Петьку. Вот и выходит, Петька – живое напоминание его, Карика, позора. И трусости.
Петька – странный человек. Несмотря на все его игры в «ящурный патруль», то есть слежку за Периметром, перья в нечесаной голове и лук со стрелами, он обожал всяческие механизмы. Он мог часами наблюдать за грузовиками, которые вереницей ползли в карьер, а там подставляли кузова под ковши экскаваторов. Или, подобравшись поближе и задрав голову, разглядывать ажурные башни кранов, поднимающих и переносящих грузы с берега на тонкую нитку возводимой плотины. Но при всем этом он, как подозревал Карик, ужасно опасался машин. Жил Петька, по его рассказам, где-то в Падуне, но до городка добирался пешком, хотя, по правилам Братска, вполне мог выйти на дорогу, проголосовать, и любая попутная машина обязательно остановилась и подкинула туда, куда нужно голосующему.
Что из Падуна его тянуло сюда, хотя там, наверняка, имелась своя ватага ребят, Петька не открывал, пока однажды Карик не наткнулся на него сидящего в зарослях камыша и наблюдающего за купавшейся Олеськой. Карик решил было поднять его на смех, но Петька так на него посмотрел, что он передумал – лучше не надо. Нравится человеку девчонка, что такого? Пускай нравится на здоровье. Правда, у Карика потом несколько дней язык чесался рассказать Олеське про ее тайного воздыхателя, но он себя пересилил – с друзьями так не поступают.
Петька оказался полезным другом.
Именно он придумал чем кормить Зубастика. Да и то, что Зубастик «прилип» к Карику, тоже он догадался. Петька так называл то, что курног ходил за Кариком, как привязанный. Стоило ему войти в лес и негромко посвистеть, как через несколько минут из кустов выскакивал курног и принимался наматывать вокруг Карика круги. Точнее, даже не круги, а спираль, приближаясь все ближе и ближе, пока его длинный хвост не хлестал мальчика по ноге.
– Уж ты, – сказал Петька, когда первый раз увидел Зубастика, и Карик готов был поклясться, что мальчик испугался. Да и было чего – всю пасть курнога усеивали острющие черные зубы, и он потешно охотился на стрекоз – бегал за ними, подскакивал и разевал рот. Когда ему удавалось схватить одну, он наклонял голову к земле, наступал на насекомое лапой и делал движение, будто отрывал от нее кусок – резко вскидывал шею и клекотал.
– Цыпа-цыпа, – Петька присел, вытянул руку и потер большим и указательным пальцами друг о друга.
Курног бросил стрекозу и опрометью кинулся к Петьке. Карик даже обиделся, что Зубастик и Петьку признает за своего и также станет ходить за ним по пятам. Но курног щелкнул пастью, стараясь вцепиться в пальцы Петьки. Тот еле успел отдернуть руку.
– Голодный, – сказал он задумчиво. – Потому и доходяга.
– Но-но, – вскинулся Карик, обиженный что Зубастика так назвали. Хотя Петька прав – выглядел курног не очень – шкурка свешивалась неопрятными складками, голова моталась на худой шее. Не то, что откормленные курноги Собачухина, которых Олеська потчивала отборным зерном. – А если стащить у Собачухина мешок с кормом?
– Не-а, – покачал головой Петька. – Зерном не обойтись. Тут что покрепче надо.
Карик Петьке не особо поверил, поэтому пока тот все обещался достать «чего покрепче», набил втихаря карманы зерном и принес их Зубастику. Но тот на них даже не посмотрел, продолжая охоту на стрекоз.
– Вот, – сказал Петька, положив на траву нечто круглое, завернутое в лопухи и ловко перевязанное веревкой, сплетенной из травы. – Этим надо кормить.
Карик поморщился – пахло не очень. Будто что-то стухло. Но Зубастик, бросив гоняться за насекомыми, подскочил к принесенному Петькой свертку и ткнулся в него мордой.
– Понимает, – сказал Петька, развернул лопухи, обнажив странный шар. – Сейчас, знаешь, как накинется.
Он выхватил из-за пазухи костяной нож, полоснул по туго натянутой поверхности и во все стороны брызнуло.
Что брызнуло Карик не рассмотрел. Да и не хотел рассматривать, потому как его чуть не вывернуло от вони. Это походило даже не на тухлятину, а на нечто, очень долго гниющее. Карик зажал нос. Потом зажал рот. Потом кинулся с полянки в лес, где тут же налетела мошка, но он не обратил на это внимание. Тучи мошкары, лезущей в нос и в рот, были теперь мелочью, по сравнению с возможностью глотнуть свежего воздуха.
Петька отыскал его на берегу ручья, куда Карик примеревался нырнуть, отдышавшись от вони и теперь неистово расчесывая голые места, искусанные мошкой.
– Что это? – простонал Карик.
– Мясо курногов, выдержанное в желудке трирога, – невозмутимо сказал Петька. – Ему нравится.
Олеськиного ящера звали Жевуном. И в нем не было ничего страшного. Даже размер не такой уж огромный – Жевун еще детеныш. Месяцев шесть как вылупился из яйца, которое нашли на берегу заводи строители и принесли дяде Коле, а тот отдал его Олеське. Никто не верил, что яйцо проклюнется, кроме самой Олеськи и Собачухина, успешно выводившего из яиц курногов в сделанном собственными руками инкубаторе.
Для того, чтобы найденное яйцо поместилось, инкубатор пришлось увеличить и потеснить яйца курногов. Олеська проводила в инкубаторе целые дни. Она бы оставалась там и на ночь, но Собачухин прогонял ее домой, чтобы дядя Коля не ругался. С утра пораньше Олеська вскакивала с кровати, готовила отцу завтрак и мчалась переворачивать яйцо разными боками для равномерного прогрева, подкладывать соломку, прикладывать к нему ухо, пытаясь расслышать шевеление детеныша. Единственный перерыв, который себе позволяла, – сбегать в обед домой, разогреть суп к приходу отца, и, еле-еле дождавшись его появления, вновь мчалась к Собачухину.
– Если он и проклюнется, – качал головой Собачухин, – то только из-за страха перед бедовой девчонкой.
Великий специалист по разведению курногов вспоминал сколько ему самому понадобилось времени подобрать тепловой режим для крошечных питомцев, о которых написано множество книг, начиная с Брема с его классической «Жизнью ящеров» и заканчивая трудами современных натуралистов: Пескова, Акимушкина, Дроздова, Гржимека. И то, как оказалось, все эти труды пестрели удивительными неточностями. Следуй он, Собачухин, их описаниям, никаких курногов ему не видать, как собственных ушей.
Собачухин обложился специальной литературой, листал справочники и сравнивал иллюстрации с фотографией яйца, которую повесил над собственным столом.
– Ни черта мы о них не знаем, – ругался он сквозь зубы. – Человечество живет бок о бок с ящерами с момента своего зарождения, а так и не смогло узнать о них побольше.
И когда яйцо наконец-то лопнуло, Олеська от восторга взвизгнула так, что Собачухин услышал крик у себя в лаборатории и немедленно решил – из яйца лезет аж целый ящероед. Они столкнулись в двери инкубатора – Собачухин с поленом и Олеська, держащая на вытянутых руках детеныша плечехода.
– Ну да, да, – потом говорил Собачухин, – именно это я предполагал. Плечеход, конечно же! Откуда в здешних заводях мог оказаться землетряс? Или травоглот? Это, товарищи, наука!
– Сначала он у Собачухина жил вместе с курногами, – продолжала Олеська, пока они шли к Ангаре. – Но рос так быстро, что пришлось отселить в заводь, пока всех курногов передавил.
Перепрыгивая с плиты на плиту, они добрались до заводи, из-за густых тростников которых слышались возня и фырканье. Карик покосился на Олеську, ожидая, что она поступит как и в прошлый раз, но она зашла в воду по колено и похлопала ладонью по поверхности: раз-два, раз-два-три.
– Это у нас знак такой, – доверительно сказала Олеська через плечо. – Сейчас появится. Ты только не бойся.
– Я и не боюсь, – сказал Карик, но сердце у него стучало.
Рассказать Олеське про Зубастика он пока не захотел. Еще засмеет. Назовет вторым Собачухиным, над курногами которого потешается весь поселок. Жевун вон какой большой! А Зубастик? По колено. Да и то, выглядит, если честно, не очень. Худой, узкий. Нет в нем основательности Жевуна, который хоть и детеныш, но обещает вымахать в такого гиганта, на которого вообще не влезешь, не говоря уже прокатиться на нем по поселку. А ведь Олеська это делала! И забиралась, и каталась, управляя неповоротливым и неуклюжим Жевуном с помощью хитрых веревок, которые крепила к его голове и пасти, чем ящер, говоря по чести, был не слишком доволен и даже норовил плюнуть, пока не получал шлепок по губам.