Протокол стоял рядом. Его рука непроизвольно потянулась к внутреннему карману кителя, где лежала стопка чистых бланков для отчётов. Пальцы нащупали гладкую, прохладную бумагу и замерли. Не было формы, которую можно было бы заполнить, чтобы починить вселенную. Он медленно вынул руку из кармана. Пустую.
Починка была невозможна. Героический поступок оказался напрасен. Бюрократическая ошибка стала фатальной.
Город был обречён.
Глава 9: Бумага побеждает всё
Тишина, наступившая следом, обладала весом и запахом. Это была не просто пустота, заполнявшая уши. Это была тишина сломанной вещи, остывающего металла и застарелой пыли, взметнувшейся в последний раз. Она пахла поражением. Густая, вязкая тишина, в которой тонул даже свет из грязных окон мастерской.
Господин Тик-Так сидел прямо на каменных плитах. Не упал, а именно сел, аккуратно и медленно, словно его тело, исчерпав все запасы паники, просто отключилось. Он сжался в комок, напоминая одну из тех провальных диковинок из его собственной коллекции — самозаводящуюся мышеловку, которая в итоге поймала сама себя. Его плечи мелко подрагивали, но звука не было. Это были сухие, беззвучные рыдания человека, который только что не просто допустил ошибку, а собственноручно завизировал конец света.
Констебль-аналитик Протокол стоял над ним. Монумент растерянности в сером кителе. Весь его мир, вся его тщательно выстроенная вселенная из параграфов, предписаний, причин и следствий, только что обратилась в труху. Рука сама — не по воле мысли, но по инстинкту клерка — потянулась к внутреннему карману. Пальцы нащупали гладкую, прохладную стопку чистых бланков, его личный резерв порядка, и замерли.
Что он, собственно, собрался делать? Какую форму заполнять? «Рапорт о необратимом коллапсе темпоральной целостности»? В какую графу вписать отчаяние гения? По какому приложению классифицировать героизм, обернувшийся катастрофой?
Его система, его вера, его бог — Порядок — молчал. Не было формы для такого случая.
И тогда, в этой мёртвой, вакуумной тишине, он услышал голос. Голос не прозвучал, он вспомнился с такой пронзительной ясностью, что Протокол вздрогнул. Тихий, сухой, до жути спокойный голос лорда Витинари.
«…расследовать деликатное дело о несанкционированном продлении текущих суток».
Не о поломке. Не о конце света. О несанкционированном продлении.
Для уха простого человека, для торговца или вора, это были слова-синонимы, разные способы описать одну и ту же беду. Но для уха Протокола, для его мозга, откалиброванного годами службы, это были два разных, абсолютно не пересекающихся мира.
Поломка — это факт физической реальности. Это дело механика. Это трагедия, которую нужно оплакивать.
А вот «несанкционированное»… о, это было совсем другое. Это было нарушение процедуры. Это было дело клерка. Это была всего лишь проблема документооборота.
Протокол медленно опустил руку. Его губы беззвучно повторили слово, пробуя его на вкус.
— Несанкционированное… — прошептал он в затхлый воздух.
Внизу, у его ног, господин Тик-Так всхлипнул, и слова его, глухие, полные безнадёжности, ушли прямо в камень пола.
— Всё кончено. Я его… я сломал мир…
Протокол резко обернулся. В его глазах, до этого тусклых и потерянных, как две одинаковые пуговицы, зажёгся огонёк. Не пламя, а скорее искра от короткого замыкания. Лихорадочная. Почти безумная.
— Нет, — его голос прозвучал неожиданно твёрдо, разрезая вязкую тишину. — Вы не сломали его, господин Тик-Так. Вы… вы произвели его несанкционированную остановку для проведения внеплановых профилактических работ!
Часовщик поднял на него опухшее, ничего не понимающее лицо, по которому была размазана грязь и слёзы.
— Какая… какая к демонам разница?! — простонал он. — Оно не работает! Завтра не наступит!
— Разница во всём! — Протокол шагнул к нему, и его голос, набирая силу, обрёл странную, пугающую убеждённость проповедника новой, никому не известной веры. — Разница в формулировке! Если механизм сломан, мы обречены. Это физика. Неумолимая и окончательная. Но если его работа была приостановлена… без соответствующего разрешения… это всего лишь административное нарушение! А любое административное нарушение можно исправить. Правильной бумагой.
Он говорил, а часть его сознания — та, что отвечала за логику и здравый смысл, — вопила в ужасе. Но другая часть, та, что всю жизнь искала спасения в параграфах, обрела покой. Безумная, абсурдная, но единственно возможная спасительная логика медленно, но неотвратимо заполняла все графы в самой главной форме его жизни.
Реальность. Что такое реальность в Анк-Морпорке? Это не то, что есть. Это то, во что все договорились верить. Город держался не на законах физики, а на законах экономики, бюрократии и взаимных договорённостей. Реальность здесь была обязана соответствовать тому, что написано на бумаге и заверено печатью.
Чинить нужно было не машину. Чинить нужно было факт её поломки.
— Мне нужно в участок, — отрывисто бросил Протокол, уже не глядя на часовщика. — Немедленно.
— Зачем? — прошептал Тик-Так. — Чтобы составить протокол моей казни?
— Чтобы составить протокол вашего триумфа, — ответил Протокол, разворачиваясь к выходу. — Сидите здесь. Ничего не трогайте. Ждите.
Он выскочил из мастерской. Он почти бежал по застывшим улицам, по городу, превратившемуся в собственный памятник. Он был одержим своей идеей, похожий на заводного солдатика, у которого внутри вдруг сработала главная пружина. Он нёсся, не замечая вечно одинаковых прохожих, не слыша призрачных криков «Горячие сосисочки!», которые эхом отскакивали от стен, как акустические призраки утонувшего дня.
Пробегая мимо высокой ограды поместья Овнец, он на секунду бросил взгляд в сторону ярко освещённых теплиц. За стеклом, покрытым слоем вечной вчерашней пыли, он увидел сюрреалистическую картину. Леди Сибилла, облачённая в безупречно белый лабораторный фартук поверх дорогого платья, стояла над операционным столом. В длинном хирургическом пинцете она держала одну-единственную, постыдную розовую чешуйку. Её мир сузился до этой чешуйки, и ей не было никакого дела до остановившегося времени.
Протокол на мгновение замер. У каждого в этом городе была своя, бесконечно важная реальность. И чтобы заставить их все снова двигаться вперёд, ему нужно было создать одну, самую главную, самую официальную, в которую поверят все.
Он отвернулся и побежал дальше.
Он ворвался в свой кабинет так, словно за ним по пятам гналась ревизионная комиссия с правом внеплановой проверки журналов учёта. Он не просто закрыл за собой дверь — он задвинул тяжёлый дубовый засов.
Щёлк.
Глухой, окончательный звук. Он родился и умер внутри кабинета, отрезая Протокола от остального застывшего мира. Этот щелчок стал началом чего-то необратимого.
На несколько секунд он замер посреди комнаты, тяжело дыша. Воздух пах пыльной бумагой и остывшим чаем. Его гавань. Его крепость. Его алтарь. И сейчас он собирался принести на этот алтарь жертву.
Подошёл к столу. Движения выверенные, почти ритуальные. Смахнул невидимые пылинки с бювара. Угол стопки бланков теперь идеально совпадал с углом стола. Чернильница встала точно по центру. Он создавал порядок в малом, чтобы бросить вызов хаосу в большом.
Из нижнего ящика, из-под пачки «Формуляров о расходе канцелярских скрепок, форма 7-Г», он извлёк свой личный резерв. Один-единственный, драгоценный лист плотной, кремовой гномьей веллумы, которую он хранил для совершенно особого случая. Он сам не знал, для какого, но всегда чувствовал, что этот случай настанет.
Он достал флакончик с чернилами. На этикетке, выведенной каллиграфическим почерком, значилось: «Полуночно-чёрные с оттенком праведного гнева».
Он снял пробку. Обмакнул перо в густую, тёмную жидкость. Занёс его над девственно чистым листом… и его рука задрожала. Мелкая, противная, неконтролируемая дрожь, от которой перо ходило ходуном. Ледяная волна поднялась от самого основания позвоночника. Это был первобытный ужас клерка. Всю свою жизнь он служил одному богу — Факту. А сейчас он, Констебль-аналитик Протокол, собирался совершить худшее из преступлений для любого бюрократа. Он собирался сознательно внести ложные сведения в официальный отчёт.
Это было хуже, чем ложь. Это было святотатство. Предательство веры.
Капля чернил, чёрная, как его грех, сорвалась с кончика пера. С тихим шлепком она упала на зелёный бювар и расплылась маленьким, уродливым кляксовым монстром.
Протокол сглотнул. В горле пересохло. Его взгляд упал на потёртую обложку «Журнала Несовершённых Подвигов», выглядывавшую из-под стопки бумаг. Он представил себе героев, о которых писал, — Ваймса, Моркоу, даже Шноббса в его самые героические моменты. Они бы никогда…
Но что есть правда?
Он закрыл глаза. Перед ним, будто наяву, встали два документа.
Первый: «Правда в том, что гениальный, но до смерти напуганный часовщик сломал бесценный механизм из-за идиотской бюрократической формы, которую составил он сам. И что теперь город обречён на вечное вчера». Это была фактическая правда. Уродливая. Бесполезная. Убийственная.
И второй: «Правда в том, что город должен жить. Что люди должны снова надеяться, строить планы и ссориться из-за будущего, а не из-за последнего чистого носка». Это была… другая правда. Функциональная. Спасительная.
Он сделал выбор. Не между правдой и ложью. А между двумя видами правды. И он выбрал ту, которая работает.
Протокол открыл глаза. Дрожь в руке прошла, словно её никогда и не было. Он снова обмакнул перо в чернила, на этот раз уверенно и точно.
Он начал писать. Мир за пределами его кабинета, за пределами дубовой двери, перестал существовать. Был только он, лист веллумы и царапающий, уверенный скрип пера. Это было не составление отчёта. Это было сотворение мира. Он не врал. Он… он переформулировал реальность.