Это был лотерейный билет. Аккуратный, отпечатанный на хорошей бумаге, с водяными знаками Гильдии Печатников. И на нём чёрным по белому было указано: «Еженедельный розыгрыш Большого Приза. Состоится в будущую среду».
Будущую. Среду.
Протокол смотрел на этот билетик, и весь его стройный, упорядоченный мир рухнул. Все его карты, схемы и замеры отпечатков стали бессмысленны. Это была не экономика Чудовища Бухгалтера. Это была не аристократическая гордыня Леди Овнец. Это была не механика. Это была чистая, незамутнённая, безответственная и хаотичная магия. И в Анк-Морпорке был только один специалист, способный создать такой бардак и счесть его интересным побочным эффектом.
Архив Незримого Университета должен был быть бастионом порядка, святилищем каталогизированных знаний. Но сейчас в нём царила тихая, бюрократическая паника. Протокол вошёл в гулкое помещение, пахнущее древней пылью и отчаянием, и увидел за стойкой младшего архивариуса, который судорожно пересчитывал одну и ту же стопку формуляров. Глаза у архивариуса были безумными, а его парик съехал набок. На табличке перед ним значилось: «П. Свиток».
— Констебль-аналитик Протокол, Городская Стража, — представился Протокол, положив на стойку свой служебный жетон. Голос его был ровным и холодным, как лезвие гильотины для бумаги. — Мне необходим доступ ко всем опубликованным и неопубликованным научным трудам Доктора Беспорядокуса за последний финансовый год. Согласно параграфу четырнадцать-бис Устава о Межгильдийском Взаимодействии…
— Не могу, — отрезал Свиток, не поднимая головы. Его голос был тонким и натянутым, как струна скрипки за секунду до того, как она лопнет.
— Прошу прощения? — Протокол нахмурился. — Это официальный запрос. Вы не имеете права отказывать представителю Стражи.
Свиток наконец поднял на него взгляд, и в его глазах плескался ужас, знакомый любому счетоводу, у которого не сходится баланс на триллион долларов.
— Да не в том дело, констебль! Не в праве! Я физически не могу! Архиканцлер запечатал все выходы! Магический фон так скачет, что если кто-то чихнёт не тем заклинанием, вся башня может превратиться в заварной крем. Они там пытаются стабилизировать внутренний контур, им сейчас не до внешнего мира! А у меня тут свой коллапс! Понимаете? Я выдаю вам его труды. Вы расписываетесь, уходите. Потом наступает полночь. Которая не полночь. А потом снова утро. Которое вчера. И они снова здесь! Все его проклятые бумажки! Лежат в стопке «На выдачу»! Я выдал ему его же собственную диссертацию по нестабильным реальностям уже четыре раза за сегодня! И он каждый раз, — Свиток перешёл на истерический шёпот, — каждый раз искренне благодарит и говорит: «О, спасибо, я как раз её искал!».
— Тем не менее, — настойчиво повторил Протокол, чувствуя, как его внутренний порядок трещит по швам от этого рассказа, — мне нужно их изучить.
— А вчерашние возвраты?! — взвизгнул Свиток, ударив кулаком по столу, отчего облачко пыли поднялось в воздух и застыло, не желая оседать. — Они не возвращаются! Они просто исчезают из реальности! У меня дебет с кредитом не сходится! У меня в журнале выдачи… дыра! Дыра в пространстве-времени и в отчётности!
Снаружи раздалось уже знакомое глухое пуф. Свиток и Протокол одновременно вздрогнули.
— Вот, — обречённо выдохнул архивариус, указывая большим пальцем куда-то вверх. — Ананас. Десять тридцать две. Всё по расписанию. Знаете что, констебль? Берите что хотите. Всё равно оно завтра… то есть вчера… всё равно оно вернётся. Просто… просто оставьте расписку. Хотя бы для вида.
Он махнул рукой в сторону огромной, неаккуратной кипы бумаг, сваленной на соседнем столе. Она выглядела как памятник интеллектуальному хаосу. Протокол подошёл к ней с брезгливостью сапёра, приближающегося к неразорвавшейся бомбе. Он взял верхний лист двумя пальцами, словно боясь испачкаться этим беспорядком.
Это был не научный труд в привычном понимании. Это были лихорадочные, исписанные рваными каракулями заметки, полные диаграмм, похожих на взорвавшиеся макаронные фабрики. Но текст был разборчив. И ужасен.
Протокол вчитался:
«Гипотеза №12. Завтра можно не просто ждать, его можно… законсервировать! Как маринованные огурцы! Представьте: открыть баночку в особенно скучный дождливый день и прожить хорошее, солнечное Завтра вместо него! Гениально!»
Дальше шли ряды формул, большинство из которых были яростно перечёркнуты. На полях, другим цветом чернил, была приписка:
«Эксперимент №4. Частичная неудача. Вместо консервации целого дня вызвал локальную темпоральную утечку в подвале. Кажется, пахнет прошлым вторником. Поразительно! Требуются дальнейшие исследования и, возможно, более прочные банки!»
Протокол медленно оторвал взгляд от листа. Он смотрел на эти безумные каракули, на это восторженное признание в провале, которое автор счёл успехом. Холодная, ясная, как звук колокола в морозном воздухе, уверенность наполнила его. Все его сомнения, все его метания между Леди Сибиллой и Чудовищем Бухгалтером испарились.
Это было не просто предположение. Это было чистосердечное признание, написанное с восторгом и заверенное запахом надежды из лужи в переулке.
Он нашёл своего злодея.
Глава 4: По следу безумной науки
Воздух в Незримом Университете менял свою плотность с каждым пролётом вниз. На верхних этажах он был просто спёртым и пыльным, как в любом приличном учреждении, где знания ценились куда выше, чем вентиляция. Но чем глубже констебль-аналитик Протокол погружался в каменное чрево здания, тем ощутимее становилось то, что он вдыхал. Оно щекотало ноздри, как мельчайшая металлическая стружка, и оставляло на языке привкус, похожий на тот, что бывает, если лизнуть батарейку. Это был фоновый уровень магии, невидимая копоть от тысяч заклинаний, сотворённых и забытых за столетия.
Протокол чувствовал: эта атмосфера воздействует на его мысли. Обычно они текли в его голове ровными, упорядоченными ручейками, каждый в своём, чётко обозначенном русле: «Составить отчёт», «Проверить сноски», «Заточить карандаши». Сейчас же они начали пузыриться и сталкиваться, образуя странные, несанкционированные словосочетания. «Составить карандаши», «Заточить сноски». Он тряхнул головой, восстанавливая внутренний порядок. Это было сложнее, чем заставить Шнобби Шноббса заполнить ведомость на получение жалования без клякс.
Лаборатория Доктора Беспорядокуса располагалась в самом низу, там, где даже крысы передвигались с опаской, словно боясь случайно наступить на какую-нибудь темпоральную аномалию и родиться заново в качестве собственного дедушки. Таблички на двери не было — она подразумевала порядок, иерархию, какой-то намёк на то, что за этой дверью находится нечто определённое. Вместо неё к грубому дереву был пришпилен дротик для дартса, на котором трепыхался клочок бумаги. Корявые буквы гласили: «Ушёл в себя. Вернусь вчера».
Протокол достал блокнот. Его пальцы в тонких белых перчатках уже действовали с привычной, успокаивающей точностью. «Пункт 3.1. Записка на двери, содержащая временной парадокс. Возможно, является признанием. Или, альтернативно, дурной шуткой. Требуется уточнение».
Он толкнул дверь. Она не скрипнула. Она издала долгий, стонущий звук, словно вселенная жаловалась на то, что её потревожили.
И в нос ему ударил запах. Обоняние Протокола было инструментом тонкой настройки. Он мог с закрытыми глазами отличить чернила на основе железистых солей от чернил из отвара дубовых галлов, мог по запаху сургуча определить его примерную стоимость и гильдию-изготовителя. Но этот запах не поддавался классификации. Он был многослойным, как плохой отчёт, где каждый параграф противоречил предыдущему. В нём смешались горелая овсянка, промокший пергамент и слабое, щекочущее ноздри эхо чужого удивления. А под всем этим лежала базовая нота — густой, тяжёлый аромат сваренных вкрутую и слегка подгнивших парадоксов.
А потом он увидел её. Лабораторию.
Внутри Протокола что-то маленькое, аккуратное и подшитое в папку тоненько заскулило и попыталось спрятаться за более крупными и выносливыми внутренними органами. Рабочим местом это назвать было нельзя — скорее, часовней, воздвигнутой в честь Энтропии. Это был гимн Хаосу, исполненный оркестром из треснувших колб и протекающих трубок.
Столы, стены, пол — всё было погребено под слоями научного мусора. Стеклянные реторты, соединённые медными трубками, которые изгибались, презирая геометрию, шипели и булькали. Из одной валил жёлтый дым с запахом разочарования. Из другой поднимался тонкий фиолетовый туман; его струйки, достигнув потолка, сворачивались в маленькие, беззвучные, толстенькие вопросительные знаки и бесшумно опадали на пол, образуя лиловые сугробы. С потолка свисали клубки проводов, которые периодически искрили, рождая в воздухе мимолётные радуги с цветами, которых Протокол никогда прежде не видел и, по правде говоря, надеялся никогда больше не увидеть.
И банки. Боги, сколько же было банок. Они стояли на полках, на полу, друг на друге. Большие и маленькие, пузатые и вытянутые, каждая с неровным, нацарапанным от руки ярлыком. «Возможно, утро понедельника». «Эссенция чувства Дежавю (крайне нестабильно, не встряхивать!)». «Прошлый четверг (не открывать ни в коем случае!!!)». «Сожаление (высококонцентрированное)».
Протокол застыл на пороге. В нём боролись два инстинкта. Первый, профессиональный, требовал немедленно оцепить место преступления и найти виновного. Но второй, гораздо более глубокий и древний, вопил о другом. Он хотел войти, засучить рукава и навести порядок. Расставить банки по алфавиту и размеру. Протереть пыль, которая, казалось, была старше некоторых геологических эпох. Составить подробную картотеку содержимого. И только потом, в безупречно чистой, каталогизированной и логичной обстановке, произвести арест. Как и подобает цивилизованному стражнику.
Он сделал неуверенный шаг. Под сапогом что-то хрустнуло. Взгляд упал вниз — россыпь крошечных латунных шестерёнок. Они выглядели так, будто их только что стошнило каким-то очень большим и очень больным часовым механизмом.