Его руки.
Крысиные зубы… его руки не дрожали.
Ни единого тремора. Они были неподвижны, как скала. Как фундамент мира. Абсолютная, нечеловеческая точность, которой он был одержим и которую так безжалостно требовал от других.
Они взяли его безумие и дали ему работу.
Идеальную. Чудовищную. Он больше не создавал часы. Он отмерял ингредиенты для чего-то, что могло превратить свинец в золото. Или просто испарить половину улицы. И делал это с благоговением священника, склонившегося над алтарём.
Лицо Трансмута просияло, голос упал до заговорщического шёпота.
— Невероятный дар! Погрешность? Коммандер, её нет! Мы говорим о сотой доле капли! Он творит чудеса! Конечно, он немного… э-э… в себе. Но кого это волнует, когда результат такой?
Ваймс смотрел на Алистера, и его внутренний коп, тот старый, грязный стражник из Теней, что верил в простые вещи вроде камер и решёток, орал. Орал благим матом. Этот человек — террорист. Он сломал десятки жизней. Он довёл до отчаяния честных людей. Его место в самой глубокой и тёмной яме, под замком, ключ от которого нужно утопить в реке Анк.
Но другая его часть… та, что стояла под дождём в Часовой Башне и слушала тихий плач сломленного гения… видела в этом извращённую, больную, но всё же… логику. Справедливость, если смотреть на неё через кривое зеркало этого города. Алистера Мампа не наказали. Его пристроили. Как уникальный, но сломанный инструмент, который нельзя выбросить.
Решение Витинари.
Элегантное. Циничное. И, чтоб его, дьявольски эффективное.
Ваймс ненавидел это. Ненавидел каждой клеткой своего существа. Потому что это было не правосудие. Это был, чтоб его, эффективный менеджмент.
Ваймс моргнул. Кабинет. Отчёт на столе.
Резким, злым движением он смахнул папку в ящик стола. Тот захлопнулся с глухим стуком, похоронив дело «Летописца». Закрыто. Но горький привкус во рту — привкус того, что тебя снова использовали, как тупую, но надёжную дубинку, — остался.
Из этого состояния его вырвал шум. Не обычный городской гул, а нечто целенаправленное. Шум толпы.
Тяжёлый вздох вырвался сам собой. Ваймс подошёл к окну. Площадь перед редакцией «Правды» была забита людьми. Все смотрели на импровизированную трибуну из капустных ящиков, на которой, бледный как смерть, стоял Уильям де Ворд.
«Крысиные зубы, только не революция», — устало подумал Ваймс, накидывая плащ.
Он спустился и вклинился в задние ряды, надвинув шляпу почти на нос.
— Граждане Анк-Морпорка… — Голос Уильяма был тонким, как паутина. Он явно репетировал речь, но сейчас все его любимые слова застревали в горле. — Я… я стою здесь, чтобы говорить о… прозрачности. О той идее, что, по сути своей… является краеугольным камнем нашего… ну… дискурса…
— К делу, бумагомарака! — рявкнул кто-то из толпы. Несколько человек одобрительно загоготали.
Уильям вздрогнул. Вся его напускная уверенность треснула, как тонкий лёд.
— Да. К делу, — сглотнув, проговорил он. — Система «Перо»… была ошибкой.
Толпа затихла.
— Не в задумке! — поспешно добавил Уильям, цепляясь за тонущий корабль своей идеологии. — Идея была благой! Глас народа! Но я… я не учёл…
— Что мы все идиоты?! — крикнул другой весельчак. — Ха! Мы это и без тебя знали!
Смех стал громче, и в этот момент что-то в Уильяме сломалось окончательно. Маска спала, и под ней оказался просто напуганный, доведённый до края человек.
— Я НЕ УЧЁЛ ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ ПРИРОДУ! — почти закричал он, и в его голосе прорвалось такое отчаяние, что толпа снова притихла. — Я не учёл, что правда без контекста — самая страшная ложь! Что анонимность превращает людей в монстров! Я не учёл… — он сделал судорожный вдох, словно ныряя в ледяную воду, — …что моя собственная карьера борца за правду… началась со лжи. Статья о чиновнике из Гильдии Аудиторов… та самая… была обманом. Я всё выдумал.
На площади повисла мёртвая тишина. Даже голуби, казалось, перестали гадить на статуи. Город замер. Это было публичное харакири. Ваймс напрягся, ожидая, что сейчас полетят гнилые овощи.
Но Анк-Морпорк снова поступил по-своему.
После долгой паузы кто-то неуверенно хлопнул. Раз. Другой. И через несколько секунд площадь наполнилась не свистом, а неуверенным, но реальным гулом одобрения.
Уильям стоял, ошарашенно глядя на людей. Он не понимал.
А Ваймс понял.
Жители Анк-Морпорка презирали напыщенных идеалистов. Но они инстинктивно уважали человека, у которого хватило духу не просто ошибиться, а публично, на глазах у всего города, сесть в самую глубокую и грязную лужу. Это было шоу. Это была честность. Это было так по-анк-морпоркски.
Ваймс мельком взглянул на крыльцо редакции. Там, прислонившись к колонне, стояла Сахарисса Крипслок. Она смотрела на Уильяма с выражением усталого облегчения. Она покачала головой и пробормотала себе под нос что-то, что Ваймс легко прочёл по губам: «Ну наконец-то. Теперь, может, сможем нормально работать». Затем она достала блокнот и карандаш. Дедлайн не ждёт, даже если твой босс совершает акт публичного самосожжения.
На следующее утро свежий номер «Правды» вышел с гигантским заголовком: «Я СОЛГАЛ».
Его раскупили ещё до обеда.
— …таким образом, «Летописец» нейтрализован. Де Ворд покаялся. Город, кажется, успокоился.
Ваймс закончил доклад. В Овальном Кабинете было тихо. Слышалось лишь мерное тиканье часов на камине. Часов, которые, Ваймс был уверен, никогда не ошибались.
Лорд Витинари слушал, не меняя позы, соединив кончики пальцев в шпиль.
— Успокоился, коммандер? — произнёс он после долгой паузы. Голос ровный, тихий, как шелест страниц. — Любопытное слово. Я бы сказал, адаптировался. Скажите, вы когда-нибудь думали о пользе канализации?
По спине Ваймса пробежал холодок. Разговор с Патрицием — это прогулка по минному полю, где мины замаскированы под философские вопросы.
— Она уносит… нечистоты, — осторожно ответил он.
— Именно, — кивнул Витинари, и в его тёмных глазах блеснул холодный огонёк. — Она не уничтожает их. Она собирает их в одном месте. Концентрирует. И направляет по одному, вполне предсказуемому руслу. Что, согласитесь, лучше, чем если бы они текли по улицам, где им вздумается.
Он сделал паузу, давая аналогии впитаться в воздух.
— «Перо», коммандер, оказалось превосходной канализационной системой. Для мнений. Вся глупость, вся мелочная злоба, которые раньше бродили по городу, как призраки, теперь… текут здесь. — Он едва заметно кивнул в сторону окна. — Это бесценный инструмент для наблюдения. И, при необходимости, для управления. Не следует его демонтировать. Ни в коем случае.
Ваймс молчал, чувствуя себя винтиком в часовом механизме, который только что осознал, что он — часть не часов, а какой-то очень сложной бомбы. Он не победил. Он помог Витинари не уничтожить угрозу, а отладить и поставить её на службу городу. То есть, себе.
— Это всё, коммандер, — мягко сказал Патриций.
Ваймс кивнул и вышел. Он не выиграл. Он даже не сыграл вничью. Он выполнил свою функцию. И от этого было гаже, чем от запаха реки Анк в жаркий полдень.
Вечером Ваймс делал обход. Старая привычка. Нужно было чувствовать город ногами. Туман, густой и жирный, как непроданный суп, стелился по брусчатке. Но что-то изменилось. Напряжение спало. Паранойя ушла, сменившись всеобщим, усталым цинизмом.
Он остановился у «Шепчущей доски». На ней горел свежий, разгромный отзыв:
«Таверна „Свежевыжатый Гном“. Пиво на вкус как дохлая крыса. В сосиске — опилки. 1 крыса».
Две недели назад это был бы смертный приговор. Но сейчас…
Ваймс заметил в толпе сержанта Колона и капрала Ноббса.
— Опилки! Фред, ты слышал? Это же клевета! — пищал Ноббс. — Я там вчера ел! Там были не опилки! Ну… что-то хрустело, но точно не опилки!
Сержант Колон мудро поправил шлем.
— Шайк, не суетись. Может, и опилки. А может, и нет. Но теперь это что значит? Это ж теперь надо самому идти и проверять. Правильно? Слишком много „может“ получается. Проще пойти, съесть и составить собственное мнение. Если, конечно, доживёшь.
Кто-то рядом хмыкнул. И тут же под разгромным отзывом появился новый:
«Зато дёшево. И никто не умер (пока). 4 крысы за честность в отношении опилок».
Оружие массового поражения превратилось в базарную перебранку. В шум. Город выработал иммунитет, основанный не на добродетели, а на веками выдержанном цинизме.
Ваймс смотрел на это, и тугой узел в груди понемногу начал ослабевать.
Это было чувство ветеринара, когда его пациент — старый, злобный, больной пёс — выживает. Пёс не стал добрее. Он просто выжил, и теперь снова может кусать блох и гадить на ковёр.
Город выжил. Он не отверг «прогресс». Он его сожрал, переварил и сделал частью своего безумного метаболизма. Это была уродливая, нелогичная, но всё же победа.
Их победа.
Глава 12
Утро после бури — всегда ложь. Самая искусная, самая убедительная ложь, на которую способен Анк-Морпорк. Воздух, промытый до скрипа, пахнет озоном¹, мокрым камнем и чистотой, содранной с черепичных крыш. Кажется, будто город принял ванну, смыл с себя грехи и готов начать с нового, девственно чистого листа. Но Сэмюэль Ваймс знал правду. Анк-Морпорк никогда не начинал с нового листа. Он просто переворачивал старый, на котором уже давно и жирно проступили чернила с обратной стороны.
Гора бумаг на его столе была тому лучшим, самым неопровержимым доказательством.
Он сидел, сгорбившись, в своём старом скрипучем кресле, и мир сузился до границ одного документа. Отчёт о краже трёх кур у некой миссис Г. Торт, улица Вяленой Рыбы. Корявый, детский почерк констебля Посети. Запах дешёвых чернил, смешанный с лёгкой сыростью пергамента и табачным дымом, въевшимся в стены. Это был запах Порядка. Не той великой, слепой Справедливости, о которой пишут в книгах. Нет. Это был запах мелкого, въедливого, ежедневного Порядка, который заставлял мир крутиться, даже если тот отчаянно хотел остановиться. Скрипучий, несмазанный механизм, который Ваймс подкручивал каждый божий день. И впервые за много недель он чувствовал нечто, опасно напоминающее умиротворение.