Павел Крючков: Спасибо. Кто-то замечательно сказал, что кино очень хорошая вещь, только зрителю приходится все время трудиться. Что это значит? – спросил другой кто-то. Ну, допридумывать. Видно было не очень хорошо, но слышно, по-моему, было хорошо. И видно было… Снег чудесно был. И сейчас я прошу Александра Петровича Жукова и Игоря Хомича.
Александр Жуков: Вот третий год мы уже здесь собираемся, значит, традиция такая уже образовалась. Ну, и мы с Игорем себя тоже рассматриваем как часть этой традиции. Здесь уже хочешь не хочешь, а нужно петь, те песни, которые мы выбрали для этого. И я с таким волнением даже слушал сейчас голос Иосифа Бродского, особенно когда он ехал в электричке. И вот эту песню он тоже написал, когда он ехал в электричке… на день рождения Анны Андреевны. … Это тоже стало традиционным в наших вечерах памяти.
Закричат и захлопочут петухи,
Загрохочут по проспекту сапоги.
Мы не будем надолго задерживать ваше внимание, вы все уже замерзли, все хотим согреться. Мы еще пару песен споем… И дальше Павел будет завершать нашу программу.
Двадцать первое. Ночь. Понедельник.
Очертанья столицы во мгле.
И последняя, называется, «Летний сад». Надеюсь, что многие знают эти стихи замечательные.
Я к розам хочу в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград.
(Я слушал, как проплывают двустишия, пробираясь к концу, к моим любимым строчкам – «Здесь все перламутром и яшмой горит, но света источник таинственно скрыт». Любимым потому, что я со своих десяти лет что-то знал о них, тогда еще не существовавших. Мы вернулись из эвакуации в Ленинград, я гулял по июльским улицам вечерами, которые все запомнились мне безоблачными. Казалось, разрушенных зданий было столько же, сколько уцелевших. Многие дома стояли без фасадов, показывая внутренности квартир, комнат, задние и боковые стены, обои, что-то висевшее на них, потолки с казенной лепниной, оборванную проводку. И все внутри выглядело светлее, чем снаружи, чем сами улицы. Свет каким-то образом шел оттуда, из брошенных помещений вовне, в, так сказать, город. В то, что от него осталось… Вот уже прозвучало под две гитары: «Там шепчутся белые ночи мои о чьей-то высокой и тайной любви». Я подумал: конечно, тост – а что еще это такое? И, подтверждая, меня нагнало: но света источник таинственно скрыт.)
Павел Крючков: Ну, вот это все. Спасибо.
Звучит аудиозапись: Ахматова читает стихотворение «Мужество».
2009
Два момента из программы прошлогоднего приезда выделились для меня и приходили потом на память. Тех, что говорили об Ахматовой – а шире, любого, для кого она когда-либо становилась предметом размышления и оценки, – можно огрубленно распределить по трем категориям. Самая многочисленная – считающих ее крупной фигурой, если угодно, знаменитостью, но исторической. Раз навсегда равной некоей «Ахматовой», неподвижной, памятнику. Вторая группа – людей с самомнением, сосредоточенных на том, какое они должны производить впечатление, и следящих – кто сознательно, кто инстинктивно, – за тем, производят ли они его. Не мешает ли им кто. Такие относились к ней, как правило, критически, ставили – по большей части надуманно – всякое лыко в строку, не стеснялись орудовать напоказ своим взглядом свысока. Для третьих она была живой талант и ум, собеседница, современница.
Белле Ахмадулиной было что представить слушателям в доказательство своей исключительности. Когда она умерла, направлявшихся на гражданскую панихиду в ЦДЛ встречал плакат, начинавшийся со слов «ушел великий русский поэт». Думаю, это было написано по нежеланию задуматься над тем, кем она была в русской поэзии. Завели говорить «великий поэт», а это чепуха. Она поэт, по сути, неоцененный. Она привила стихам индивидуальную интонацию – как таковую, ее стихи хотелось читать вслух, и когда ты позволял себе это, твой голос и тон, а иногда и тембр начинали походить на ее чтение, и тогда казался универсальным звучанием поэзии. Это редкость. И отдельно это редкость в созвездии русской поэзии, столь щедрой на уникальные дарования.
Когда Ахмадулина читала в Комарове стихи, обращенные к Ахматовой (и Мандельштаму), в них не было и тени скрытого, не говоря уже, обнаруживаемого, сопоставления с собой. Были, как она сказала, «нежность и почтение», а сверх того только восхищение ими. После чтения, долгих аплодисментов, пышных роз она прошла с места, где стояла, на скамейку. Трехместную, я сидел в углу ее. Она села в другой. Прошло минут пять-семь, вечер шел своим чередом, вдруг она наклонилась ко мне и сказала: «Толя, как ты думаешь? Мы не очень обидели Анну Андреевну?» Сравним это с выступлениями, звучавшими на этом месте в предшествующие три года, и почувствуем разницу, оттенки ее.
Александр Жуков, Анатолий Найман, Белла Ахмадулина после ее чтения в Комарове 22 июня 2008 года
И здесь напрашивается отметить, чем отличалось чтение стихов Ахмадулиной от ахматовского. Я готов был сделать это раньше, когда речь зашла о скульптурности Ахматовой в связи с ее стихотворением «Читатель». Но чтение Ахмадулиной, пленительное, осмелюсь сказать, обольстительное, оттенило разницу самих критериев, по которым оценивается то, что представляла собой манера чтения Ахматовой. То, что не имело ничего общего ни с чьей из известных нам манер. Поскольку в эти минуты она – скажу, пожалуй, так – исполняла еще одну миссию. Когда она читала стихи, все равно, со сцены или в комнатном кресле, она выглядела, как будто в это время ее пишет или лепит или то и другое художник. А правильнее – с большой буквы: Художник, – выбрав в качестве модели акта творения. Она – натурщица и Натура и аллегория Натуры, как была в реальности для десятков художников в молодости и в зрелые годы. И в старости, покрывшись морщинами и став грузной, – еще убедительнее. «Почернел, искривился бревенчатый мост, / И стоят лопухи в человеческий рост, / И крапивы дремучей поют леса, / Что по ним не пройдет, не блеснет коса. / Вечерами над озером слышен вздох, / И по стенам расползся корявый мох», – чей голос читал эти стихи из «Аnno Domini», ахматовский или крапивы, лопухов, древесины, мха? Строчки из стихотворения «Читатель»: «Там все, что природа запрячет, / Когда ей угодно, от нас», – в частности, и про это. А одно из самых пронзительных ее стихотворений:
Ведь где-то есть простая жизнь и свет,
Прозрачный, теплый и веселый…
Там с девушкой через забор сосед
Под вечер говорит, и слышат только пчелы
Нежнейшую из всех бесед.
А мы живем торжественно и трудно
И чтим обряды наших горьких встреч,
Когда с налету ветер безрассудный
Чуть начатую обрывает речь.
Но ни на что не променяем пышный
Гранитный город славы и беды,
Широких рек сияющие льды,
Бессолнечные, мрачные сады
И голос Музы еле слышный, —
это Книга Бытия от первых минут творения мира до появления в нем первых городов вроде воспетого Ахматовой «родного Содома», прочитанная ее голосом.
Другой резко выделившийся момент прошлогодней программы содержался в аудиозаписи Бродского. В его по виду проходной фразе «для меня это скорее были поездки за город, знаете, как к кому-то зайти на дачу, и так далее»… Я ловил себя на том, что приезжать в Комарово, сюда, на Озерную, мне в предыдущие три года было приятно. Нравился повод. Привлекала праздничность. «И так далее». Положа руку на сердце, я, пожалуй, тоже мог бы сказать, что элемент «поездки за город», «к кому-то на дачу», если и не выходил на первый план, то присутствовал где-то рядом с ним: прикровенно, а порой и открыто. И по совести, меня это не устраивало.
Потому я и открыл новую, 2009 года, встречу с напоминания о цели наших сборищ. Я сказал, что есть понятие традиции и есть понятие привычки. Для Александра Жукова, сказал я, органична интонация обозначения нового, еще не обсуждавшегося замысла с какой-то очаровательной и волнующей легкостью. Именно так, осмотрев Будку после ремонта, он произнес: «Поедем сюда поздравить Ахматову с днем рождения». И четыре года тому назад мы приехали такой же малой, как сейчас, компанией. Непоправимая разница между тем днем и сегодняшним только та, что тогда в нее входил Аксенов, который болен и больше уже не приедет. Ну, и народу было немного, и со скамейками как-то напряженно, и шел дождь. А нынче такая чудная погода. Это о традиции, о том, что четыре года приезжать в эти дни сюда, это уже порядочное число. В этом году я уговаривал Жукова перенести наш приезд на сентябрь, чтобы не быть рабами даты, но он просто и убедительно возра-зил, что очень привлекательно быть здесь именно сегодня. И, действительно, это так.
«А привычка, она заключается в том, что в этот день на этот двор подтягиваются люди, уже готовые к тому, что приезжают, значит, какие-то более или менее известные люди или знаменитости. Первый раз это был Аксенов, можно с его имени начать. Во второй раз Ким, Городницкий, я называю популярные, всеми опознаваемые имена. В прошлом году Ахмадулина… Ну, а в этом году кого вы привезли? А в этом мы никого не привезли.
Мы и в прошлые годы никого не «привозили», просто эти люди хотели с нами выступить. А в этом году так сложилось, что мы приехали только вчетвером. Четверо постоянных участников. Но люди – это, вообще говоря, такой предмет, что заговори о любом – и хоть каждому орден на шею вешай. Вот Павел Крючков, который заведует в нашей стране звукозаписью литературных лиц – так я готов его мощно представить, – он и сегодня привез очень интересные записи. Исайи Берлина – русского происхождения оксфордского дона, крупнейшего английского историка философской мысли, собеседника самых ярких людей ХХ столетия. Его только что прошло столетие. Ведь, вообще говоря, то, что Ахматовой исполнилось 120, а Берлину 100, с моей точки зрения, как-то по-новому бросает свет на ту легендарную их встречу в после