Павел Крючков: Да, сложилась и такая тоже традиция. Каждый раз, когда мы здесь встречаемся, мы слушаем какие-то аудиозаписи. И опубликованные, и чрезвычайно редкие. И никому не известные, как бы премьера. Так будет и сегодня. В качестве человека, занимающегося звукоархивистикой, я делаю это с благодарностью отделу звукозаписи Государственного Литературного музея, где мы работаем с моими коллегами, тоже приехавшими сюда. Благодарностью, в частности, и за то, что вы услышите сегодня.
Вы услышите два включения. В первом – практически никем и никогда не опубликованный и не слышаный голос Николая Гумилева; запись, сделанная в 20-м году, фрагмент. Так совпало, что в этом году 125 лет, как родился Гумилев, и 90 лет, как его убили. Потом Мандельштам. Запись тоже неопубликованная, то есть тоже премьера – начала одного его очень знаменитого стихотворения, сделанная в 24-м году.
Потом Анна Ахматова будет читать стихотворение, написанное здесь, в этом доме, в августе 61-го года, «Царскосельская ода». Предваряя каждое это включение, я должен буду сказать несколько слов и кое о чем вас предупредить. Оговориться следует, потому что запись голоса Гумилева и Мандельштама делалась в другую эпоху, на фонограф, на восковые хрупкие валики, в Петрограде, в институте Живого Слова.
То, что вы услышите, не вполне голос человека. Это то, что осталось от голоса, эхо голоса, я бы сказал: эхо эха голоса. Должен как-то вас к этому подготовить и прошу высоко и снисходительно настроиться – в том смысле, что, наверное, вы ждете другого. Но это живой голос человека. Мои покойные учителя говорили мне, что, чтобы услышать голос Блока, то, что от его голоса осталось, надо несколько раз в наушниках прослушать самому, тогда где-то на пятый-шестой раз перестаешь замечать помехи, и до тебя доносится его «белый» голос. Но даже сейчас, правда, после того, как я предварительно прочитаю эти две строфы вслух, вы услышите, как Николай Гумилев картавит, какой у него был своеобразный выговор. Попробуем.
Очень коротко о том, как эта запись была сделана. Гумилев преподавал в этом институте Живого Слова. Там преподавали и другие замечательные люди, Мейерхольд, Щерба, академик Кони, Бернштейн. Который создал там институт фонетической речи, где изучали декламацию, голос, особенности художественной речи, пытались понять, есть ли взаимосвязь и взаимодействие между написанным текстом и его произнесением. Например, является ли поэтический текст партитурой для читающего свои стихи поэта. Были записаны практически все поэты той эпохи. Однажды, когда Бернштейн с Гумилевым разгребали снег на Знаменской улице, профессор сказал: «Ну вот, надо вас теперь записать». Гумилев пришел, это было в феврале 20-го года, и записал довольно большую программу. Прошло некоторое время, был большой вечер Гумилева, на котором Бернштейн присутствовал. Сидел в первом ряду и записал в записную книжку, что «в мелодике голоса Гумилева чрезвычайно широко применяется, восходяще-нисходящая линия, часто без достаточных на то семантических оснований». А Гумилев ему без конца говорил: «Я мыслю и думаю ритмически – вам обязательно надо и прозу мою записать». После этого вечера Бернштейн сказал: «Давайте теперь запишем Вас еще раз с прозой, и я вас прошу, приведите Ахматову. Мы не знакомы, я ее не записывал». Они уже были в разводе, но поддерживали отношения.
В общем, они пришли, и Ахматова прочитала то, что мы однажды с вами здесь слушали: «Когда в тоске самоубийства…» и еще два стихотворения. Гумилев прочитал одно стихотворение и кусочек из прозы – «Золотого рыцаря». Это стихотворение, то, что от него осталось, мы попробуем с вами услышать. С воскового валика запись была снята специалистами своего дела, звукоархивистами. Это стихотворение – «Эзбекие», про каирский сад, в котором Гумилев был в то время, когда он просил руки Ахматовой, получал отказы, был на грани самоубийства. Потом написал эти стихи, прошло десять лет, он снова туда приехал, в этот сад, и дал себе слово в этом роскошном, богатом, таинственном саду, где светила необыкновенная матовая луна, что, прежде чем он еще раз сюда вернется, он не позволит своей судьбе ничего такого, что может привести к смерти. Читаю эти две с половиной строфы.
Эзбекие
Как странно – ровно десять лет прошло
С тех пор, как я увидел Эзбекие,
Большой каирский сад, луною полной
Торжественно в тот вечер озаренный.
Я женщиною был тогда измучен,
И ни соленый, свежий ветер моря,
Ни грохот экзотических базаров,
Ничто меня утешить не могло.
О смерти я тогда молился Богу
И сам ее приблизить был готов.
Но этот сад, он был во всем подобен
Священным рощам молодого мира:
Там пальмы тонкие взносили ветви,
Как девушки, к которым Бог нисходит.
Ахматова считала, что слова «я женщиною был тогда измучен», что это о ней. Итак, первая строчка: «Как странно, ровно десять лет прошло / С тех пор, как я увидел Эзбекие».
Звучит аудиозапись голоса Гумилева.
Ну вот, удалось услышать что-то? (Аудитория: «Да».)
Это звучало сейчас в первый раз. Именно здесь, в Комарове. (Аплодисменты.) Что совершенно, по-моему, удивительно. Когда эти записи переводили на магнитную пленку, хранить бобины с надписью «Николай Гумилев» было нельзя, и долгие годы там было написано: «Николай СтепанОвич».
А сейчас помянем Мандельштама – послушаем запись, она тоже не опубликована. Не входила ни в виниловые диски, ни в компакт-диск «Звучащий альманах. Осип Мандельштам». Очень знаменитые стихи. И сохранились лучше. Студенты не просили бесконечно их крутить, а я должен вам сказать, что когда записи делались на восковые валики, то уже тогда студентам раздавались тексты, чтобы они могли слушать то, что доносится из раструба фонографа. Можете себе представить, в каком мы находимся положении, когда их миллион раз уже прокрутили. Но вот Блока просили очень много, Гумилева просили много, он и сам слушал себя, а вот Мандельштама не просили особенно. Очевидно, еще и потому, о чем говорил Анатолий Генрихович. Это стихотворение «Век». Я его прочитаю, а потом мы услышим первые две строфы из него.
Век
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Кровь-строительница хлещет
Горлом из живых вещей,
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней.
Тварь, покуда жизнь хватает,
Донести хребет должна,
И невидимым играет
Позвоночником волна.
Словно нежный хрящ ребенка
Век младенческой земли —
Снова в жертву, как ягненка,
Темя жизни принесли.
Звучит аудиозапись голоса Мандельштама.
А теперь читает Анна Ахматова, стихи написаны ровно 50 лет назад. «Царскосельская ода (Девятисотые годы)». Обратите внимание, она эпиграф к стихотворению произносит, не называя автора, – это «Заблудившийся трамвай» Гумилева. Строчка «В кипарисный ларец» имеет в виду книгу Иннокентия Анненского «Кипарисовый ларец». Может быть, еще имеет смысл сказать, что «великан-кирасир» – это Александр III. А перед этим Ахматова читает: «Ворон криком прославил этот царственный мир». В печатном же издании – «призрачный мир». И последнее: удивительно, но далеко не одному из тех, кто слышал голос Гумилева, мерещился в этой записи восходяще-нисходящий, с подыманием третьей строки, отзвук. Ода написана редким для Ахматовой размером, двустопным амфибрахием со строгим чередованием мужских и женских рифм. Может, просто хотелось это вверх-вниз слышать. Или вспоминали «Китайскую девушку» Гумилева, но это уже совершенно другая тема.
Голос Ахматовой читает:
Царскосельская ода
А в переулке забор дощатый…
Настоящую оду
Нашептало… Постой,
Царскосельскую одурь
Прячу в ящик пустой.
В роковую шкатулку,
В кипарисный ларец,
А тому переулку
Наступает конец.
Здесь не Темник, не Шуя —
Город парков и зал,
Но тебя опишу я,
Как свой Витебск – Шагал.
Тут ходили по струнке,
Мчался рыжий рысак,
Тут еще до чугунки
Был знатнейший кабак.
Фонари на предметы
Лили матовый свет,
И придворной кареты
Промелькнул силуэт.
Так мне хочется, чтобы
Появиться могли
Голубые сугробы
С Петербургом вдали.
Здесь не древние клады,
А дощатый забор,
Интендантские склады
И извозчичий двор.
Шепелявя неловко
И с грехом пополам,
Молодая чертовка
Там гадает гостям.
Там солдатская шутка
Льется, желчь не тая..
Полосатая будка
И махорки струя.
Драли песнями глотку
И клялись попадьей,
Пили допоздна водку,
Заедали кутьей.
Ворон криком прославил
Этот призрачный мир…
А на розвальнях правил
Великан-кирасир.
Перехожу к совсем другой теме. К Соломону Волкову.
Он не смог приехать, жена хворала, усилиями Александра Петровича его в Америке записали. Писатель и литературовед, и краевед, автор популярных книжек, «Разговоров с Бродским», Соломон Волков наговорил на видеокамеру рассказ о том, как 16 мая 65-го года со своими соратниками по Ленинградской консерватории приезжал сюда к Ахматовой. У нас уже был опыт попытки показать здесь видео, но смотреть его здесь тяжело. Мы послушаем звук. А я с разрешения Жукова передам ее в Гослитмузей, чтобы там лежала: как свидетельство непосредственное оно важно.
В 65-м году 21-летний Соломон Волков, студент Ленинградской консерватории, организовал струнный квартет. И разучил вместе с друзьями Девятый квартет Шостаковича, который тогда еще не был издан. Они даже сыграли его Дмитрию Дмитриевичу, ему понравилось. Волкову пришла в голову мысль показать это Ахматовой. И он просто ничтоже сумняся позвонил в Союз писателей и сказал, что вот мы студенты консерватории и мы хотим сыграть Ахматовой. Там страшно перепугались: «Ну почему же Ахматовой только, у нас много замечательных есть писателей, и вообще давайте организуем концерт, соберем их, среди них будет и Ахматова, и вы прекрасно сыграете». Но Волкову это было как-то неинтересно, он из этого разговора вышел, потом каким-то образом раздобыл телефон Ахматовой, позвонил и сказал, что «мы такие-то и х