…После Смехова, а может быть, наоборот, предваряя его – пишу по памяти и не ручаюсь за последовательность, – были представлены две певицы из капеллы «Dedooks», Татьяна Антоновская и Светлана Месхи. Они пропели романс Сергея Прокофьева на стихи Ахматовой «Настоящую нежность не спутаешь» и арию из «Дидоны и Энея» Перселла. Как обычно, без претензий, без расчета снискать похвалу. Голоса звенели, и, как у Тургенева, «закипали на сердце и поднимались к глазам…», ну, не слезы, но жар и внутреннее напряжение. Remember me, remember me. / But ah! forget my fate. Плач Дидоны, столько раз слышанный с пластинки, и в этой Будке тоже. Когда я в землю лягу, в землю лягу, / Моя беда не сотворит / Тревоги пусть в груди твоей. (Это если оставлять печать нерусскости на речи перевода.) Меня ты помни, помни. / Только ах! забудь мою судьбу!
Опять-таки, как обычно, Павел Крючков рассказал, какие он привез с собой аудиозаписи, когда и как они были сделаны, попросил помощника включить первую. Это было «Первое предупреждение» из «Полночных стихов», появившееся 50 лет тому назад здесь, в Будке, летом 63-го года. Слушая его тогда в первый раз, я почувствовал, как на строчках «И пусть я не сон, не отрада / И меньше всего благодать» что-то толкнуло меня изнутри от стыка «сна-и-отрады», в определенном смысле поэтизмов, признаний, возможно, сделанных ей кем-то в стихах или разговоре, – с «благодатью», то есть самим именем «Анна», как звучит это слово по-древнееврейски, о чем я тогда уже знал. А в другой раз, без какого-либо повода, не говоря уже, просьбы с моей стороны, она указала пальцем на свой глаз, в котором едва заметное коричневое пятнышко оказалось образовано несколькими еще меньшими, крохотными точками, и произнесла: «Тот ржавый колючий веночек».
Голос Ахматовой читает:
Первое предупреждение
Какое нам, в сущности, дело,
Что все превращается в прах,
Над сколькими безднами пела
И в скольких жила зеркалах.
Пускай я не сон, не отрада
И меньше всего благодать,
Но, может быть, чаще, чем надо,
Придется тебе вспоминать —
И гул затихающих строчек,
И глаз, что скрывает на дне
Тот ржавый колючий веночек
В тревожной своей глубине.
Далее Крючков предложил реставрированную насколько возможно запись 1920 года. Стихотворение 1913 года «Прогулка»: «Перо задело о верх экипажа». Звук голоса Ахматовой, как он выразился, «снятый с восковых валиков, куда сапфирный резец закладывал голос чтеца». 50 секунд когда-то живого голоса, от которого остались чешуйки слов, для тех, кто знает эти стихи, все-таки различимых.
Почти стершийся голос Ахматовой:
Прогулка
Перо задело о верх экипажа.
Я поглядела в глаза его.
Томилось сердце, не зная даже
Причины горя своего.
Безветрен вечер и грустью скован
Под сводом облачных небес,
И словно тушью нарисован
В альбоме старом Булонский лес.
Бензина запах и сирени,
Насторожившийся покой…
Он снова тронул мои колени
Почти не дрогнувшей рукой.
Крючков процитировал слова Недоброво «о крупицах прозы бесценных, рассеянных в ее стихах» и еще раз напомнил, что «люди, которые работали с аудиоархивом Ахматовой, сравнивали эту запись и ее позднее чтение» и отметили полное интонационное совпадение.
И следом он предложил прослушать отрывок из «Поэмы без героя» «про город тринадцатого года».
Голос Ахматовой читает: начало главы третьей из «Поэмы без героя»:
Ведь под аркой на Галерной…
В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем».
То был последний год…
Петербург 1913 года.
Были святки кострами согреты,
И валились с мостов кареты,
И весь траурный город плыл
По неведомому назначенью,
По Неве иль против теченья, —
Только прочь от своих могил.
На Галерной чернела арка,
В Летнем тонко пела флюгарка,
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл.
Оттого, что по всем дорогам,
Оттого, что ко всем порогам
Приближалась медленно тень,
Ветер рвал со стены афиши,
Дым плясал вприсядку на крыше
И кладбищем пахла сирень.
И царицей Авдотьей заклятый,
Достоевский и бесноватый,
Город в свой уходил туман.
И выглядывал вновь из мрака
Старый питерщик и гуляка,
Как пред казнью бил барабан…
И всегда в темноте морозной,
Предвоенной, блудной и грозной,
Жил какой-то будущий гул,
Но тогда он был слышен глуше,
Он почти не тревожил души
И в сугробах невских тонул.
Словно в зеркале страшной ночи
И беснуется и не хочет
Узнавать себя человек,
А по набережной легендарной
Приближался не календарный —
Настоящий Двадцатый Век.
В заключение Павел Крючков объявил «Песни на стихи Ахматовой и ее современников» в исполнении Александра Жукова и Игоря Хомича.
«Приморский сонет».
«Двадцать первое. Ночь. Понедельник».
Рыбак. «Руки голы выше локтя, а глаза синей, чем лед».
Летний сад. «Я к розам хочу, в тот единственный сад».
Александр Жуков: А в завершение сегодняшней программы… В этот домик, под эти сосны, в это удивительное место приезжали – нечасто, но с каким-то высоким и замечательным смыслом, молодые поэты. Четверка поэтов. Хотелось бы это отметить на нашей сегодняшней встрече. Ну, начнем… С таких стихов…
«В старом зале», Евгений Рейн.
В старом зале, в старом зале,
над Михайловской и Невским,
где когда-то мы сидели
то втроем, то впятером,
мне сегодня в темный полдень
поболтать и выпить не с кем —
так и надо, так и надо
и, по сути, поделом.
Ибо что имел – развеял,
погубил, спустил на рынке,
даже первую зазнобу,
даже лучшую слезу,
но пришел сюда однажды
и подумал по старинке:
«Все успею, все сумею,
все забуду, все снесу».
Но не тут, не тут-то было —
в старом зале сняты люстры,
перемешана посуда,
передвинуты столы,
потому-то в старом зале
и не страшно, и не грустно,
просто здесь в провалах света
слишком пристальны углы.
И из них глядит такое,
что забыть не удается, —
лучший друг, и прошлый праздник,
и неверная жена.
Может быть, сегодня это
наконец-то разобьется
и в такой вот темный полдень
будет жизнь разрешена.
О, вы все тогда вернитесь,
сядьте рядом, дайте слово
никогда меня не бросить
и уже не обмануть.
Боже мой, какая осень!
Наконец, какая проседь!
Что сегодня ночью делать?
Как мне вам в глаза взглянуть!
Этот раз – последний, точно,
я сюда ни разу больше…
Что оставил – то оставил,
кто хотел – меня убил.
Вот и все: я стар и страшен,
только никому не должен.
То, что было, все же было.
Было, были, был, был, был…
Стихотворение «Гость», Дмитрий Бобышев.
В ночь сороковую был он, быстрый,
здесь, – новопреставленный певун.
Рыже на лице светились искры,
стал он снова юн.
Стал, как был, опять меня моложе.
Лишь его вельветовый пиджак
сообщал (а в нем он в гроб положен):
– Что-то тут не так!
Мол, не сон и не воспоминанье…
Сорок дней прощается, кружа,
прежде чем обитель поменяет
навсегда душа.
Значит, это сам он прибыл в гости,
оживлен и даже как бы жив.
Я, вглядевшись, не нашел в нем злости,
облик был не лжив.
Был, не притворяясь, так он весел,
так тепло толкал в плечо плечом
и, полуобняв, сиял, как если б —
все нам нипочем.
Словно бы узнал он только-только
и еще додумал между строк
важное о нас двоих, но толком
высказать не мог.
Как же так! Теперь уже – навечно…
Быв послом чужого языка,
в собственном не поделиться вестью!
Ничего, я сам потом… Пока.
«Красота – была, красота – была…». Анатолий Найман
Красота – была, красота – была.
Красота в переводе на мой
означает «была». И сожгло дотла.
Ноль без палочки. И не ной.
Пепел шелком лег, и дымок взвился,
и на кукольном лбу зола.
Красота – была, вот и правда вся,
как глагол в прошедшем на – ла.
Только юность – цель, только юность – дар,
остальное – бурьян-былье.
А она – разбой и потом пожар,
и до смерти помнишь ее.
А что вся цветной витраж и пуста,
так и жизнь ни добра, ни зла,
ни кола, ни двора. А она – красота.
Красота. Что значит – была.
Ну, а без этой песни мы отсюда никогда не уходим.
Иосиф Бродский. «Закричат и захлопочут петухи…»