В могиле был юноша, убитый болезнью за то, что не молился усердно».
Де Вламинк вспоминает, как Модильяни делал наброски за столиком «Ротонды» и царственным жестом тут же раздавал их посетителям, точно миллионер, раздающий банкноты. Мы могли бы тут сделать поправку – «пачки банкнот»… Вспоминают, каким он бывал любезным, и щедрым, и тонким, и благородным – пока не достигал определенной степени опьянения, после которой становился и сварливым, и злым, и неприятным. Беатрис недаром говорила, что он «и жемчужина и поросенок»; Боже, как разозлилась на «циркачку» Ахматова, прочитав об этих ее словах полвека спустя! Конечно, у Амедео бывали ссоры с Беатрис – и наедине, и на людях. Иногда он ревновал ее к кому-то на Монпарнасе – может, не без оснований. Может, и это все было полезно для его художества (кто скажет?): во всяком случае, он работал все больше и все лучше. В ноябре 1915 года он писал матери:
«Это просто преступление, что я так долго не давал знать о себе. Но… столько всего… Во-первых, изменился адрес: площадь Эмиля Гудо, 13, XVIII округ. Несмотря на все эти хлопоты, дела идут, в общем-то, сравнительно неплохо. Я снова пишу картины, и их покупают. Это уже немало…».
Картины его покупал Поль Гийом. И была у него в то время любовь…
Шла война, и одно время он хотел даже уйти в армию. Но не ушел. Он был иностранец. Брат у него был пацифистом-социалистом. Да к тому же в Италию было не так-то легко добраться. Самого его не интересовали ни социализм, ни пацифизм, ни война. Точнее, у него была своя борьба, достаточно жестокая и, как считают многие, важная – борьба за свое место в искусстве, битва за самовыражение. К тому же вряд ли ему, как и вояке Сутину, который попытался тогда вступить в армию, доверили бы оружие. Иным из русских эмигрантов, впрочем, удалось тогда уйти на фронт. Их могилы – в одной из них зарыта рука Зиновия Пешкова – разбросаны по всей восточной границе Франции…
В 1916-м они окончательно разошлись с Беатрис. Для Модильяни начались новые скитания. В том же году Кислинг представил ему молодого поэта-изгнанника Леопольда Зборовского, который взял Модильяни под свою опеку, став не просто продавцом его картин (маршаном), но и его другом, защитником, благодетелем. По некоторым источникам, это жена Фужиты, занявшаяся в то время делами своего мужа, посоветовала Зборовскому (Збо) взять Модильяни под свое крылышко.
Портрет Леопольда Зборовского. Художник Амедео Модильяни. 1919 г.
Леопольд Зборовский (1889–1932) – торговец картинами, меценат. Жил в Париже. Помогал французским и русским художникам Монпарнаса, анонимно оплачивал их счета, содержал некоторых из них
Леопольд Зборовский, происходивший из богатой польской семьи, женат был на родовитой польке, чья нежная, длинная шея, совершенный овал лица, близко поставленные черные глазки и острый подбородок словно созданы были для портретов Модильяни. Поэт, эстет и коллекционер Зборовский с 1916-го года посвятил себя одному делу – Модильяни. Он не только искал покупателей для его полотен, в которые был влюблен, но также предоставил ему для работы самую большую комнату в своей квартире на улице Жозеф-Бара близ бульвара Монпарнас и поставлял ему натурщиц высочайшего класса, лучшими из которых были пани Анна Зборовская и утонченная Луния Чеховска. Збо был не просто маршаном Амедео, он был его поклонником и союзником. Поначалу дела у него шли плохо. Андре Сальмон вспоминает, как, пробегав весь день по городу с полотнами Модильяни, Збо возвращался под вечер и слезы стояли «в этих глазах польского спаниеля и поэта». Они отправлялись все вместе ужинать в кафе «У Розали», что на улице Кампань-Премьер, и нередко Модильяни расплачивался за ужин рисунками. Осип Цадкин, который, как многие русские художники, испытывал неодолимый соблазн заниматься литературой, оставил описание подобного ужина, в заключение которого Модильяни запел итальянскую песню, «нараставшую в нем какими-то подземными толчками», а крысы, уже сжевавшие в подполье брошенные туда хозяйкой рисунки Модильяни, пробирались наверх, на кухню, с остатками рисунков в пасти…
Трогательным отношениям Амедео с Анной и Леопольдом несколько вредила пагубная привязанность Модильяни к его русскому другу Сутину, которого Моди считал гениальным. Модильяни вздумалось написать еще два портрета Хаима, и шляхетной пани Зборовской пришлось выносить визиты дурно пахнущего местечкового еврея в ее элегантную квартиру на Жозеф-Бара. Зато уж, сколько ни уговаривал Модильяни своего друга Зборовского заняться делами Хаима, Збо не соглашался ни в какую и с опаской косился на Анну. Кто знал, что в один прекрасный день Поль Гийом приведет к Сутину американского коллекционера доктора Барнса и тот купит всего Сутина скопом? Впрочем, к тому времени Моди, да, пожалуй, и Леопольда, уже не было в живых, а обедневшая Анна распродавала «СВОИХ МОДИЛЬЯНИ».
В «Ротонде» моделями для постоянно рисовавшего и редко расстававшегося со своим синим блокнотом Амедео не всегда служили экзотические подружки-натурщицы вроде Кики или породистые польские аристократки с такими нежными, тонкими шеями. Была, например, эта плотная, приземистая, родом с Украины, молоденькая коллега-скульптор, студентка художественной Академии Коларосси Ханна Орлова. У нее, похоже, вообще не было шеи; при этом Ханна прожила долго, была счастлива в творчестве и семейной жизни, каковое наблюдение способно излечить от фетишизма любого эстета или застенчивую дурнушку. Наблюдательный портретист Модильяни разглядел олимпийское спокойствие Ханны и даже успел отразить его в кабацком наброске в «Ротонде». Амедео разорвал старый конверт и на чистой его стороне нарисовал довольно смешной портрет этой своей неунывающей подружки. У Жака Шапиро есть, впрочем, эпизод, в котором частый посетитель «Улья» писатель А. Куприн уговаривает молоденькую «Райку» достать денег и выпить с ним винца, чтобы забыть печаль. Очень похоже, что речь идет о Ханне. Семья Ханны с Украины эмигрировала в Израиль, и Модильяни, еще находившийся под влиянием их с Максом Жакобом поисков, неуверенно вывел над своим рисунком древнееврейскую надпись: «Ханна, дочь Рафаэля». В 1917-м году, во время ежегодного карнавала в Академии Коларосси, Ханна познакомила Амедео с лучшей своей подружкой-студенткой, прелестной девятнадцатилетней Жанной Эбютерн. Девушка была маленького росточка, и волна ее темно-каштановых волос с рыжеватым отливом так резко контрастировала с белизной ее кожи, что подружки прозвали ее Кокосовым Орешком. Она вовсе не была такой бессловесной и покорной, какой вошла в предания Монпарнаса: знавшие ее ближе отмечали ее горькое чувство юмора. И еще отмечали, что она была талантливой художницей. Встреча с Амедео на веселом студенческом карнавале была для нее роковой. Она влюбилась в этого ни на кого не похожего (это ведь отметила при знакомстве и русская Аннушка) человека и пошла за ним – на жизнь и на смерть. Вся беда была в том, что жизни ему оставалось совсем немного…
Вскоре Амедео и Жанна сняли вместе квартиру на рю де ла Гранд-Шомьер. Зборовские надеялись, что жизнь Моди войдет теперь в колею. Чтобы подбодрить его, Леопольд осенью 1917-го года устроил ему выставку у Берты Вайл. Выставка началась со скандала, о чем может мечтать любой художник: полиция велела снять пять модильяниевских «ню», оскорблявших стыдливость публики. Не то чтоб эти бывалые парижские фараоны не видели до того обнаженной натуры – видели, и немало. Однако пронзительная чувственность модильяниевских «ню» смутила и этих бывалых парижан в полицейской форме. Скандал художнику не помог: ничего на выставке не было продано. Модильяни работал по-прежнему много, но здоровье его внушало окружающим опасения. Жанна ждала в это время ребенка, и они решили отправиться на зиму 1918-го в Ниццу. В ноябре Жанна родила дочку, которую назвали, как и мать, Жанной. Поскольку брак их не был зарегистрирован, девочку записали на фамилию Жанны – Жанна Эбютерн. Сохранилось несколько писем Амедео Зборовскому из Ниццы: умоляющие и смущенные письма о деньгах. То у него украли кошелек, то нужны были деньги на кормилицу, то деньги на жилье. Верный Зборовский не оставлял его без помощи, хотя картины продавались плохо. Уезжая, Леопольд вверил Моди заботам Остерлинда, у которого была вилла в местечке Кань. На этой вилле Модильяни прожил несколько месяцев. Он написал там великолепный портрет Жермен Сюрваж и портрет жены Остерлинда, прекрасной Рашель, умиравшей от туберкулеза, а также портреты Блеза Сандрара и актера Постава Модо. И конечно, много-много портретов Жанны. Амедео гордился женой, рад был дочке, но новые обязанности повергали его в отчаянье. Как истинный итальянец, он показывал Жанну только самым близким из друзей и никогда не брал ее с собой в кафе, а Сюрважу говорил иногда за стаканом вина:
«Эх, женщины! Лучший подарок, который им можно сделать, – это ребенок. Но здесь надо остановиться! Смотри, чтоб не пошли кувырком и живопись, и все искусство, а чтоб они служили искусству. Тут уж мы должны не упустить…».
Имя Модильяни к тому времени стало довольно известным среди художников, и старенький Огюст Ренуар, живший в Ницце и никого больше у себя не принимавший, согласился по просьбе Остерлинда повидаться с этим молодым Модильяни, о котором столько говорят. Ренуар считал, что он должен поощрять молодежь. Остерлинд уговорил Модильяни прийти на свидание трезвым. Разговора об искусстве у молодого и старого мэтра не получилось: это был диалог глухих. Ренуар послал их в свою мастерскую на холме посмотреть его последние «ню», взглянув на которые, Модильяни решил сразу уйти домой. Остерлинд с трудом уговорил его вернуться к старику, попрощаться: «Ты пойми, – сказал Остерлинд, – он же старый, он, может, завтра умрет». Модильяни вернулся и угрюмо сел в угол. «Вы видели мои «ню»?» – спросил Ренуар. – «Да». Воцарилось долгое молчание. «Вы видели эти розы? – умоляюще сказал Ренуар. – Эти розовые попки? Как я их выписывал, выглаживал, обхаживал, вылизывал… Целыми днями…» – «Я не люблю красивые попки», – мрачно сказал Модильяни и пошел к двери. Дверь хлопнула. Остерлинд готов был провалиться сквозь землю. Надо отдать должное старику Ренуару: он продал одно из своих полотен Зборовскому, чтобы тот смог заработать на нем хоть что-нибудь для Модильяни, который, впро