Помолись о нищей, о потерянной,
О моей живой душе,
Ты, в своих путях всегда уверенный,
Свет узревший в шалаше.
И тебе, печально-благодарная,
Я за это расскажу потом,
Как меня томила ночь угарная,
Как дышало утро льдом.
В этой жизни я немного видела,
Только пела и ждала.
Знаю: брата я не ненавидела
И сестры не предала.
Отчего же Бог меня наказывал
Каждый день и каждый час?
Или это ангел мне указывал
Свет, невидимый для нас?
В стихотворении, написанном после поездки, но включенном ею среди более поздних стихотворений в новый сборник, она пишет об исцелении от той любви:
Стал мне реже сниться, слава Богу,
Больше не мерещится везде.
Исцелил мне душу Царь Небесный
Ледяным покоем нелюбви.
Через много десятилетий, впервые назвав в одном из вариантов своей поэмы Модильяни по имени, Анна упомянула о его печальном свойстве «быть многих бедствий виной». Что она имела в виду? Кто скажет?
Осенью того же 1912-го года Анна родила сына, которого назвали Львом. Рождение сына мало что изменило в жизни супругов и их взаимоотношениях. Ребенок жил у бабушки, которая его и воспитала. Иногда и Анна жила в Слепневе. Она много писала там – стихи, потом поэмы. Незаметно, чтобы и в стихах ее ребенок занимал какое-нибудь место. Есть, впрочем, строка в стихотворении о Бежецке, что в пятнадцати верстах от Слепнева: «Там милого сына цветут васильковые очи…». Вот и все, пожалуй. Анна сама говорила, что была плохой матерью, и спорить тут, как делают иные из биографов, пожалуй, не с чем.
Спи, мой тихий, спи, мой мальчик,
Я дурная мать.
Она по-прежнему пишет много стихов о любви, и у нее, как, впрочем, и у Гумилева, пользуясь столь удачно найденной мемуаристами формулой, – «сложная и богатая жизнь сердца». Иногда как будто можно опознать в строках героев ее новых романов. Один из них явно – король поэтов Александр Блок. Встреча их была «незначительной», но Анна знает, что ее образ «горько волнует» покой поэта, и она предчувствует их неизбежную вторую встречу. Серьезным и долгим был роман Анны с молодым и красивым литератором, прозаиком и критиком, Николаем Недоброво. Впрочем, по-настоящему влюблен был только Недоброво, оставивший ради нее жену. В стихах, посвященных Недоброво, Ахматова писала о заветной черте близости, переступить через которую она не может в общении с ним: «не бьется сердце под твоей рукою». Собственно, нелюбимый (или не до конца любимый) Недоброво занял место Гумилева, и даже эпитетом, которым Анна раньше награждала мужа, он завладел – «тихий»: «Тихий, тихий, и ласки не просит, / Только долго глядит на меня…». По ее свидетельству, долгое общение с Недоброво много дало ей как поэту. Недоброво написал и одну из лучших рецензий на ее стихи, где говорилось о жесткости ее лирической героини. В 1916-м году Анна и Недоброво прощались в Крыму, где оба лечили туберкулез. Недоброво и умер там в 1919-м.
Гораздо больше, однако, затронула Ахматову встреча с другом Недоброво, художником Борисом Анрепом. Она подарила ему черное кольцо в залог любви, но, увы, Анреп уехал в Англию, откуда так и не вернулся, чтоб забрать Анну. Она не раз называла его за это в стихах «отступником», променявшим и ее любовь, и родину на зеленый остров… Борису Анрепу, этой любви и его предательству она посвятила добрых три десятка стихотворений.
Что до Гумилева, ставшего к тому времени славным мэтром поэзии и вечно окруженного влюбленными в него поклонницами его таланта, то он с горечью сознавал, что потерял Анну окончательно – «проиграл» ее. В новом своем африканском путешествии, из которого он, как и раньше, посылал жене влюбленные письма, он написал такие строки:
Я знаю, жизнь не удалась…
И ты, Ты, для кого искал я на Леванте
Нетленный пурпур королевских мантий,
Я проиграл тебя, как Дамаянти
Когда-то проиграл безумный Наль.
Твоих волос не смел поцеловать я,
Ни даже сжать холодных, тонких рук…
И ты ушла, в простом и темном платье…
Нет, она еще не ушла, но она была чаще всего не с ним, и ему доводилось отвозить ее на извозчике на какое-нибудь очередное свидание. Они еще вместе появлялись, впрочем, на заседаниях литературных групп, где он верховодил, или в богемном кафе «Бродячая собака». Здесь ее видели многие тогдашние художники и поэты, и, пораженные необычностью ее красоты, они писали ее портреты или стихи о ней. Первые могли бы заполнить особую ахматовскую галерею, а вторые – заполнить толстенную антологию стихов «об Ахматовой». Как не раз отмечала критика, «поэзия жила тогда внушениями живописи, а живопись – поэзии». Образ поэта становился идеалом для портретиста. Портреты Ахматовой пишут Сорин, Альтман, Судейкин, Анненков, Бруни, Делла-Вос-Кардовская, Тырса… Поэты нередко создают ее стихотворные портреты, похожие на скульптурные.
Вполоборота, о печаль,
На равнодушных поглядела,
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль…
Так писал ее друг и, конечно, поклонник Осип Мандельштам. Анна становится символом и мифом петербургской богемы, как Модильяни – мифом и символом богемы монпарнасской, равно как и олицетворением самой Поэзии.
В начале века профиль странный,
истончен он и горделив,
возник у музы.
Звук желанный раздался…
(С. Городецкий)
Портреты ее, созданные лучшими русскими художниками и поэтами, передавали не только неотразимое воздействие ее необычности и красоты, но и безошибочное ощущение таланта.
Как Черный ангел на снегу,
Ты показалась мне сегодня,
И утаить я не могу,
Есть на тебе печать Господня.
Это снова Мандельштам.
Необычность этой странной личности, так вот, с ходу покорившей петербургскую элиту, а потом и всю Россию, пытался передать молодой Пастернак:
Мне кажется, я подберу слова,
Похожие на Вашу первозданностъ,
И если не означу существа,
То все равно с ошибкой не расстанусь.
Сам небожитель Блок посвятил ей в 1913-м году знаменитые строки, вторящие хору, воспевавшему ее красоту:
«Красота страшна», – Вам скажут, —
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи…
«Не страшна и не проста я,
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна».
Ее стихотворный, не лишенный нарциссизма автопортрет той же поры тоже настаивает на этом новом знании:
На шее мелких четок ряд,
В широкой муфте руки прячу,
Глаза рассеянно глядят
И больше никогда не плачут…
Были, впрочем, мужчины и поэты, притом из числа женолюбов, которым и стиль этот, и красота эта не казались соблазнительными. Таков был, к примеру, Бунин, чье описание богемной примадонны дышит недоброжелательностью:
Большая муфта, бледная щека,
Прижатая к ней томно и любовно,
Углом колени, узкая рука…
Нервна, притворна и бескровна.
Была ли она и впрямь притворна? Без сомнения, был в ее поведении элемент игры, театральности, как и в поведении Гумилева или Модильяни, были «jeux de role». Роли, которые она играла, были для нее не чуждыми. Она играла поэтессу, играла даму из общества – как принято было в Царском, как учил ее позднее Недоброво; играла грешницу и кабацкую богему («Все мы бражники здесь и блудницы…»). Все это было ей не чуждо, отсюда органичность исполнения – она проживала эти роли.
Портрет Анны Ахматовой. Художник Юрий Анненков. 1921 год.
«Печальная красавица, казавшаяся скромной отшельницей, наряженной в модное платье светской прелестницы! Ахматова позировала мне с примерной терпеливостью, положив левую руку на грудь. Во время сеанса мы говорили, вероятнее всего, о чем-нибудь весьма невинном, обывательском, о каком-нибудь ни-о-чем».
(Ю. Анненков «Дневник моих встреч»)
Ну а что несчастный ее муж, ставший знаменитым и надменным – «лебедем надменным», как назвала его Анна в одном из стихотворений той поры, в том самом, в котором она сожалеет об ушедшем царскосельском отрочестве, о том, что вот и он перестал быть так трогательно и беззаветно влюбленным в нее «лебеденком»? Гумилев утешался со своими поклонницами и ученицами и врастал в созданный им собственный героический образ. И он преуспел в этом, как все убедились вскоре… Что же до поэзии, то благозвучные стихи его были достаточно знамениты, а иным, вроде его «Капитанов», суждена была громкая слава. Впрочем, наиболее строгие из критиков и сегодня считают, что он не успел стать настоящим лириком, а лучшие его лирические стихи, весьма немногочисленные, все-таки посвящены ей, главной его любви – Анне…
Но вот мир их рухнул. Началась страшная война 1914-го года, и с ней – новый век, «настоящий, не календарный». Кто предвидел, как страшен он окажется?
Гумилев ушел на войну и заслужил там два Георгиевских креста за храбрость. На войне он думал о сыне, не только пророча ему в простеньких стихах лучшую жизнь, но и вверяя ему при этом почетную миссию искупления родительских грехов:
Он будет ходить по дорогам
И будет читать стихи,
И он искупит пред Богом
Многие наши грехи.
Если б он знал, на какие муки родили они своего Льва, «Львеца», писал Гумилев с фронта и из Африки, чуть не с первых дней перепорученного заботам бабушки…