В это время ранние, легкие и, как всякому известно, похожие на этажерки, аэропланы кружились над моей ржавой и кривоватой современницей (1889) – Эйфелевой башней.
Она казалась мне похожей на гигантский подсвечник, забытый великаном среди столицы карликов. Но это уже нечто гулливеровское.
Марк Шагал уже привез в Париж свой волшебный Витебск, а по парижским бульварам разгуливало в качестве неизвестного молодого человека еще не взошедшее светило – Чарли Чаплин. «Великий Немой» (как тогда называли кино) еще красноречиво безмолвствовал.
«А далеко на севере»… в России умерли Лев Толстой, Врубель, Вера Комиссаржевская, символисты объявили себя в состоянии кризиса, и Александр Блок пророчествовал:
…если б знали, дети, вы
Холод и мрак грядущих дней…
Три кита, на которых ныне покоится XX в. – Пруст, Джойс и Кафка, – еще не существовали, как мифы, хотя и были живы, как люди.
В следующие годы, когда я, уверенная, что такой человек должен просиять, спрашивала о Модильяни у приезжающих из Парижа, ответ был всегда одним и тем же: не знаем, не слыхали[9].
Только раз Н. С. Гумилев, когда мы в последний раз вместе ехали к сыну в Бежецк (в мае 1918 г.) и я упомянула имя Модильяни, назвал его «пьяным чудовищем» или чем-то в этом роде и сказал, что в Париже у них было столкновение из-за того, что Гумилев в какой-то компании говорил по-русски, а Модильяни протестовал. А жить им обоим оставалось примерно по три года…
К путешественникам Модильяни относился пренебрежительно. Он считал, что путешествие – это подмена истинного действия. «Песни Мальдорора»[10] постоянно носил в кармане; тогда эта книга была библиографической редкостью. Рассказывал, как пошел в русскую церковь к пасхальной заутрене, чтобы видеть крестный ход, так как любил пышные церемонии. И как некий «вероятно, очень важный господин» (надо думать – из посольства) похристосовался с ним, Модильяни, кажется, толком не разобрал, что это значит…
Мне долго казалось, что я никогда больше о нем ничего не услышу… А я услышала о нем очень много…
В начале нэпа, когда я была членом правления тогдашнего Союза писателей, мы обычно заседали в кабинете Александра Николаевича Тихонова (Ленинград, Моховая, 36, издательство «Всемирная литература»). Тогда снова наладились почтовые сношения с заграницей, и Тихонов получал много иностранных книг и журналов. Кто-то (во время заседания) передал мне номер французского художественного журнала. Я открыла – фотография Модильяни… Крестик… Большая статья типа некролога; из нее я узнала, что он – великий художник XX века (помнится, там его сравнивали с Боттичелли), что о нем уже есть монографии по-английски и по-итальянски. Потом, в тридцатых годах, мне много рассказывал о нем Эренбург, который посвятил ему стихи в книге «Стихи о канунах» и знал его в Париже позже, чем я. Читала я о Модильяни и у Карко, в книге «От Монмартра до Латинского квартала», и в бульварном романе, где автор соединил его с Утрилло. С уверенностью могу сказать, что этот гибрид на Модильяни десятого – одиннадцатого годов совершенно не похож, а то, что сделал автор, относится к разряду запрещенных приемов.
Но и совсем недавно Модильяни стал героем достаточно пошлого французского фильма «Монпарнас, 19»[11]. Это очень горько! Болшево, 1958-Москва, 1964.
Очерк Николая Харджиева о рисунке Модильяни, изображавшем Ахматову
В длинном ряду изображений Анны Ахматовой, живописных, графических и скульптурных, рисунку Модильяни, несомненно, принадлежит первое место. По силе выразительности с ним может быть сопоставлен только «скульптурный» стиховой образ Ахматовой, созданный Мандельштамом (1914):
Вполоборота, о печаль,
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль.
Небезынтересно отметить, что «Ахматова» Модильяни имеет случайное, но почти портретное сходство с его перовым рисунком, находившимся в собрании д-ра Поля Александра – Мод Абрантес, пишущая в кровати.
В стилистическом отношении эти произведения чужды друг другу и характеризуют различные этапы эволюции художника. Беглый набросок с натуры, заставляющий вспомнить гениальные кроки Тулуз-Лотрека, портрет Мод Абрантес (1908) нарисован за год до встречи Модильяни со скульптором Константеном Бранкюзи. Как известно, под воздействием Бранкюзи, Модильяни увлекся негритянским искусством и в течение нескольких лет занимался скульптурой. Портрет Ахматовой, относящийся к этому периоду, трактован художником как фигурная композиция и чрезвычайно похож на подготовительный рисунок для скульптуры. Здесь Модильяни достигает необычайной выразительности линейного ритма, медлительного и уравновешенного. Наличие художественной формы монументального стиля позволяет этому, небольшому рисунку выдержать любые масштабные вариации.
Дружба с Бранкюзи, одним из основоположников абстрактного искусства, не увела Модильяни в область отвлеченного формального экспериментаторства. В эпоху гегемонии кубизма Модильяни, не боясь упреков в традиционализме, остался верен образу человека и создал замечательную портретную галерею современников. На всем протяжении своего пути он не утратил живой связи с художественной культурой итальянского Ренессанса. Об этом можно прочесть и в воспоминаниях друзей художника и в работах исследователей его творчества.
Поэтому нет ничего неожиданного в том, что образ Ахматовой перекликается с фигурой одного из известнейших архитектурно-скульптурных сооружений XVI столетия. Я имею в виду аллегорическую фигуру «Ночи» на крышке саркофага Джулиано Медичи, этот едва ли не самый значительный и таинственный из женских образов Микеланджело[12]. К «Ночи» восходит и композиционное построение рисунка Модильяни. Подобно «Ночи», фигура Ахматовой покоится наклонно. Постамент, с которым она составляет единое конструктивное целое, повторяет дугообразную (расчлененную надвое) линию крышки двухфигурного саркофага Медичи. Но в отличие от напряженной позы «Ночи», как бы соскальзывающей со своего наклонного ложа, фигура на рисунке Модильяни статична и устойчива, как египетский сфинкс[13].
По свидетельству Ахматовой, у Модильяни было весьма смутное представление о ней, как о поэте, тем более что тогда она только начинала свою литературную деятельность. И все-таки художнику с присущей ему визионерской прозорливостью удалось запечатлеть внутренний облик творческой личности. Перед нами не изображение Анны Андреевны Гумилевой 1911 года, а «ахроничный» образ поэта, прислушивающегося к своему внутреннему голосу.
Так дремлет мраморная «Ночь» на флорентийском саркофаге. Она дремлет, но это полусон ясновидящей.
4 мая 1964
Справка МГБ по Ленинградской области об Анне Ахматовой
«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО.
Ахматова Анна Андреевна, 1892 г. р. (на деле – 1889-го), русская, по происхождению из дворян, беспартийная, член Союза Советских Писателей.
Начав свою литературную деятельность в 1910 году, Ахматова еще до Октябрьской революции завоевала популярность, как талантливая поэтесса и виднейшая представительница литературного направления акмеизма, одним из основоположников которого является ее бывший муж – поэт ГУМИЛЕВ… В первые годы Советской власти книги Ахматовой неоднократно переиздаются, но ряд наиболее упаднических и мрачных по своему содержанию стихотворений к печати допущены не были. Позднее, примерно с 1924–1926 годов литературная активность Ахматовой резко падает, она мало пишет, почти совсем не переиздается и не печатается в Советском Союзе.
Только в 1940 году стихи Ахматовой снова переиздаются в виде сборника «Из шести книг», в который не вошло довольно значительное число ее двусмысленных в политическом отношении стихов, а также произведений с преобладанием религиозной мистики и отражающих настроения упадничества, мрака и отчаяния. В годы Отечественной войны стихи Ахматовой последнего периода были опубликованы в журналах «Звезда», «Ленинград», «Ленинградском альманахе» и др. Имя Ахматовой хорошо известно в литературных кругах большинства европейских стран. Ее книги в переводах в различное время издавались в Англии, Чехословакии, Югославии, Болгарии, Греции, Германии и Польше.
О личной жизни поэтессы в прошлом и в настоящее время нам известно следующее: первым ее мужем был известный поэт, глава литературного направления акмеистов, ГУМИЛЕВ Николай, который разошелся с ней в 1917 году. В 1921 году ГУМИЛЕВ, как активный участник эсеровского восстания, был арестован и осужден к расстрелу. Со вторым мужем ШИЛЕЙКО Владимиром Казимировичем, профессором ассириологии, наставником детей графа Шереметева, человеком с религиозными и мистическими исканиями, Ахматова, прожив недолго, порвала, и вскоре вышла замуж за профессора Всероссийской Академии Художеств – ПУНИНА Николая Николаевича, с которым прожила 16 лет. В 1936 году ПУНИН оставляет Ахматову и женится на другой, но АХМАТОВА остается на жительстве в его квартире. Наконец, последним своим мужем Ахматова считает ГАРШИНА Владимира Георгиевича, патологоанатома, члена Академии Медицинских Наук, заместителя директора ВИЭМ’а, разрыв с которым, по нашим данным, произошел для Ахматовой неожиданно. ГАРШИН, в период пребывания поэтессы в эвакуации в городе Ташкенте, обеспечил ей вызов в г. Ленинград, обещая ей совместную жизнь. Однако, по приезде Ахматовой в Ленинград он объявил ей о невозможности дальнейшей совместной жизни, ввиду чего Ахматовой пришлось снова поселиться в квартире профессора ПУНИНА. АХМАТОВА очень тяжело восприняла разрыв с ГАРШИНЫМ.