— Король желает, чтобы я уехала непременно этой же ночью? — спросила королева.
— Непременно, ваше величество! Карета ожидает вас у малых ворот Лувра, — отвечал Люинь. — Шевалье будет иметь честь сопровождать вас. Если вы пожелаете, то и придворные дамы ваши могут последовать за вами.
— О, как ко мне милостивы! — горько и злобно вскричала Мария Медичи. — Проводите меня, герцог д'Эпернон, и вы, милая герцогиня Бретейль, разделите уж с нами нашу печальную и неожиданную участь.
Герцогиня опустилась на колени и со слезами поцеловала руку королевы-матери. Мария Медичи простилась со всеми придворными, после чего подала руку герцогу д'Эпернону. Шевалье д'Альберт и фрейлина пошли за ними.
Внизу у малых ворот стояла закрытая карета для государственных преступников. Королеву-мать не пощадили, не избавили от унижений, посадив в карету с военным конвоем, который сопровождал ее вплоть до Люксембурга. Здесь ей предстояла одинокая жизнь узницы.
Герцог Гиз и маркиз Галиас по повелению короля были посажены в Бастилию, из которой был освобожден принц Конде. Милостынераздаватель Ришелье был удален от двора и получил назначение епископа в Люсон. с тем, чтобы посвятить себя делам исключительно церковным. Остальные приверженцы королевы-матери также были частью удалены, частью изгнаны, и Лувр скоро совершенно очистился от лиц, неприятных ставшему во главе его графу де Люиню.
Всемогущий любимец короля прибег к самым гнусным интригам для того, чтобы удалить от Людовика даже тех его приближенных, которые чем-либо могли препятствовать его честолюбивым планам. В их числе были престарелый герцог Сюлли и принц Генрих Конде, поскольку именно эти люди могли стать на дороге Люиня. Он жаждал безраздельной и неограниченной власти и мечтал сделаться первым министром и маршалом Франции и, овладев душой слабого, всегда нуждавшегося в руководстве, Людовика, править страной так же самовластно, как это делал Кончини.
Король оказался под полным влиянием своего любимца и даже не пытался противиться власти этого человека, который управлял им с истинно демонской хитростью.
Результатом дворцового переворота стала лишь перемена имен правителей, а вовсе не перемена правления, которой так желал и которую так радостно приветствовал народ.
Мария Медичи скоро поняла, что Люинь не замедлит сам погубить себя. Своей непомерной гордостью, жадностью и отсутствием всяких способностей управлять страной, он, естественно, должен был внушить к себе такую всеобщую ненависть, что не исключалось появление у королевы-матери новых приверженцев и перемен в симпатиях народа.
Из уединения в своем Люксембургском дворце она постоянно и зорко наблюдала за жизнью при дворе. Неизменно преданный герцог д'Эпернон, получивший вместе с герцогиней Бретейльской разрешение навещать ее в изгнании, сообщал ей все более или менее важные новости.
Королева-мать, казалось, вполне подчинилась своей печальной участи и усердно занималась отделкой своего еще не совсем законченного дворца, из которого действительно должно было выйти нечто достойное удивления. Она выписала множество живописцев и скульпторов и сама руководила их работами.
Однажды вечером королеве-матери доложили о приезде герцога д'Эпернона. Она тотчас же догадалась, что только какие-нибудь важные события могли привести его к ней в такой необычный час. Королева приказала своей фрейлине пригласить герцога войти и позаботиться, чтобы никто не мешал их беседе.
Д'Эпернон вошел и поцеловал руку королеве.
— Ваша преданность — истинное благодеяние для моей души, герцог, — с грустью произнесла Мария Медичи, предлагая ему кресло.
— Я понимаю вас, ваше величество, — отвечал герцог, — понимаю уже потому, что вместе с вами несу тяжесть такого положения. Ноя начинаю опасаться, что недостойный любимец короля настолько ненавидит нас, что не удовлетворится даже этой степенью нашего несчастья и пожелает большего.
— Что случилось? Говорите и не скрывайте от меня ничего. Последние удары судьбы приучили меня выслушивать даже самые ужасные вещи с полным спокойствием и самообладанием.
— Подробных сведений у меня, к сожалению, нет, — отвечал д'Эпернон. — Вы сами знаете, теперь я не имею при дворе таких связей, но я слышал, как в прихожих говорилось о какой-то скорой здесь перемене.
— Как? Относящейся ко мне, герцог?
— Мне сообщили, что граф де Люинь уговаривает короля назначить для королевы-матери другую резиденцию, так как Люксембург недостаточно безопасен и недостаточно удален от двора.
— Или, выражаясь точнее, потому, что Люксембург недостаточно похож на тюрьму?
— Толкуют то о дворце в Фонтенбло, то в Блоа, — но король еще колеблется.
— Горе им, если они преступят границы возможного! — со злобой воскликнула Мария Медичи.
— К сожалению, я не мог доставить вам более точных сведений, ваше величество.
— Вы правы! Нам нужно во что бы то ни стало иметь преданного человека в Лувре. И знаете, что мне пришло в голову? Меньше всего подозрение может пасть на маркизу Вернейль, а ее прошлое, без сомнения, позволяет ей быть при дворе.
— Да, мне кажется, она была бы крайне для нас полезна, а на преданность маркизы, думаю, можем положиться.
— Она умна, осторожна и преданна, а супруга моего сына-короля, если я обращусь с ходатайством, сделает ее своей статс-дамой.
— Прекрасно! — согласился герцог. — Тогда мы достигнем двух целей сразу!
— Маркиза будет не только наблюдать за двором короля, но и за королевой. И если нам удастся отвратить от короля графа де Люиня и одновременно посеять недоверие к его супруге, то тяжкое время изгнания закончится гораздо скорее, чем думают наши враги. Я даю вам слово, герцог, что король не может обойтись без меня и непременно станет искать моей помощи, потому что ему необходим руководитель.
— Мне остается только прибавить, ваше величество, что ваше переселение в Блоа будет равносильно факелу, воткнутому в бочку пороха! Недовольные и большинство наших приверженцев собрались на юге Франции и ждут только знака, чтобы восстать с огнем и мечом. Если судьба вашего величества возмутит их, то ни за что нельзя будет поручиться, — война станет неизбежной.
— Остановитесь, герцог, пощадите меня! Я все еще не верю, что мой царственный сын решится на такую меру.
— Маркиза скоро найдет возможность доставить верные сведения. Я прошу ваше величество только об одном: надеяться на лучшее, но в то же время быть готовой и к худшему. Пока существует влияние этого Люиня, можно всего ожидать, даже междоусобной войны. О! Поверьте мне, ваше величество, что я вполне понимаю планы этого графа, только что назначенного констеблем Франции! Он теперь хочет, чтобы вспыхнуло восстание, затем, чтобы с мечом в руках положить ему конец и стать еще выше в глазах короля, уже как спаситель трона. Потому-то он и провоцирует недовольных, заставляет своих тайных противников высказаться открыто и надеется достигнуть этого ссылкой королевы-матери в какой-нибудь отдаленный замок.
— Пусть он остается при своих планах! — вскричала Мария Медичи, и глаза ее заблистали огнем энергии. — Меня не пугает участь мученицы! Но его планы против него же и обернутся.
— Да, он расшатывает власть, которая и без того уже готова пасть! Он забывает, что в предводительствуемых им войсках большинство составляют дворяне, которых он оскорбил своим высокомерием. У нас есть много храбрых военачальников, а Люинь способен лишь обучать соколов. И так уже ропщут, что меч Франции достался ему, тогда как люди, достойные этой чести, обойдены ею. И если когда-нибудь ему придется поднять этот меч для войны, никто не последует за ним.
— Браво, герцог! Ваше воодушевление радует меня, значит, вы предвидите счастливый исход нашего положения. Если враги осмелятся поднять руку на меня для того, чтобы еще более оскорбить и унизить, дело их получит достойную кару! Подождем же вестей от маркизы, которая через несколько дней начнет свою службу в Лувре. Нам нет нужды трудиться, чтобы вырыть яму нашему врагу. Я хорошо знаю своего царственного сына! Этот любимец скоро надоест ему и станет даже ненавистен, нам необходимо лишь воспользоваться этим обстоятельством. Обо всем мы будем знать через маркизу… Однако что это? — встревожилась Мария Медичи. — Сюда идут.
В комнату вошла герцогиня Бретейльская.
— Простите, государыня, шевалье д'Альберт пришел к вам с делом, которое не терпит отлагательства, — сказала фрейлина.
— Мой тюремщик! Прикажите ему войти, герцогиня, — отвечала королева-мать и, обратись к хотевшему уже откланяться д'Эпернону, прибавила, — останьтесь еще на минуту.
Шевалье д'Альберт вошел с низким поклоном. В руке у него была какая-то бумага.
— Из кабинета короля, моего сына? Покажите-ка, господин шевалье.
Мария Медичи взяла бумагу и взломала печать. Она вздрогнула, побледнела и подала письмо герцогу. Шевалье вышел.
— Прочтите, герцог. Они действуют быстро!
— В Блоа… завтра… так скоро! — пролепетал крайне взволнованный герцог.
— Да, в мои вдовьи владенья, — с ужасающей горечью засмеялась королева-мать. — Обо мне заботятся с трогательной преданностью, дорогой герцог! Прекрасно расположенный замок в Блоа совершенно готов и устроен к моему приезду. Лицо ее исказилось гримасой боли и ненависти. — Я поеду в Блоа, в тюрьму, а маркиза должна поступить ко двору. Прощайте, герцог, будьте счастливы!
XXVI. ПРЕСТУПНАЯ ЛЮБОВЬ
Анна Австрийская возвратилась из Сен-Жермена в Париж и снова поселилась со своим двором в Лувре.
Когда ей передали просьбу королевы-матери принять ко двору маркизу Вернейль, которая со времени падения Марии Медичи оставалась в стороне, она, ничего не подозревая, охотно назначила ее своей статс-дамой.
С этой женщиной, ставшей таким образом в ряд со знатнейшими особами государства, случилось некогда одно странное обстоятельство.
Король Генрих IV имел слабость часто менять предметы своей любви. После того, как он развелся с Маргаритой Валуа и уже отличил прекрасную и кроткую Габриэль д'Эстре, затем влюбился в девицу д'Антрег, женился на Марии Медичи, он подарил свое пылкое сердце возбуждавшей всеобщее удивление супруге Генриха Конде.