— Черт побери! Герцогиня, — отвечал наивно Гастон, который счел за лучшее ругаться, чтобы придать себе тон, — признаюсь, что я не пришел бы, если бы не встретил на Новом мосту его преосвященство, который шел в Лувр.
— Дядюшка действительно должен был присутствовать сегодня при игре короля.
— Я сомневаюсь, однако, чтобы его преосвященство сегодня явился на игре моего брата в таком костюме, разве только в Лувре маскарад, о котором я не слышал.
— Что вы хотите сказать, принц?
— Кардинал был сегодня в шутовском костюме, который, как мне кажется, вовсе не идет к его званию.
— Дядюшка в шутовском костюме!
— Да, в желтом полукафтанье, в зеленых панталонах, закрытых широким плащом.
Герцогиня подумала с минуту, стараясь, конечно, угадать, что мог значить такой необыкновенный маскарад. Но угадать поступки такого человека, как Ришелье, было гораздо труднее, чем разобрать многосложные фигуры китайской головоломной игры. Молодая женщина, знавшая своего дядю и желавшая полезнее и приятнее употребить свое время, скоро отказалась от этого бесполезного упражнения. Она заперла на задвижку дверь, в которую вошел Гастон, потом, любезно обернувшись к нему, сказала, взяв его за руку, чтобы лучше вести в извилинах оранжереи, через которую надо было пройти в гостиную:
— Пойдемте, монсеньор.
Она села на диван, привлекла к себе принца и посадила его возле себя.
Племянница кардинала находилась тогда во всем цвете своей красоты. Блондинка с большими глубокими голубыми глазами, белая, розовая, миловидная, полненькая, она имела чувственные губы, кокетливую улыбку, задорный взгляд, ножки, исполненные обещаний, пухленькие ручки, какие бывают у ханжей, которые по своей теплой влажности и деликатности оттенка как будто имеют свойство электризовать все, до чего прикасаются.
При прикосновении руки, сладострастно сжимавшей его руку, молодой принц почувствовал, как жгучий трепет пробежал по всему его телу; но это не придало ему мужества, и он все робко потуплял глаза. Она же смотрела на него исподтишка и, наслаждаясь замешательством принца, не хотела прекращать его. К чему ей было торопиться?
— Итак, принц, — сказала она, лаская его голосом и глазами, — вы и сегодня не пришли бы ко мне, если бы не встретили моего дядю? Бедный дядя! Стало быть, вы считаете его очень страшным человеком?
— Но что сказал бы кардинал, если бы нашел меня здесь, возле вас?
— Что сказал бы? Что ему говорить? Его преосвященство счел бы за честь ту милость, которую ему сделал брат короля, посетив его жилище. Мог ли он думать, что вы ведете себя дурно со мной? Разве мы поступаем дурно в эту минуту?
— Конечно нет, — сказал Гастон, покраснев, потому что ему хотелось поступить дурно.
Но, к несчастью, он не смел.
— Если бы нам захотелось, — продолжала ханжа смиренным тоном, — мы были бы должны поскорее прогнать эту мысль, как дьявольское искушение. Я уже почти не женщина, потому что дала обет принять, как только сделаюсь достойна, суровую жизнь кармелиток. А вы, хотя уже великий принц, по летам еще ребенок.
Обиженный Гастон поднял голову. Это слово кольнуло его, как шпоры.
— Боже мой, герцогиня! — сказал он, ища пальцем усы, которых еще не было. — В нашей фамилии дети родятся взрослыми. Вспомните-ка моего благородного отца, короля Генриха.
— Ах! Ваше высочество, — сказала герцогиня с жеманным видом, который восхитительно к ней шел, — я надеюсь, что вы не во всем похожи на великого Беарнца. Король Генрих IV, говорят, любил всех женщин.
— Разве он поступал дурно, герцогиня?
— Фи! Какой ужас! И кажется, всех вдруг. Если бы он еще любил их одну после другой! — прибавила герцогиня со снисходительной улыбкой.
— Мне хотелось бы подражать ему.
Она пыталась покраснеть, оттолкнула руку принца, которую все еще держала, и отодвинулась в глубину дивана.
— Не говорите этого, — сказала она, потупив глаза. — Вы заставите меня жалеть, что я желала вашего присутствия, а я думала, что вы так благоразумны!
— Я слишком благоразумен, — отвечал Гастон, который, не находясь уже под огнем взглядов, нагонявших на него такую робость, несколько ободрился и начал спрашивать себя, не пора ли исполнить совет кузена Монморанси, храбро потушить свечу и с помощью темноты очертя голову броситься в битву.
Но лакомка до любви недостаточно еще насладилась пиршеством, чтобы желать кончить его так скоро. Она подняла глаза на свое лакомое кушанье, что тотчас заставило молодого принца оробеть, и сказала ему чопорно:
— Благоразумие никогда не бывает излишним, и жалеть о нем — значит грешить.
Потом тотчас, чтобы глотком меда заставить забыть горечь этих слов, слишком отзывавшихся будущей кармелиткой, она прибавила тоном нежного упрека:
— Посмотрите, однако, какое я имела к вам доверие! Я не хотела верить всем ужасам, какие говорили о вас около меня; если бы я поверила им хоть на одну минуту, я старалась бы даже не смотреть на вас. Но как предполагать, чтобы в такой молодости, с таким чистосердечным лицом, с таким робким и обольстительным видом, вы таили уже в душе все злодейства страшного негодяя?
Невинный юноша, хотя польщенный до глубины души, думал, что он должен защититься от преступлений, которых он, конечно, не совершал.
— В каких же злодействах меня обвиняют, герцогиня? — спросил он.
— В том, что вы хотите идти по следам великого Беарнца, то есть хотите любить или, по крайней мере, волочиться в одно время за всеми женщинами.
— Я?
— Не волочились ли вы уже за принцессой Марией Мантуйской, дочерью герцога Неверского?
— Уверяю вас, нет, герцогиня.
— Право?
С этим словом, произнесенным бархатистым голосом и тоном искусно взволнованным, герцогиня де Комбалэ опять взяла руку принца, пожала ее и придвинулась на средину дивана.
— О! Это истинная правда, герцогиня! — возразил молодой принц, опять разгорячаясь.
— А за принцессой Медичи, вашей кузиной? Будьте откровенны, принц. В этом вы не можете отпираться. Видели, как вы ее целовали в один вечер в передней королевы-матери.
Это была ложь, и герцогиня де Комбалэ, сейчас выдумавшая это, знала это лучше всех. Но ханжи выдумывают так хорошо то, что считают для себя необходимым, и лгут так удивительно! Гастон опять возмутился и возразил со всем жаром оклеветанной невинности:
— Черт побери! Это несправедливо, герцогиня.
— Вы ее не целовали?
— Клянусь вам!
— Ни ее и никого другого?
— Ни ее и никого.
Гастон не считал девиц Неве, которых целовал каждый вечер. Герцогиня де Комбалэ радостно вздрогнула, и так сильно, что чуть не свалилась с дивана, и, чтобы не упасть, ухватилась за шею принца. Гастон, не видя глаз герцогини, так его пугавших, по той простой причине, что она зажмурилась, перестал трусить и запечатлел продолжительный поцелуй на губах герцогини, а госпожа де Комбалэ, раскрыв глаза, спустилась с дивана на пол и сказала странным тоном упрека:
— А, принц! Вы не первый поцелуй даете таким образом.
Тут Гастон вспомнил совет Монморанси. Он бросился к подсвечнику и задул огонь…
Довольно давно уже глубокое молчание царствовало в гостиной. Вдруг в ушах Гастона раздался голос, который произвел на него действие трубы Страшного суда. Голос этот, подавляемый страхом или осторожностью, произнес только одно страшное слово:
— Дядюшка!
Гастон вскочил, точно его укусила змея.
— Кардинал! — прошептал он.
Вдали у входа в первую оранжерею виднелся длинный силуэт Ришелье. Он шел потупив голову, погрузившись в мысли. Свеча, которую он нес в правой руке, освещала его сбоку, и огонь играл черными отблесками на широких складках его длинной красной сутаны, потому что кардинал, возвратясь из ночной экспедиции, переоделся в свою обыкновенную одежду. Принц, при первом взгляде на кардинала, не останавливался проститься с его племянницей; он бросился во вторую оранжерею и, не оглядываясь, проворно пробирался мимо тропических растений, широкие листья которых должны были, как он думал, спрятать его, он шел ощупью, и гораздо удачнее, чем надеялся сам, пробрался сначала в коридор, а потом к двери, которая вела на улицу Гарансьер. Но там он должен был остановиться. Он буквально попал в засаду, которую сам себе расставил по недостатку веры в свое мужество. Дверь была заперта снаружи, и ключ был в кармане Монморанси.
Что делать? Нечего было и думать оставаться тут, так близко к страшному кардиналу; и как бежать иначе, чем в дверь? Гастон, с потом на лбу, с трепещущим сердцем, с головой совершенно растерявшейся от перспективы быть застигнутым на месте преступления, машинально вернулся в темный коридор. Он сам не знал, что делает. Как ночная бабочка, невольно привлекаемая огнем, который должен сжечь ей крылья, принц, растерявшись, возвращался к тому, кого хотел избегнуть во что бы то ни стало. То, что должно было погубить, спасло его. Он шел в темноте, наудачу, протянув руки вперед, ощупывая стены и пол руками и ногами. Вдруг стена кончилась под его правой рукой, которая опустилась на железную решетку. В то же время нога его запнулась о первую ступень лестницы. Лестница была широкая, каменная, с железными перилами, принадлежавшая одному из домов в улице Гарансьер, в части еще не уничтоженной. Гастон проворно поднялся на эту лестницу, не спрашивая себя, куда он идет. Лестница привела его в переднюю с балконным окном, выходившим на улицу. Сквозь стекла Гастон увидал при сиянии звезд белый слой снега, покрывавший землю. Это был как бы густой ковер, приглашавший его прыгнуть и обеспечивавший его против опасностей падения. Он был молод, проворен, а более всего он боялся. Он тихо отворил окно, повис на обеих руках и спрыгнул.
— Черт побери! — сказал раздраженный голос. — Из этого дома валятся странные фрукты.
Гастон, несмотря на то что обезумел и от своего положения, и от гимнастического упражнения, которому он предавался, узнал голос Монморанси, на плечи которого он упал.
— Это вы, кузен? — сказал он со вздохом облегчения. — Черт побери! Добро пожаловать, хотя, не в упрек вам будет сказано, вы могли бы раньше освободить меня.