Восемь дней спустя Генрих лишил Уолси должности лорд-канцлера.
– Милорд Саффолк и я отправляемся требовать возвращения Большой печати Англии, – сообщил Анне Норфолк. – Уолси должен оставаться в своем доме в Эшере, пока против него составляется обвинительный акт.
С великим кардиналом покончено. Король высвободился из его цепких когтей. И это она, та самая глупая девчонка, болтавшаяся при дворе, как он выразился, привела задуманное в исполнение.
Генрих пришел к Анне озлобленным на Уолси, но в то же время радуясь получению всей принадлежавшей кардиналу собственности.
– Особняк Йорк теперь мой, – заявил он. – Много лет с тех пор, как сгорел Вестминстер, мне не хватало большого дома в Лондоне. Теперь он у меня есть! Я переименую его в Уайтхолл, и он станет, дорогая, нашим дворцом. Я обновлю его для вас. Он будет как те дворцы в Нидерландах, о которых вы так часто говорили. Завтра мы поедем туда и посмотрим, а вы решите, какие нужно произвести изменения.
Анна жадно внимала словам короля об улучшениях, которые он намерен произвести. В Уайтхолле, бывшей резиденции архиепископа, не имелось покоев, подходящих для королевы, и Генрих не планировал устраивать там комнаты для Екатерины. У Анны будет свой двор, и она станет возглавлять его по-королевски, разве что королевой ее величать не будут.
Мать, которая оставалась при Анне, отправилась вместе с ней осматривать дворец в качестве компаньонки и советчицы. Король ждал их на месте в десять часов утра – с ним был только Норрис. Как обычно, сердце Анны легонько екнуло, но сегодня следовало быть особенно осторожной и не выдать своих чувств: мать слишком хорошо ее знала, и глаза у нее оставались зоркие, как у ястреба.
Приветствуя Анну, Генрих поцеловал ей руку, а она поинтересовалась здоровьем Норриса, отметив про себя, что тот одет во все черное.
– Я чувствую себя довольно хорошо, госпожа Анна, – сказал он, встречаясь с ней взглядом светло-голубых глаз, – но вы застали меня в печали. Моя бедная жена скончалась.
Новость поразила Анну, как удар молнии.
– Мне очень жаль, сэр Генри, – произнесла она, вспоминая светловолосую Мэри Файнс веселой девушкой, какой та была четырнадцать лет назад во Франции.
Генрих шествовал впереди, переходил из зала в зал и с энтузиазмом говорил о своих планах по переделке дворца. Анна медленно брела следом, едва замечая ошеломляющее великолепие, которое ее окружало. Судя по шутливому тону, каким Норрис разговаривал с королем, казалось, вдовец не слишком опечален смертью супруги. Брак его, без сомнения, заключался по сговору, ради удобства, как и большинство других. Теперь сэр Генри свободен. Это все, о чем Анна была в состоянии сейчас думать.
Он мог принадлежать ей.
Но корону, получить которую она так страстно желала, даст ей только Генрих.
Над ними разливались нарисованные на высоком потолке лучи, и Генрих говорил: первое, что он сделает, – уберет отсюда гербы Уолси. Они были повсюду – эти неприятные напоминания о величии кардинала. Анна же тем временем спрашивала себя, почему для нее так важно стать королевой, когда представился шанс испытать подлинную любовь. И как всегда, возвращалась к аргументу, мол, корона – тоже шанс, который не стоит упускать.
Она никогда не рассматривала брак сам по себе как положение, в котором исполняются все желания женщины. Ей всегда нужно было получить от жизни больше – и скоро, если будет угодно Господу, в руках у нее окажется больше, чем она могла мечтать. Она столько всего совершит, когда станет королевой, и дети ее будут принадлежать к королевскому роду. Это действительно важно. Только представьте: дитя ее крови, крови Болейнов, в один прекрасный день взойдет на трон Англии, ее потомки будут править страной в течение грядущих столетий! Это же своего рода бессмертие.
Анна осознала, что перспектива обладать властью королевы и стать матерью наследника гораздо больше кружит ей голову, чем вероятность брака с Норрисом. Она посмотрела на Генриха и Норриса, стоявших рядом на помосте, и на нее снизошло откровение: любовь – это не самая важная вещь на свете. Власть для нее была ценнее удовольствий. И хотя она любила Норриса гораздо сильнее, чем Генриха, – и да, вожделела близости с ним, – но в то же время понимала: если быть до конца честной с собой, не судьба им стать супругами. Анна принадлежала Генриху, и он никогда ее не отпустит. Как там написал Уайетт: «Noli me tangere, ведь Цезарева я!»
«Продолжать любить Норриса издалека – мне это очень подходит», – сказала себе Анна. Такая любовь добавит жизни пряных ноток и привнесет в нее радостное возбуждение, что так редко удавалось сделать Генриху.
Она с решительным видом и улыбкой на устах повернулась к королю и произнесла:
– Эти шторы нужно убрать!
Выяснилось, что даже теперь избавиться от Уолси не так-то просто. Завладение собственностью кардинала в значительной степени развеяло гнев Генриха и его неприязнь к бывшему другу. В конце октября Уолси воззвал к милости короля, и тот взял его под свое покровительство, великодушно разрешив остаться архиепископом Йорка, вторым лицом в иерархии Церкви Англии после архиепископа Кентерберийского.
– Этого нельзя так оставлять! – прорычал дядя Норфолк, когда Анна, едва сдерживая собственный гнев, сообщила ему столь потрясающую новость. – Мы угомоним негодяя раз и навсегда.
Норфолк, отец, Джордж, герцог Саффолк и другие затаившие злобу на кардинала начали собираться в Дарем-Хаусе во главе с Анной и плести заговор, чтобы покончить с Уолси. Времени терять было нельзя, ведь скоро начнет заседать парламент, и заговорщики надеялись провести через него Акт с осуждением кардинала в государственной измене. Тогда вдобавок к избавлению от имущества он лишился бы еще и жизни.
Генрих торжествовал. Едва успели доложить о его прибытии в Дарем-Хаус, как он уже ворвался в комнату Анны, где она упражнялась на лютне, а ее мать шила:
– Фокс и Гардинер вернулись из Рима! Анна, они привезли новости!
– Папа высказался в вашу пользу? – спросила она, поднимаясь.
– Нет, не то, дорогая. – Лицо короля слегка омрачилось. – Они оба придерживаются мнения, что нам нечего больше ждать от Климента, но… – Генрих снова засиял. – Они нашли человека, который предложил прекрасное решение моего Великого дела. Его зовут сэр Томас Кранмер. Они встретились с ним случайно, когда по пути сюда остановились на ночлег в аббатстве Уолтхэм. Кранмер укрывался там от какой-то болезни, которая распространилась в Кембридже. Он член университетского совета, и оба – Фокс и Гардинер – знают его долгие годы. – Генрих подвел Анну к дивану у окна, из которого открывался вид на реку. – Это было воссоединение старых друзей, и Гардинер устроил для всех троих отличный ужин. Они завели беседу и спросили у этого доктора Кранмера его мнение по поводу моего дела. Тот сказал, что не изучал его в деталях, но уверен: о законности моего брака должны судить университетские доктора богословия, а не папа.
Анна уставилась на Генриха, до нее постепенно доходил смысл его слов. Замечание Кранмера действительно было чрезвычайно мудрым, и дело должно продвинуться. А учитывая, что университетские люди часто придерживаются радикальных и передовых взглядов, эта затея не могла окончиться неудачей.
– И если университеты выскажутся в вашу пользу, что будет тогда? – хотела знать Анна.
– Спросите доктора Кранмера, дорогая. Я привез его сюда. – Король подошел к двери и командным голосом произнес: – Входите!
Доктору было около сорока, строго одетый церковник со скорбными глазами, темной щетиной на подбородке и нервной улыбкой, которая моментально исчезла, стоило ему приступить к разговору об интересующем всех предмете.
– В этом деле есть только одна истина, – тихим голосом произнес Кранмер, – и она открывается в Писании, когда его правильно истолковывают ученые мужи, подготовленные к таким занятиям. И подобное толкование, ваша милость, с тем же успехом может быть произведено в университетах, как и в Риме. Если бы мнение университетских докторов заслушали с самого начала, вы могли бы уже давно покончить с этим делом.
– Но какой авторитет будет иметь их мнение, если они решат дело в пользу его милости? – спросила Анна.
– Госпожа Анна, – ответил Кранмер, – это дело должно быть решено в соответствии с Божественным законом, а не с церковным правом, в связи с чем вмешательство папы необязательно. Если университетские знатоки богословия рассудят, что брак короля незаконен, значит так тому и быть, и все, что потребуется дальше, – это официальное заявление архиепископа Кентерберийского, которое даст королю свободу жениться снова.
– Это звучит так просто, – выдохнула Анна.
– Доктор Кранмер, – промурлыкал Генрих, обхватывая того рукой за плечи, – вы попали в самую точку! Я хочу, чтобы вы отложили в сторону все прочие дела и написали трактат, изложив в нем свои взгляды.
Кранмер выглядел одновременно довольным и встревоженным, но согласился. В тот же день Генрих попросил отца Анны устроить доктора в Дарем-Хаусе, чтобы тот мог писать свой трактат с комфортом. Отец, разумеется, с радостью исполнил просьбу короля. Никогда еще комнаты не обставлялись с такой скоростью! И Кранмер сел за работу.
В тех случаях, когда он появлялся из своих комнат, чтобы отобедать или разделить ужин с Анной, она находила, что новый гость образован и достоин доверия. Он интересовался гуманизмом и страстно высказывался за реформу Церкви, а споры об этом нередко возникали во время застольных бесед. Прошло немного времени, и отец сделал Кранмера их семейным капелланом. Так мрачный клирик стал важной частью домашней жизни Болейнов. Анна в самом деле начала считать его другом.
– Я думаю, – сказал Генрих, глядя огненным взглядом на плясавшие в очаге языки пламени, – что мне и вправду будет лучше без папы – моему королевству уж точно – и мои подданные будут вне себя от радости, если им не придется платить церковную десятину Риму. – Он стукнул кулаком по ладони. – Почему мы должны хранить духовную верность человеку, который по политическим причинам отказывает мне в аннулировании брака? Разве он не понимает, что мне нужен наследник, отчаянно нужен? – Генрих распалял сам себя; настроение у него в эти дни становилось все более переменчивым. – Почему Екатерина не дает мне свободы? – возглашал он. – Отчего она так упряма? Я не молодею, Анна, мне тридцать восемь. Вы понимаете, что я уже несколько лет не делю ложе с женщиной? – Он посмотрел на Анну с мукой и томлением во взгляде.