Помню я и твое зеркало, с которым ты однажды пришла ко мне — счастливая и гордая. Ты хотела, чтобы я повесила его в холле. Я была продвинутой особой и отличалась тем, что тогда, в начале шестидесятых, называли хорошим вкусом. Господи, надеюсь, ты не заметила моего разочарования, когда мы стояли в холле с этим зеркалом в орнаментальной золоченой раме. Теперь оно висит у моих детей. Это поколение снова стало ценить золоченые рамы с замысловатым орнаментом.
Скоро надо будет позвонить папе».
Всю свою жизнь Ханна сохраняла веру в раз и навсегда установившийся порядок и никогда не доверяла ничему непохожему, неизвестному и новому. Она презирала людей, искавших обходные пути в мире, где все стояло на своих местах. Необычные мысли, новые идеи или непонятные устремления угрожали самым основам мироздания.
Образ, возникший из записок и документов, раздражал Анну. Какая же все-таки Ханна была убогая и ограниченная.
Потом Анна поняла, что Ханна была такая же, как большинство, и, впрочем, люди остались такими и сегодня. Когда новые факты угрожают нашим впитанным с молоком матери образцам, редко встречаются разумные люди, с восторгом принимающие новое. Чаще бывает по-другому: «Я знаю, что мне нравится, поэтому не смущайте меня и не сбивайте с толка своими новыми взглядами». Она и сама так поступает, автоматически отбрасывая знание, не соответствующее ее системе ценностей. В то же время она слепо, не сомневаясь, принимает вещи, подтверждающие ее знания и оправдывающие ее поступки.
Так поступала и Ханна.
Просто тогдашние прописные истины отличались от сегодняшних, которые, по сути оставшиеся такими же, тоже постепенно опровергаются научными доказательствами и уступают место новым идеям.
Анна была, что называется, рассудительной и сознательной. В прочитанных ею исследованиях много говорилось о несправедливостях в отношении женщин. Эти несправедливости вызывали горечь, чувство, которое можно легко прочитать на лицах многих женщин и даже услышать в их смехе.
— Я хочу верить в справедливость мира, — вслух сказала Анна фотографии Ханны, стоявшей в рамке на ее рабочем столе. — Мне нужна эта справедливость, понимаешь? Мне нужен мир, в котором добродетель вознаграждается, а зло наказывается. И тогда мир обретет смысл.
«Господи, какую глупость я несу!
Это же большая глупость, чем вера Ханны в несправедливого Бога. Да это к тому же и более жестоко. Это вера в справедливость, требующую от нас жертвы за грех. В справедливом мире не насилуют маленьких девочек.
Но все же послушай меня, бабушка! Люди всегда мечтали о добре, всегда стремились построить новое, справедливое общество. И тебе тоже досталась часть этого нового общества — пенсия, горячая вода, ванная и туалет.
Разве это не достойно человека?
Я всегда удивлялась состраданию женщинам, ибо какой в нем толк? Есть более подходящие слово: эмпатия. Если верить психологам, способность человека к эмпатии зависит от того, насколько сильно его любили в детстве, от проявленной к нему заботы и уважения. Но мальчиков часто любят больше, чем девочек, и тем не менее они вырастают слишком вялыми, чтобы чувствовать мучения других людей. Или это не так?
Мама всегда сочувствовала слабым, больным и обездоленным. Наверное, это оттого, что Юханну любили больше, чем обычно любили детей, родившихся на переломе столетий.
Теперь новые мысли и новые записи. Была ли любовь отца причиной, по которой Юханна требовала для других то, что получила в детстве сама? Мама активно занималась политикой всю свою сознательную жизнь, именно она и ее поколение добились строительства народных домов, движимые убеждением, что справедливость возможна и на земле. И эти же люди воспитали поколение разочарованных мужчин и женщин, совершенно неподготовленных к бедам и невзгодам, неподготовленных к смерти».
Анна снова посмотрела на фотографию Ханны:
— Ты радовалась, когда умер Рикард Иоэльссон. Я плакала, когда со мной развелся Рикард Хорд. Ты открылась радости и осталась с ребенком, а я только родила ребенка, когда узнала, что мой муж уже полгода изменяет мне с коллегой. Я проливала слезы над кроваткой новорожденного. Друзья уговаривали, что так будет лучше для меня. Это неправда, это было хуже — и для меня, и для ребенка. Ты же никогда не плакала, и слезы потекли из твоих глаз только после смерти моего деда.
Она перелистала страницы назад, до рассказа о Ханне и платке. Это описание Анна так и не смогла дочитать до конца, и теперь понимала почему. Она собственной кожей чувствовала стыд Ханны.
Она помнила каждую секунду того дня.
Они приехали на какой-то праздник на виллу в Лидингё. Там собралось много коллег из газеты. Шел дождь. Анна была тогда на восьмом месяце. На ней была накидка из серебристой ламы. Она была бледная, тихая, печальная. Как только все встали из-за стола, Рикард исчез в спальне вместе с соседкой по столу — жгучей брюнеткой, похожей на татарку. Она осталась одна. Люди старались не встречаться с ней взглядами. Ее не стало, остался один только стыд. Она не помнит, как вышла из дома, как шла по дороге, как рядом откуда-то появилось такси, на котором она приехала домой.
На следующий день он захотел с ней поговорить.
Она не желала его слушать.
Он всегда хотел говорит с ней о своих «прыжках в сторону», как он это называл. Она должна его понять.
Но она никогда его не слушала и не желала ничего понимать. Он хотел прощения, но она не могла простить.
В первый раз им удалось поговорить лишь через много лет после развода. Но день был выбран неудачно, так как Рикарду надо было через час улетать в Рим, на какую-то экологическую конференцию. Надо попробовать еще раз. Ради детей, сказал он.
— Ты ведь живешь в том же доме, что и мы, — сказала она. — Но наши дети находятся в лучшем положении, чем другие, — они не слышат постоянных ссор.
— Ты права, как всегда, — усмехнулся он. — И это очень плохо, потому что именно за это я тебя ненавижу. Ты удивительно практична. Но я не могу без тебя жить. Мне упасть на колени?
Он не заметил, что она плачет.
— Ты никогда не понимала, что все мои истории с бабами — это всего лишь отчаянные попытки достучаться до тебя. Но у меня ничего не вышло. Ты просто махнула рукой на мои измены. — Он злился, ее муж, но продолжал: — Женщины твоего типа всегда внушают мне чувство, что видят меня насквозь. Именно поэтому меня охватывает страх всякий раз, когда я попадаю в твое силовое поле. И дело здесь не в твоем уме или проницательности. Нет, все обстоит гораздо хуже.
«Вы относитесь к тому типу женщин, которые кастрируют своих мужей».
Анна вышла из оцепенения:
— Но почему так ужасно, что тебя видят насквозь, и почему так важно главенствовать?
— Этого я не знаю.
Именно тогда она подумала, что Рикард пал жертвой мужского стереотипа, и он не настолько непроходимо глуп, чтобы не понимать этого. В отличие от папы.
— Анна, со всеми этими историями покончено. Я тебе обещаю.
В этот момент она сорвалась:
— Ты идиот. Твоя неверность высосала из меня все жизненные соки, все, что составляло мое «я», мою уверенность, мое целомудрие. Я умерла, ты это понимаешь? От меня осталась только ведьма, которую ты так боишься.
По его лицу она увидела, что он все понял. Наконец-то он понял.
— Господи, господи боже мой, — сказал он. Потом едва слышно добавил: — Почему ты никогда мне этого не говорила?
Она заплакала, рыдания душили ее, не давая говорить. Но он вдруг пришел в ярость:
— Это ты заставила меня плохо к тебе относиться. Я возненавидел самого себя. Ты хладнокровно наблюдала, когда я изо всех сил пытался что-то сделать, потому что это ровным счетом ничего для тебя не значило.
— Это не так! — выкрикнула она, и только теперь он не смог не увидеть, что она плачет.
— Ты плачешь! Раньше ты никогда не плакала.
Она расхохоталась, истерически, язвительно, так, что сама испугалась своего смеха.
— Какая ты добрая, — сказал он.
Но она продолжала хохотать, не в силах остановиться. А когда наконец умолкла, Рикард сказал:
— Я не хочу видеть твоего горя, ты дошла до безумия ради того, чтобы я что-то понял. Ты была так умна, так рассудительна. Я гордился тобой, я хотел, чтобы ты — такая умная и рассудительная — всегда была со мной. Но это стало моим проклятием. Ты чертовски сильна.
— Это не так. Я действительно едва не сошла с ума.
Но в это время на улице просигналило такси, и Рикард уехал.
Естественно, она знала, что хочет получить его назад. Надо было покончить с невыносимым одиночеством. И как быть с тоской по его сильному телу?
Анна посмотрела на часы. Начало шестого, пора позвонить папе! Как же тяжело было каждый день выслушивать его упреки:
— Что это ты вдруг вспомнила о своем старом папе?
— Я же звонила тебе вчера. Как себя чувствует мама?
— Хорошо. Я научил ее есть. Я съел кусочек котлеты и ложечку супа. Ты знаешь, она, как ребенок, тоже стала есть.
— Какой ты у меня умный, папка.
— Когда ты приедешь ко мне в гости?
— Я же была у тебя на прошлой неделе. Ты забыл?
— Я теперь так легко все забываю.
— Позвоню тебе завтра, как обычно.
Все. Разговор окончен, на этот раз все обошлось, но трубка телефона была мокрая от пота. Почему, черт возьми, ей так тяжело разговаривать с родным отцом, почему ей приходится каждый день буквально силком заставлять себя набирать его номер?
«Я просто хочу, чтобы вы умерли. Оба».
Всего через несколько дней после ссоры с Рикардом она отыскала ответ в книге, произведшей на нее большое впечатление: «Свободная любовь мужчины никогда не бывает надежной».
Да, это так, подумалось Анне.
Ее так захватила эта мысль, что она купила на почте открытку, выписала туда это изречение и отправила в римский отель, где жил Рикард.
Потом из Рима пришел ответ. Она должна была доставать из ящика его почту, и однажды обнаружила письмо, адресованное ей. Анна вскрыла конверт и прочла: