Я много думала о горестях, ведь именно из них рождается понимание. Заботы сменялись радостями. Мы никогда не стали бы людьми, если бы у нас не было печалей, если бы они не составляли основу нашего бытия.
Еще одно должна я сказать, прежде чем перейду к повествованию. Я всегда стремилась к правде, будучи по-детски убежденной в том, что она неделима и существует. Когда же эта истина раскололась на сотни не похожих друг на друга истин, мне стало труднее их обдумывать.
У меня нет слов, какими я могла бы описать первые восемь лет моей жизни в Дальслане. Возможно, я покончила с воспоминаниями о ней после рождения Анны, порвала с ними ради нее. Я сделала это для того, чтобы нам было весело и радостно. Но также и для того, чтобы она чувствовала себя как дома в мире, который возникает в пространстве между ребенком, нашими рассказами и природой. Теперь я не знаю, смогла ли чего-то этим добиться. Во всяком случае, Анна не стала счастливым человеком.
С годами и я утратила связь с детством. Это стало особенно ясно, когда Анна свозила меня в Дальслан. Я узнала все — пороги, озера, деревья и тропинки. Но они меня забыли. Это было очень горько, и я горько плакала.
Не стоит возвращаться в святые места.
Городское дитя родилось из Юханны в швейной мастерской на углу Хага-Нюгатан и Пороховой улицы. Там приятно пахло новыми тканями, там было тесно, как в кукольном шкафчике, там была масса коробок, полных тайн. Ленты, пружинки, иголки, булавки — все то великолепие, которое можно было разложить на темно-коричневом полированном столе. Больше всего мне нравились коробочки с мотками шелка.
— Надо чисто вымыть пальцы, — говорила мне Лиза, и я терла руки до тех пор, пока кожа на кончиках пальцев не сморщивалась.
Я всегда начинала с фиолетовой коробочки, потом доставала нитки с искоркой розово-голубого цвета. Затем следовали светло-лиловые и темно-синие с проблеском красного.
— Это королевский цвет? — спрашивала я.
— Наверное, ты права, — отвечала Лиза и улыбалась.
Смеялась Лиза редко и никогда не кричала от удивления или гнева. Она была тихой и одинаковой, и поэтому мне было с ней очень спокойно. В первые дни я гуляла по магазину, а Лиза сидела в маленькой задней комнатке за швейной машинкой и шила мне платье из хлопковой ткани в мелкую серую и белую клетку.
— Нам придется быть осторожнее с цветом, чтобы не тревожить твою маму, — говорила Лиза.
Но все же она пришила к платью манжеты, воротник и кармашки из светло-зеленой ткани с розочками.
Когда Лиза сшила мне новое платье, я вдруг почувствовала себя другим человеком, далеким от папы и его водопадов. Мне было нелегко привыкать, и часто я думала, что Лиза ни за что меня не найдет, если я уйду к Розенлунду.
Сначала был полный ужас с произношением. Привычные слова срывались с моих губ, прежде чем я успевала подумать. Я хорошо училась в школе в Дальслане, и на мне было новое платье, когда я первый раз пошла в городскую школу. Понятно, что я боялась, но мне казалось, что я ничем не отличаюсь от других. Наверное, так и было, но произношение слов меня погубило. Боже, как они надо мной смеялись.
Мне сказали прочитать несколько предложений в книге. Я никогда не думала, что смех может так больно ранить. Учительница сказала:
— Юханна, ты никогда не думала, что слова надо произносить так, как они написаны? Именно так и надо делать — как пишется, так и произносится. Иди домой и крепко это запомни.
Она нисколько на меня не злилась, но и не знала, каково мне приходилось, когда я возвращалась домой к неубранным постелям, горе грязной одежды и немытой посуды. К этому надо еще прибавить грязные ботинки моих братьев, которые мне предстояло почистить. При этом мне оставалось полчаса до прихода матери из пекарни, откуда она всегда возвращалась злая и до предела измотанная. «Ты маленькая сучка, отец тебя с мальства избаловал!» — кричала она. Однажды она так сильно ударила меня по лицу, что наутро я не смогла пойти в школу.
С того дня я каждый день убегала к Лизе до того, как мать возвращалась с работы. Я видела, что Лиза чем-то расстроена, но она молчала и ничего не рассказывала. Наверное, она расстраивалась из-за сплетен о Рагнаре.
В комнатке за магазином я изо дня в день упорно читала вслух. Я скоро убедилась, что учительница была не права. Многие слова на самом деле произносились не так, как были написаны, даже в те времена. Но с помощью Лизы я все же научилась говорить как городские жители.
Я была уверена, что это был литературный шведский. Много лет спустя во время какой-то политической встречи одна женщина сказала мне:
— Очень приятно разговаривать с гётеборжцами, но вам все же стоит немного поработать над языком.
Господи, как же я была удивлена.
Школьные успехи постепенно стали лучше, но среди одноклассников друзей у меня не было — они все продолжали надо мной смеяться. Дома мне становилось все хуже и хуже. Братья бросили работу, сидели дома и пили. Я старалась спрятаться от них в кухне, но слышала, как они говорили о бабах, проститутках, о том, как они трахались, о своих членах и женских щелках. Я мыла посуду, слушала и тихо их ненавидела.
Именно тогда я сделала первый в своей жизни осмысленный вывод: никогда не выйду замуж, никогда не буду иметь дело с мужчинами.
Дело зашло так далеко, что был вынужден вмешаться Рагнар, который избил их, поломав при этом мебель, а я стояла в углу и радовалась. Мать стояла рядом и причитала от страха, и видит Бог, я радовалась и ее страху. После этого я ушла жить к Лизе и Рагнару, и на меня снизошло великое успокоение. После школы я, правда, по привычке заходила домой и убирала самое худшее. Однако я внимательно следила за тем, чтобы успеть уйти до того, как мать повернет ключ в замочной скважине.
С того времени я стала презирать мать. Она вела себя как какая-то татарская старуха, говорила я Лизе. Она одернула меня, но сказала одну вещь, которую я никогда не забуду:
— Понятно, что она немного… первобытна.
Первобытна. Как туземцы, подумала я. В школе я читала о дикарях Африки, где Стэнли нашел Ливингстона.
После разговора с Лизой я приняла еще одно решение: я стану цивилизованным и образованным человеком.
В квартире Лизы, расположенной прямо над садом, было, в сравнении с нашим домом, много книг. Их было не меньше десяти, может быть, даже пятнадцать. Я прочитала их. Все они были о любви, и это показалось мне очень странным. Когда я сказала об этом Лизе, она так удивилась, что долго молчала, прежде чем ответить:
— Они такие, какие есть, Юханна. Я, например, безнадежно влюблена в Рагнара. Эта любовь истощает меня, но я не могу от нее избавиться.
Должно быть, у меня был совершенно глупый вид. Помню, что я сидела на стуле в магазине с открытым ртом и не могла произнести ни слова. Я хотела сказать Лизе, что Рагнар очень добрый, отличный парень, мне хотелось утешить ее.
Утешить?
— И поэтому ты так горюешь? — спросила я, удивившись, что никогда прежде не думала о том, что теперь кажется мне очевидным. Теперь мне понятно, почему Лиза была так печальна.
Не помню, что она ответила. Лишь спустя много лет поняла я связь между разговорами о многочисленных бабах Рагнара и хвастовством моих братьев о членах в щелях проституток с Железного рынка.
Лиза научила меня очень важным вещам: понимать других, терпению и упорству и работе в магазине.
Анна говорит, я слишком хорошо усвоила первый урок, что помешало мне понять и оценить, что такое грех.
Моя мать никогда этого не понимала, она судила, приукрашивала и уклонялась, чтобы избежать огорчений.
Но когда Лиза стала говорить о моих пьющих братьях, о том, как они напуганы большим городом, с каким трудом избавляются от своей чужеродности, я уловила в ее рассказе что-то очень знакомое, узнала мелодию, которую когда-то, давным-давно, уже слышала. Прошло много времени, прежде чем я поняла, что отец научил меня этому так давно, что я уже не могла вспомнить слова. Это было чистое чувство, которое всегда сильнее разумных высказанных истин.
В остальном я согласна с Анной — тот, кто многое понимает, должен многое терпеть. По сути это очень верно. Нас разделяет отношение к основным ценностям. Я хочу сказать, что поэтому жизнь должна причинять человеку боль. Анна же считает, что жизнь должна доставлять удовольствие. Это и делает ее желчной и голодной. Мне тяжело думать об этом, ибо я знаю, кто научил ее ожидать для себя большего и лучшего.
Лиза была все понимавшим человеком, которому пришлось пережить немало страшных ситуаций, многие из которых выходят за разумные рамки. Отец Лизы был алкоголиком, бившим жену и детей. Два ее брата умерли в детстве, один уехал в Америку, а сама она сбежала из дома в Гётеборг, когда ей было всего двенадцать лет.
Она не любила вспоминать о пережитом, но из того немногого, что рассказала, я поняла, что ей приходилось нищенствовать и спать в портовых подвалах. Это продолжалось до тех пор, пока она не нашла работу на прядильной фабрике, где пылью испортила себе легкие. Мне было тяжело слышать кашель, досаждавший ей в течение всей долгой и влажной гётеборгской осени. Рагнар не мог этого терпеть и, как только у Лизы начинался кашель, убегал из дома в город, как будто за ним гнался черт. Я понимаю, что его мучило, но понимаю и огорчение Лизы.
Когда в деревне умерла мать Лизы, отец покончил с собой. Лиза одна унаследовала усадьбу, так как никто из братьев и сестер не приехал делить наследство. После этого выяснилось, что у Лизы есть способности и склонности к торговле. Она продала на аукционе скотину, землю распродала соседям, лес — одному предприятию, а дом — богатому купцу, которому захотелось иметь летний дом на Аландском берегу.
На вырученные деньги Лиза купила швейную мастерскую и магазин, расположенный на границе двух районов — рабочей Хаги и аристократического Вазастада. Она, несомненно, была свободным и самостоятельным человеком до того момента, когда встретилась с Рагнаром и безнадежно в него влюбилась.