Как, например, не хватило их мне, когда Анна, когда ей было одиннадцать лет, пришла однажды из школы домой бледная и оцепеневшая. Она рассказала, что одна одноклассница говорила, будто у мужчин есть одна ужасная штука, которую он может вставить в женщину и качать эту штуку внутри ее. Это так больно, что можно умереть. Я стояла перед дочерью и мяла в руках полотенце, вспыхнув до корней волос и не зная, что сказать. Потом я сказала ей то, что в таких случаях веками говорили наши матери, бабушки и прабабушки. Я сказала, что действительно есть такая штука, которую вставляют в женщин.
— Но это не больно, Анна. Многим это даже очень нравится.
— Ты тоже это делаешь?
— Да, я не имею ничего против этого.
Такое вот убогое объяснение. Но как я могла объяснить бесконечно запутанные отношения любви и секса, влюбленности и страстного желания, которые переплетаются друг с другом в своем великом разнообразии?
Однажды осенью, когда небо и море слились на горизонте в одну неразделимую серую массу, мне позвонил Ниссе Нильссон и сказал, что снова открывает свои магазины. Не могу ли я помочь ему в пятницу вечером и в субботу утром? Естественно, за приличное вознаграждение.
Я, не раздумывая, сказала «да».
Потом я долго стояла с трубкой в руке, представляя себе, какой концерт будет вечером. Я превзошла себя, готовя ужин, и Арне ел, как обычно нахваливая мои кулинарные способности.
Потом Анна ушла к себе в комнату на втором этаже, а Арне, как всегда, спустился в подвал. Это было хорошо: девочка ничего не услышит, если мы с Арне начнем ругаться.
В общем, я спустилась в подвал и рассказала Арне о разговоре с Ниссе. Сначала Арне удивился, потом кивнул, сказал, что Анна уже большая и может несколько часов побыть одна, и, если ты хочешь…
— Я хочу.
— Я понял — тебе невыносимо скучно сидеть дома.
Господи, как же я удивилась!
— Это не самое трудное. У меня полно домашних дел, шитья и всего прочего. Но это все равно что быть служанкой. Работаешь до изнеможения, а потом выпрашиваешь каждое эре.
Арне не рассердился, он помрачнел:
— Почему ты никогда мне этого не говорила?
Поистине это был странный вечер, скандал и ссору затеяла я, а не он. За какие-то десять минут я выплеснула все, что накопилось у меня в душе за многие годы: я говорила о лодке, которая пожирает уйму денег, о тратах на еду, по поводу которых он постоянно ворчал, ежедневной стирке и глажке его рубашек, полной уборке дома и угощении бесчисленных товарищей по работе.
— Я — служанка, — орала я, — и больше никто!
Выплеснув весь свой гнев, я опрометью взбежала вверх по лестнице из подвала.
Арне был в отчаянии, когда пришел ложиться спать.
— Я этого не понимал, — сказал он. — Ты могла бы сказать мне все это и раньше.
Позже я обдумала его слова и решила, что в чем-то он, безусловно, прав.
Тем вечером он сказал мне:
— Ты загадочный человек.
То же самое говорила мне и Ракель.
Да я и сама была согласна с этим.
С тех пор наши отношения наладились, мне стало лучше. И дело было не только в том, что теперь я испытывала радость, направляясь субботним утром вместе с другими по Рыночному мосту на работу, не только в том, что у меня снова появились товарищи по работе, возможность болтать, смеяться и проявлять интерес к самым разным вещам, разговаривать и даже ругаться с покупателями, раскрывая иногда пасть, как говорил Ниссе Нильссон.
Нет, речь шла и о моей самооценке.
Нильссону я сказала, что он спас мне жизнь. Матери я сказала, что нам не хватает денег, и это было откровенной ложью. И наконец, Анне я сказала, что не могу больше сидеть в четырех стенах.
Дочь поняла меня и стала готовить ужин по пятницам, убирать квартиру по субботам и поставила себе целью овладеть искусством домохозяйки. И это несмотря на то, что ей тогда было всего двенадцать лет.
— Она очень ответственная, — говорил Арне и не жаловался, если котлеты оказывались пересоленными, а рыба — плохо прожаренной. Но это было только в начале. Анна всегда была честолюбива и принялась учиться. Она взяла мою старую поваренную книгу и заслужила одобрение Арне.
Когда я вернулась домой со своей первой зарплатой, он сказал, что много думал о моих словах и признал, что вел себя как последний скупердяй.
— Я очень боялся, что стану таким же, как мой папаша, — сказал он. — Мать отнимала у него все до копейки и милостиво выдавала мелочь на нюхательный табак. Если он об этом просил.
Слава богу, что я была так поражена этим признанием, что не нашла что ответить и промолчала. Арне не грозила опасность стать таким, как его отец, но вот от матери он унаследовал многое.
Он предложил мне взять на себя заботу о семейном бюджете. Он был убежден, что у меня это получится лучше, чем у него. С того дня от стал отдавать мне свою зарплату, и закончились разговоры на тему «Ты решаешь, что делать с моими деньгами». И я действительно навела порядок в денежных делах. Весной он захотел поставить на лодку новые паруса, но я сказала «нет». На это у нас не было денег. На сэкономленные деньги надо было установить котел и провести паровое отопление.
Я наконец осознала то, что интуитивно знала всегда. Я поняла, что женщина никогда не добьется уважения, если не будет прочно стоять на ногах.
Теперь, много лет спустя, я начала в этом сомневаться.
Анна всегда сама заботилась о себе и своих детях. Она стояла на ногах крепче, чем я. Она этого добилась. Дело кончилось разводом, хотя и несколько позже. Нет ли в самой женской природе чего-то такого, чего мы не видим и не распознаем?
Теперь всего несколько слов о стариках.
Новое чувство уверенности в себе позволило мне наконец заняться жилищной проблемой матери. Квартира в Хаге была для нее слишком велика. Мало того, она была изношена, несовременна, отапливалась печью и продувалась сквозняками. Туалет был на улице, и матери приходилось, для того чтобы туда сходить, спускаться и подниматься на три этажа. Еще хуже мама стала себя чувствовать после того, как большинство соседей переехали в другие квартиры. Ее подруга Гульда Андерссон умерла.
В то время как раз строился дом для пенсионеров в Кунгсладугорде. Я договорилась с ней и с Рагнаром, что мы поищем однокомнатную квартиру, меньшую по размерам, но с центральным отоплением, ванной комнатой и горячей водой.
Мама согласилась, она надеялась, что попадет в рай.
Арне помог составить документы — пенсионный фонд требовал уйму всяких бумаг. На бюрократические проволочки всегда уходило больше времени, чем на строительство домов.
Однако нам удалось все же заключить договор об аренде, и мама переехала в новую квартиру со своим любимым вермланским диваном, на котором я поменяла обивку и купила к нему новые подушки. Она сидела на диване и была счастлива.
Со старухой на Карл-Юхансгатан случилось нечто страшное и совершенно неожиданное. Сердце дамы с лицом из слоновой кости продолжало работать как часы, но однажды она вышла на улицу и попала под несущийся трамвай.
Она умерла в машине скорой помощи по дороге в больницу.
Оттуда позвонили, когда я была дома одна. Мысли, одна другой беспокойнее, роились у меня в голове до прихода Арне. Я мучительно думала, как сказать ему о происшествии. Каюсь, я испытывала большое облегчение.
Услышав, что к дому подъехал автомобиль, я, накинув плащ, выбежала на крыльцо.
— Арне, произошло страшное несчастье. Нам надо срочно ехать на Карл-Юхансгатан.
Я рассказала ему о случившемся. Заметив мелькнувшее в его глазах чувство освобождения, я отвела взгляд, но он успел его перехватить и все понял. Этого он не простил мне никогда.
— Что будем делать с папашей? — спросил он, когда мы задним ходом выезжали со двора.
— Мы должны забрать его к себе.
— Но как тогда быть с твоей работой?
Я испугалась, но взяла себя в руки и сказала:
— Он наверняка может побыть один несколько часов.
Он и правда мог. Он был очень рад нашему приглашению, так как я всегда ему нравилась. Но при этом он хотел быть самому себе хозяином. Анна уступила ему свою комнату на втором этаже. Сделала она это безропотно и по собственной воле — она любила деда.
Арне отделал комнату, провел туда воду и построил туалет.
Тем летом дел у меня было хоть отбавляй. Я стала сильно уставать и с огорчением поняла, что я уже далеко не молода.
Вначале я думала, что старик испытает облегчение после смерти своего домашнего тирана, но я ошиблась. Он очень тосковал по жене, звал ее, когда по ночам его будил кашель, и плакал как ребенок, поняв, что она никогда не придет. Беда не приходит одна — старик заболел. Доктор назначил антибиотики, но они не помогли. Он сильно исхудал, а зимой умер от милосердного воспаления легких. Я сидела с ним, и он умер у меня на руках. От этого мне стало легче. Потом я поняла, что старик вылечил меня от страха смерти, мучившего меня после того, как в Дальслане моего отца задушил кашель от мучной пыли.
Анна поступила в среднее учебное заведение. Она убеждена, что помнит, что якобы мы обсуждали это решение, но она ошибается. И мне, и Арне было ясно, что Анна должна достичь того, чего не удалось добиться нам.
Самое главное — это образование.
Произошло то, чего мы никогда не ожидали и не предвидели. Анна утвердилась в другом, чуждом для нас мире, мире образованной буржуазии.
В первое время она много думала об этом.
— Не могу отрицать, что мне нравятся некоторые из моих новых товарищей, — сказала она.
— Мне очень приятно это слышать, — совершенно искренне ответила я.
Но Анна посмотрела на меня недоумевающим взглядом:
— Знаешь, во многих вещах они ужасно инфантильны. Ты можешь себе представить, что они почти ничего не знают о войне и уничтожении евреев?
— Почему, я очень хорошо могу себе это представить. В их домах не принято говорить о неприятностях. Когда-то я была служанкой в буржуазном доме.