Когда мы вдоль берега возвращались домой, я спросила, не считает ли она такие болезни наследственными. Анна так не думала.
— Просто я никогда бы не решилась доверить дитя свекрови.
Анна несла Марию в висящем на груди рюкзачке, который Арне называл кенгурятником. Ею вдруг овладело отчаяние.
— То же самое касается Рикарда, как и его проклятой мамаши.
Она была менее уверенной в себе матерью, чем я — пугливой и неловкой. Ничего удивительного — я родила ребенка, когда мне было тридцать пять, а у Анны первенец появился в двадцать четыре. Но это меня нисколько не тревожило — неловкость с лихвой искупалась нежностью к дочери. Однажды вечером у Марии случилась желудочная колика, и Анна, взяв ее на руки, принялась ходить по комнате взад и вперед. Но девочка кричала так, что мы в конце концов уложили ее в кроватку. Я принялась успокаивать малютку, а Анна по телефону вызвала детского врача. Он пришел и сказал то же, что говорила и я: что это нормально и никаких причин для беспокойства нет.
Но Анна все равно была сама не своя от страха и дурных предчувствий.
С работы вернулся Арне, погладил внучку своими большими руками, поднял ее из кроватки, прижал к себе и тоже принялся расхаживать с ней по комнате, приговаривая: «Успокойся, малышка, не плачь, сейчас все пройдет». Через две минуты Мария умолкла и крепко заснула.
Анна плакала от счастья на груди Арне, говоря, что сейчас вдруг вспомнила, что чувствовала, когда была маленькая и пугалась, но папа брал ее на руки, и страх сразу куда-то исчезал.
Анна плакала еще горше до тех пор, пока Арне не сказал, что своим беспокойством она только пугает ребенка. Надо держать себя в руках, добавил он.
Я знала, почему Анна плакала, но промолчала.
Приехала на машине Кристина Лундберг и привезла все вещи Анны. Кристина была рослой некрасивой женщиной с большим крестьянским носом, тяжелыми веками и ироничным ртом. С ней приехали двое мальчишек, и эти хулиганы тотчас принялись носиться по дому и саду. Что еще хуже, они сразу нашли дорогу к гавани.
Чудесные мальчики.
Понравилась нам и их мама. На такого человека всегда можно положиться. Она была еще более красная, чем мы, — она была коммунисткой. По вечерам на кухне они с Арне до хрипоты спорили, обсуждая преимущества реформированного социализма и диктатуры пролетариата. В споре они переходили на повышенные тона и теряли голову. В выходной день они с Арне взяли с собой мальчиков и ушли кататься на лодке, оставив в покое Анну, Марию и меня.
В воскресенье, когда они вернулись, Кристина собрала вещи и поехала дальше, к своим родственникам, в какую-то деревню в Вестерётланде.
— Жалко, что ты не можешь задержаться у нас подольше, — искренне сказала я.
— Мне у вас тоже понравилось, — ответила она, — но ведь надо же иногда погладить по головке и родственников. — Кристина погрустнела, но потом решительно стряхнула с себя печаль. — Да и для мальчиков это неплохо. Всем будет легче, так как у мамы есть работники. Она уже наняла местную девушку, которая станет следить за детьми, так что маме будет не тяжело. — Должно быть, она заметила мое удивление и сказала: — Так, значит, Анна ничего вам не рассказала? Мой отец землевладелец и граф — голубая кровь, высокомерный и в целом довольно ограниченный.
Я так подробно описываю этот момент, потому что тогда я впервые поняла, что мир мы воспринимаем в полном соответствии с нашими предрассудками и предубеждениями. Крестьянская девушка исчезла. Длинный нос и тяжелые веки стали аристократическими.
Она сразу показалась мне изысканной и элегантной!
Письма из Америки шли непрерывным потоком. Как только приходило очередное письмо, Анне сразу становилось легче, у нее даже лицо делалось просветленным. Наступил июль с его обычными дождями. Теперь я часто оставалась одна с Марией, потому что Анна работала над книгой, а я пела малышке песенки и слушала треск пишущей машинки, доносившийся со второго этажа. При любой погоде я гуляла с коляской по улице. Это было полезно не только девочке, я сама стала гибкой и подтянутой.
Анна считала, что я нисколько не постарела.
Внезапно меня посетило еще одно отчетливое воспоминание. Это было во второй половине дня, на улице вечерело, в окна стучал дождь, и Анна вдруг сказала:
— Отчего бы нам не посмотреть украшения?
Я понимаю, что надеюсь впихнуть слишком много в это свое неуклюжее жизнеописание. Например, это воспоминание о нашей норвежской родне. Тетя Астрид умерла скоропостижно — она заболела после того, как немецкие сапоги стали маршировать по улице Карла-Юхана и дошли до Мёллергатан, 19, где жил рыботорговец Хенриксен. Мама получила короткое письмо от одного из сыновей Астрид, а я более пространное послание от его жены Нинне. Это были единственные родственники, с которыми мы встречались во время нашей поездки в Осло. Мы опечалились, но мама нисколько не удивилась. Она всегда знала, что Астрид уйдет из жизни, если та перестанет ее устраивать.
Через некоторое время раздался телефонный звонок. Звонил адвокат из Осло! Он сказал, что по завещанию Астрид оставила мне все свои украшения и драгоценности. Адвокат также сказал, что стоимость наследства не слишком высока и норвежские родственники хотели бы — просто для памяти — оставить их у себя.
Я рассердилась и коротко сказала, что речь идет о наших родовых ценностях, и я, конечно, хотела бы их получить. После этого я сразу отправилась к маме, которая тогда еще жила в Хаге. Мама высказала все, что она думала, сначала Богу на небе, а потом Рагнару по телефону, и Рагнар разозлился как черт. Благодаря ему вся эта круговерть продолжалась недолго и закончилась в адвокатской конторе на Эстра-Хамнгатан, у симпатичного пожилого еврея.
Я записала имя норвежца, который мне звонил, и вскоре наш гётеборгский юрист получил копию завещания и опись ценностей.
— Слава богу, этот норвежский адвокат оказался порядочным человеком, — сказал наш адвокат.
Я послала посылку с продовольствием моим норвежским кузинам и кузенам, но писем им больше не писала.
Я почти забыла об этом событии, оно казалось сущей мелочью в те тяжелые годы. Но в конце лета тысяча девятьсот сорок пятого года мой адвокат поехал в Осло и вернулся с большим коричневым пакетом, который вместе с квитанцией вручил нам с Арне в своей конторе. Арне не воспринимал это дело всерьез до того осеннего вечера, когда мы в присутствии мамы и Рагнара вскрыли коричневую бумагу, извлекли из пакета синюю шкатулку и открыли ее золоченым ключиком.
Там были броши и кольца, ожерелья с красными рубинами, браслеты и серьги. Но больше всего было старинных монеток разной формы. Серых. Из чего они могли быть? Из олова? Или они все же были серебряными? Анна молчала и смотрела на все это богатство широко раскрытыми от удивления глазами. Мама сказала, что это нечто большее, чем наследство. Она все покупала у Хенриксена и много лет расплачивалась этими монетами. Рагнар сказал, что их надо оценить, а Арне считал, что их надо надежно спрятать.
Были там и тяжелые золотые кольца.
— Карловы кольца, — сказал Рагнар.
Он рассказал историю об одном крестьянине из нашего рода, который нашел огромную монету, когда копал ямы под столбы для новой изгороди. Говорят, что этот дукат обронил Карл XII, когда останавливался в тех местах. Тот крестьянин верил в эту легенду. Монету расплавили и сделали из нее два обручальных кольца, которые с тех пор стали переходить из поколения в поколение.
— Это насколько я знаю, — добавил Рагнар.
Анна взвешивала на ладонях тяжелые кольца, и глаза ее светились золотистым отблеском.
Рагнар улыбнулся девочке и рассказал о великих богатствах, зарытых в этой нищей местности. Когда наконец принялись строить дорогу между Эдом и Нёссельмарком, землекопы нашли большой клад серебряных монет семнадцатого века.
Анна удивленно посмотрела на дядю, и он объяснил:
— Жить в этом пограничном районе было небезопасно. Западный край становился то норвежским, то шведским. Когда Карл Двенадцатый жил в Эде и планировал поход в Норвегию, многие богатые люди зарывали свои сокровища в землю.
Мама взяла одну из изящных монеток, и мы услышали необычную историю о норвежском златокузнеце, бежавшем из Бергена и обосновавшемся в маленькой деревушке близ Фремгордена.
— Это была настоящая глушь! — сказала мама.
Там кузнец жил много лет с женой и детьми, завел кузницу и делал броши, бусы и серебряные монетки. Он называл их тайным серебром.
— Вы же сами видите, что он смешивал серебро с дешевыми металлами, — сказала мама, — поэтому они такие серые.
Помню, что я хотела подарить одно из колец Лизе, но Рагнар воспротивился, сказав, что если Лиза захочет золотое кольцо, то ей его подарит муж.
Арне все выходные думал, как нам решить проблему — сохранить сокровища. Потом он купил несгораемый сейф и оборудовал тайник под полом кладовки. Мы не стали оценивать драгоценности, нас это не особенно интересовало. Мы считали спрятанные сокровища страховкой, средствами на черный день.
И вот теперь, шестнадцать лет спустя, Анна захотела посмотреть эти украшения, но я сказала, что она, конечно, имеет на это право, так как все эти побрякушки принадлежат ей, но нам придется дождаться папу, так как я не могу открыть тайник.
— Там находятся твои украшения, — сказала Анна.
— Мне не нужны излишества, — сказала я. — Я даже не имею понятия, как открывается этот тайник.
— Но, мама…
Это был настоящий праздник, когда мы обступили Арне в кладовке — Анна с Марией на руках и я. Арне показал нам путь к тайнику, где хранился сейф с заветной шкатулкой.
— Теперь вы все знаете на случай, если со мной что-нибудь случится.
Потом мы сидели там как и в первый раз, любуясь на весь этот блеск, а глаза Марии сверкали так же, как когда-то у ее матери. Анна взяла в руку одно из ожерелий — отчасти позолоченное, отчасти покрытое светло-зеленой эмалью и усыпанное мелкими камнями.
— Это модерн, — сказала она. — И я нисколько не удивлюсь, если эти камешки окажутся бриллиантами.