{238}. При Анне Иоанновне для прикрытия куртины между западными бастионами Зотова и Трубецкого был построен Алексеевский равелин — треугольное фортификационное сооружение, названное в честь деда императрицы, царя Алексея Михайловича. Отделённое от основной части крепости рвом с водой (засыпанным в конце XIX века), оно на долгие годы стало скрытой от глаз посетителей тюремной частью крепости.
Вершители судеб были люди богобоязненные: хозяев и «гостей» встречала в сенях икона святого Василия Великого; в «секретарской» висел «образ распятия Господня», в «подьяческой светлице» — икона Пресвятой Богородицы. На стене «судейской светлицы» в три окна рядом с ликом Богоматери висело зеркало; из предметов обстановки в документах называются большая «ценинная» (изразцовая) печь и столы «дубовый» и «каменный». В других помещениях располагались «конторки», «чюлан» и тёплый «нужник»{239}.
В этой обстановке трудился немногочисленный штат Тайной канцелярии. Как и прежде, она подчинялась непосредственно императрице. Ни с каким другим учреждением (кроме, пожалуй, Кабинета министров) у Анны не было таких тесных отношений. Ушаков имел право личного доклада императрице о делах канцелярии; кроме того, он являлся генералом по штатам Военной коллегии и сенатором, и в докладах Сената императрице его подпись стояла первой.
Несмотря на обилие дел, Андрей Иванович до самого конца аннинского царствования находил время вести допросы, присутствовать при «пристрастии» и пытках в застенке, выносить приговоры и постановления по делам канцелярии. Он без потерь пережил пресловутую бироновщину (едва ли он её заметил — в его ведомстве работа была всегда) и принял участие во всех громких следственных делах и судебных процессах — фельдмаршала В.В. Долгорукова, бывшего лидера «верховников» князя Д.М. Голицына, князей Долгоруковых и Артемия Волынского. После смерти Анны Иоанновны новая правительница Анна Леопольдовна сделала Ушакова кавалером ордена Святого Андрея Первозванного. Через несколько дней после её свержения Преображенскими солдатами, в прямом смысле слова принёсшими во дворец на царство Елизавету Петровну, Ушаков получил бриллиантовую цепь к Андреевскому ордену; новая императрица повелела ему состоять при ней «безотлучно» и назначила «следовать» преступления арестованных бывших министров — Миниха и Остермана. Все эти политические катаклизмы не отразились на ведомстве Андрея Ивановича — всё так же «следовались» и карались «непристойные слова» и помышления против каждой на данный момент правящей персоны и её окружения.
Однако тайная полиция Анны Иоанновны мало походила на аппарат современных спецслужб с разветвлённой структурой, штатными сотрудниками и нештатными осведомителями. В этом смысле она заметно уступала и современным ей органам за границей. Так, в ведении лейтенанта полиции Парижа находились не только штат центрального офиса, но и 22 инспектора с помощниками, каждый из которых имел свою сферу деятельности: уголовные преступления, проституция, надзор за иностранцами и т. д. Чины полиции были в курсе всех событий дневной и ночной жизни французской столицы — у них на службе состояли 500 информаторов из всех слоев общества: благородные шевалье, слуги и служанки аристократических фамилий, рыночные торговцы, адвокаты, литераторы, мелкие жулики и содержательницы публичных домов{240}. Специальные сыщики наблюдали за деятельностью дипломатов и подозрительных иностранцев. Отдельно существовал «чёрный кабинет» для перлюстрации писем. Обходилась такая организация недёшево (100 тысяч ливров в год), зато король уже наутро знал о том, что вчера сказал такой-то вельможа в таком-то салоне; сколько стоят бриллианты, подаренные загулявшим русским «бояром» любовнице-актрисе, и с какой барышней провёл ночь нунций его святейшества папы римского.
Тайной канцелярии было далеко до подобного размаха — она оставалась скромной конторой с небольшим «трудовым коллективом» и бюджетом в три с небольшим тысячи рублей. В 1737 году в петербургской канцелярии состояли, помимо самого Ушакова, секретарь Николай Хрущов, два канцеляриста, пять подканцеляристов и шесть копиистов — всего 14 человек. Кроме них, в штате числился палач Фёдор Пушников — он был вытребован из Москвы в 1734 году после того, как «штатный» палач Максим Окунев сломал ногу, когда боролся с профосом Санкт-Петербургского гарнизонного полка Наумом Лепестовым (можно представить, каким захватывающим было состязание двух атлетов-кнутобойцев). Имелся и лекарь — эту обязанность исполнял в 1734 году Мартин Линдвурм, а после — Прокофий Серебряков до своей смерти в 1747 году. В московской конторе под «дирекцией» главнокомандующего и генерал-адъютанта графа С.А. Салтыкова работали ещё 14 чиновников, три сторожа и «заплечный мастер». Других филиалов, как и сети платных «шпионов», не было.
Во времена Анны Иоанновны каждый зачисленный в Тайную канцелярию давал подписку о неразглашении государственной тайны: «Под страхом смертной казни, что он, будучи в Тайной канцелярии у дел, содержал себя во всякой твёрдости и порятке и о имеющихся в Тайной канцелярии делах, а имянно, в какой они материи состоят, и ни о чём к тому приличном не токмо с кем разговоры имел, но и ни под каким бы видом никогда о том не упоминал и содержал бы то всё в вышшем секрете», — и обещание служить бескорыстно: «Ни х каким бы взяткам отнюдь ни под каким видом он не касался»{241}. Её сотрудники, за редким исключением, не только не стремились сменить место работы, несмотря на тяжесть их «тайной» службы, но и приводили себе на смену детей и младших родственников. Остаётся предположить, что в данном случае решающую роль играли не столько деньги (не очень большие), сколько престиж и статус охранителей государевой жизни и чести.
Доставленные в Петербург подследственные и их охрана размещались в «казаматах» и «казармах» Петропавловской крепости. Число невольных «гостей» сыскного ведомства по годам разнилось незначительно, а среднегодовые показатели за девять лет (с 1732 года по 1740-й включительно) составили 349 человек. Книга «колодников» свидетельствует, что в 1732 году сюда поступили 277 человек («колодники» московской конторы Тайной канцелярии учитывались отдельно). Пик активности пришёлся на 1737 год — тогда в Тайную канцелярию попали 580 человек{242}.
Согласно «Книге о поступивших колодниках» 1732 года, среди подследственных и свидетелей большую часть составляли военные — в основном унтер-офицеры и солдаты (71 человек — 25,6 процента). Затем следуют мелкие чиновники — канцеляристы, копиисты, подьячие, писари, стряпчие (43 человека — 15,5 процента); духовенство — преимущественно низшее: священники, дьяконы и монахи (28 человек — 10,1 процента); крестьян же всего 12 человек (4,3 процента) — даже меньше, чем дворян (16 человек — 5,7 процента){243}. Среди прочей публики преобладали горожане — «купецкие и торговые люди», «служители», приказчики, мастеровые (каменщики, плотники, столяры, портные, повара), ямщики и лица без определённых профессий и сословных рамок.
По подсчётам за девять лет царствования (1732–1740), солдаты составили в среднем 26 процентов арестантов в год; если же учесть, что из 10,5 процента подследственных-дворян (в иные годы их количество доходило до 15 процентов) многие были офицерами, то военные составляли около трети всех «клиентов» Тайной канцелярии. Вряд ли служивые были больше других российских подданных склонны к политическому протесту — просто в казарменно-походных условиях было труднее скрыть «непристойные» толки и поступки, да и начальство в полку стояло куда ближе к «народу», чем в провинциальной глуши.
Крестьяне (более 90 процентов населения страны) среди «колодников» составляли всего 13,1 процента — немногим больше, чем чиновники (9,9 процента) и работные (6,9 процента). Ведь мужики попадали под следствие большей частью вследствие доноса тех соседей, кто имел возможность (и желание) доехать до провинциального воеводы. Заводские люди, живя скученно в городах или фабричных посёлках, становились более склонными к всевозможным «продерзостям», особенно после посещения кабака. А «крапивного семени» — подьячих — во всей аннинской России едва ли набиралось больше шести-семи тысяч человек, но они, как и армейцы, были на виду и под контролем, а потому и сами доносили, и служили объектом чужих доносов.
Довольно большое количество — 6,1 процента клиентов тайного сыска — составляли «колодники», пытавшиеся путём объявления «слова и дела» достучаться до властей, добиться истины, смягчить своё наказание или отомстить недоброжелателям. Все остальные слои населения давали гораздо меньше подследственных: купцы (2,8 процента), посадские (4,5 процента), духовенство (2,4 процента), что примерно соответствует удельному весу этих групп в структуре российского общества того времени. Остальные дела касались неустановленных «прочих», большую часть которых составляли люди без роду-племени, городские «жёнки», бродяги, нищие, отставные солдаты, беглые рекруты, скитавшиеся «меж двор» и кормившиеся «чёрной работой»{244}.
Поначалу заключённые Тайной канцелярии содержались за свой счёт — деньги на питание, одежду и другие нужды им передавали родственники, а в случае их отсутствия столичных колодников под караулом выводили скованными в город просить подаяния. При Анне Иоанновне режим содержания в Петропавловской крепости стал несколько мягче — по крайней мере с голоду не умирали. Среди охранников попадались люди добрые, исполнявшие — правда, не всегда бескорыстно — просьбы заключённых. Священники Петропавловского собора исповедовали и причащали узников, а при необходимости приглашались попы из других городских церквей. Больных осматривал немец-лекарь и прописывал лекарства, вроде «теплова лехкова пива с деревянным маслом». Заключённым разрешалось держать при себе ножи и вилки; им могли даже «бритца позволить» самостоятельно