Повседневная жизнь Анны Иоанновны и семейства Бирон была дружной и размеренной:
«Она встаёт, как говорят, между семью и восемью часами утра, а летом ещё раньше, и жена обер-камергера, которую тотчас об этом уведомляют, входит к ней дезабилье с кофе или шоколадом. Иногда же императрица входит к мадам Бирон, если та не сразу готова, и там пьёт кофе, поскольку их спальни недалеко друг от друга, а императрица весьма расположена к сей даме. К девяти или половине десятого императрица одета, затем начинается утренняя молитва в придворной церкви, или же священник (так же, как всегда после обеда в воскресенье) приходит с группой певчих в приёмную и отправляет там богослужение.
Потом [императрица] принимается за дела или немного развлекается — это, смотря по времени года, бильярд, травля волков на внутреннем дворе, стрельба по птицам из окон обер-камергера, прогулки в санях или по саду и т. д., и т. п….
Равно в 12 она обедает с семьёй обер-камергера и за столом сидит недолго… В послеобеденное время императрица предаётся краткому сну и немного развлекается, хотя бы с синьором Педрилло. Она также иногда посещает придворных дам или сыновей обер-камергера в их апартаментах. О том, что четыре вечера в неделю предназначены для приёмов и спектаклей, мы уже знаем. В 8 часов императрица садится за ужин, затем до десяти или половины одиннадцатого беседует с графом Бироном и его семьёй и удаляется»{460}.
Похоже, такое «семейное» сосуществование императрицы и обер-камергера не оставляло места для серьёзных конфликтов. Несомненно, императрица имела к Бирону глубокую привязанность. В 1734 году, оправившись от очередной болезни, она призналась, что фаворит — «единственный человек, которому она может довериться». Даже язвительный моралист М.М. Щербатов воздержался от обличения монаршего греха, полагая, что Бирона и Анну связывала прочная дружба: «Она его более яко нужного друга себе имела, нежели как любовника».
Не слишком изысканный курляндский помещик сумел дать некрасивой, одинокой, бездетной московской царевне то же самое, что дала безродная холопка Марта Скавронская Петру I — ощущение собственного надёжного и уютного дома. Анну, в отличие от Екатерины II, вряд ли прельщала большая политика со стратегическими планами, проектами реформ и миссией просветительницы страны. Зато, как свидетельствуют записки Миниха-сына, «никогда в свете… не бывало дружнее четы, приемлющей взаимно в увеселении и скорби совершенное участие, чем императрица с герцогом Курляндским. Оба почти никогда не могли во внешнем виде своём притворствовать. Если герцог явился с пасмурным лицом, то императрица в то же мгновение встревоженный принимала вид. Если тот был весел, то на лице монархини явное отражалось удовольствие. Если кто герцогу не угодил, тот из глаз и встречи монархини тотчас мог приметить чувствительную перемену».
Мы не знаем, что происходило за дверями личных апартаментов государыни, как они с Бироном общались в интимной обстановке, о чём спорили и какие аргументы при этом использовали. Анна Иоанновна была не сентиментальной дамой, а властной, порой суровой помещицей. Однако не понимать и не ценить её душевную привязанность Бирон не мог — хотя бы потому, что сам от неё зависел. Этой зависимостью и повседневными обязанностями он время от времени тяготился, и тогда в его письмах доверенному Кейзерлингу появлялись фразы об усталости и мечтах о тихом доме в родной Курляндии.
Не обременённый хорошими манерами и интеллектом обер-камергер пришёлся точно ко двору. Бирон и Анна веселились, навёрстывая упущенное в молодости. Долгая жизнь в курляндской глубинке не способствовала развитию вкуса и воображения: в круг пристрастий царицы и её друга входили нежная буженина, токайское (в меру), охота, карты, танцы, манеж, шуты. На месте Бирона при Анне трудно представить не только блистательного Потёмкина или утончённого Ивана Шувалова, но даже волокиту и охотника Григория Орлова или насмешливого и буйного во хмелю Алексея Разумовского — им было бы скучно с императрицей. Но и молодые и изящные «куколки»-фавориты Екатерины II едва ли подошли бы Анне — не было в них ни хозяйственной основательности, ни грубоватой властности провинциального немецкого дворянина.
Бирон казался грубым лишь с точки зрения нравов другой эпохи, в аннинское же время такая манера поведения была привычна. Вот как, например, сибирский вице-губернатор Алексей Жолобов вспоминал о своих встречах с будущим фаворитом императрицы: «В Риге при покойном генерале Репнине (генерал-губернаторе Лифляндии в 1719–1724 и 1725–1726 годах. — И.К.), будучи на ассамблее, стал оный Бирон из-под меня стул брать, а я, пьяный, толкнул его в шею, и он сунулся в стену»{461}. Генералы и чиновники запросто выясняли отношения прямо во дворце: «Всемилостивейшая государыня! В день коронации вашего императорского величества… пришед… Чекин и толкнул его, Квашнина-Самарина, больно, отчего он, Квашнин-Самарин, упал и парик с головы сронил и стал ему, Чекину, говорить: “для чего-де ты так толкаешь, этак-де генералы-поручики не делают”. И без меня в тот час оный Чекин убил (то есть сильно побил. — И.К.) дворянина Айгустова, с которым у него, Чекина, в Вотчин[н]ой коллегии дело, а оный Айгустов в то число был у меня, а после того он же, Чекин, пошед к князь Ивану Юрьевичу и стал ему на меня жаловаться и бранил меня у него князь Ивана Юрьевича матерны и другими срамными словами».
Бирон такого себе не позволял и на фоне матерящихся и дерущихся во дворце генералов мог даже показаться джентльменом. Однако и на роли галантных любовников Бирон и Анна не подходят. Нравы эпохи ещё не освоились с приятной лёгкостью и непринуждённостью таких отношений. Переведённый в 1730 году французский роман «Езда в остров любви» с его любовными песенками был встречен с осуждением, и Тредиаковский вынужден был отбиваться от обвинений, что он есть «первый развратитель российского юношества».
В этом смысле характерно признание, сделанное князем Михаилом Белосельским (любовником несколько более европеизированной и эмансипированной Екатерины Иоанновны): «Государыня-де царевна сказывала мне секретно, что-де Бирон с сестрицею живёт в любви, он-де живёт с нею по-немецки, чиновно». Такое «чиновное», по-своему добропорядочное сожительство, по-видимому, как раз и соответствовало складу характера императрицы. Анне действительно повезло с Бироном — до такой степени, что очевидный грех ей таковым уже и не представлялся, а выглядел «настоящей» степенной семейной жизнью, где всё общее — радости, заботы, болезни, дети…
Дела Тайной канцелярии содержат непристойные рассуждения об особе её императорского величества: «Един Бог без греха, а государыня плоть имеет, она де гребетца», «такой же человек, что и мы: ест хлеб и испражняетца и мочитца, годится и её делать». Бывало, обыватели спорили, с кем же «телесно живёт» государыня — с Бироном, «Левальдом» или фельдмаршалом «фон Минихиным». В 1732 году посадский Иван Мас-лов из анализа политической ситуации («государыня императрица соизволила наследником быть графу Левольде, да она же де государыня на сносех») сделал авторитетный вывод: «…и ныне де междоусобной брани быть». Толковали о тайных «чреватствах» (беременностях) и рождении детей («у государыни Анны Иоанновны есть сын в Курляндской земле»; «слышал он в народной молве, бутто у ея императорского величества имеетца сын»). Но сами любопытствующие во дворце никогда не были, подробностей не знали и передавали именно «слухи и толки». Но всё же эти беседы не содержали такого осуждения, как демонстративные похождения красавицы Елизаветы Петровны.
Императрица и фаворит сходились и характерами, и вкусами. Бирон, как известно, был страстным лошадником и наездником, «…почти целое утро проводил он либо в своей конюшне, либо в манеже. Поскольку же императрица не могла сносить его отсутствия, то не только часто к нему туда приходила, но также возымела желание обучаться верховой езде, в чём наконец и успела настолько, что могла по-дамски с одной стороны на лошади сидеть и летом по саду в Петергофе проезжаться».
Оба, памятуя тесные покои курляндских «мыз» и унизительную бедность, имели честолюбивое желание сделать свой двор самым роскошным. Теперь Анна требовала пышности — в соответствии со своими представлениями. «Тёмных цветов как она, так и герцог Курляндский нарочитое время терпеть не могли, — вспоминал Миних-сын, как во времена его придворной юности Бирон пытался стать законодателем мод. — Последнего видел я, что он пять или шесть лет сряду ходил в испещрённых женских штофах. Даже седые старики, приноравливаясь к сему вкусу, не стыдились наряжаться в розовые, жёлтые и попугайные зелёные цвета»{462}.
На что же безбедно жил фаворит, который, правда, порой жаловался, что «не имеет и 50 000 рейхсталеров наличных денег»? После свержения и осуждения герцога его противники не стеснялись в описании нанесённого им России материального ущерба. «Были вывезены, — вспоминал Миних, — несметные суммы, употреблённые на покупку земель в Курляндии, постройку там двух скорее королевских, нежели герцогских дворцов и на приобретение герцогу друзей в Польше. Кроме того, многие миллионы были истрачены на покупку драгоценностей и жемчугов для семейства Бирона».
На следствии на стандартное для такой ситуации обвинение в хищении казённых средств Бирон отвечал: «Что ему от её императорского величества блаженныя памяти вещми и алмазы дано, оное всё налицо и осталось при взятии его в Санкт-питербурхе, а другие из Шлютельбурга возвращены; токмо подлинно реестра оным вещам и деньгам не имеет и изустно памятовать не может. А которые деньги ему были пожалованы, и те держал в расход и на выкуп деревень его в Курляндии. А казны государственной он никогда в руках не имел и до казённого ни в чём не касался, в чём чтоб поведено было справиться в тех местах, где государственные деньги в ведомстве имеются. Которые же деньги 500 000 рублей её императорское величество, при заключении мира, ему изволила пожаловать, из оных денег только получил 100 000, а прочие и поныне в казне остались. Да будучи в Москве, её императорское величество пожаловала ему ассигнацию, по которой ему взять было несколько тысяч рублёв, токмо и по той ассигнации денег никаких не брал, что о несытстве и лакомстве его свидетельствовать может. От партикулярных же людей никогда ничего не бирал, также и от чужих государей ничем не одарен, кроме римского цесаря, который ему в то время, как он графом объявлен, пожаловал 200 000 талеров; на которые деньги, прибавив из своих, купил в Шленской земле деревню, называемую Вартенберг; да прусской король дарил его, по приезде в Россию, Бигенским ам[п]том; а кроме вышеписанных на покупку вартенбергской деревни употреблённой суммы, он никаких денег и другого богатс