С чем только не обращались к Бирону! Среди его бумаг можно найти проекты «о податях», то есть об улучшении системы налогообложения; «о различных учреждениях по части финансов», «о средствах увеличения доходов», об устройстве в России лотереи и о многих других предметах. Но чаще всего у него что-нибудь просили. «Сиятельнейший граф, милостивой мой патрон! Покорно вашего сиятельства прошу, во благополучное время, милостиво доложить её императорскому величеству всемилостивейшей государыне, чтоб всемилостивейшим её императорскаго величества указом определён я был в указное число генералов, и определить каманду», — ходатайствовал о возвращении на военную службу Г.П. Чернышёв, оказавшийся негодным генерал-губернатором. Губернатор князь Б.Г. Юсупов подавал «рабственное прошение о жалованье моём, которого мне, с определения моего, в 738-м доныне ни откуда с 739 году не получал». «Покорно прошу сиятельство ваше, яко милостивейшего моего патрона и благодетеля, дабы предстательством своим исходатайствовать у её императорского величества всемилостивейший указ о додаче нам недоставшего числа дворов. Истинно бедно живём», — била челом княжна Мария Кантемир о «додаче» сорока дворов до пожалованной тысячи.
К «высокому патрону» обращались совершенно незнакомые люди: флотский лейтенант Виттен, армейский капитан Алексей Потапов, бургомистр Выборга, донской атаман Андрей Лопатин и множество других. Все они излагали заветные просьбы: определить на службу, уплатить невесть где залежавшееся жалованье, произвести ожидавшееся, но отложенное повышение в чине. Для учёта такой корреспонденции был даже изготовлен каталог поступавших к фавориту бумаг и прошений, в котором почётное место занимает переписка по поводу доставки ко двору лошадей{488}.
Для подачи документов и личного общения с просителями появилось целое «присутствие» с приёмными часами и «аудиенц-каморой» с отдельными «палатами» для знатных и для «маломощных и незнакомых бедняков». Другим местом аудиенций стал манеж, возведённый в 1732 году в столице «на лугу против зимнягодому» и ставший, по мнению заезжих иностранцев, достопримечательностью Петербурга: «Манеж выстроен весьма регулярным, хотя и из дерева. С внутренней стороны имеется круглая галерея, а арена для верховой езды очень большая и с точным соотношением [ширины и длины] два к трём. У графа семьдесят прекрасных лошадей, по нескольку из всех стран»{489}.
Работа фаворита не бросается в глаза. Чьей просьбе дать ход, какую бумагу лучше «умедлить», а какую сразу отправить по инстанциям в официальном порядке? Бирон не желал подменять собой высшие органы власти и в этом отношении был достаточно щепетилен. Сенат начал было отправлять ему свои доклады, но они «по приказу его сиятельства обор-камергера отданы в Кабинет». Фавориту не требовалось официально участвовать в текущем управлении, где нужно принимать решения, скреплять их своей подписью и нести ответственность за возможные ошибки, — он использовал другие возможности. Не всегда понятно, почему то или иное дело осталось «у обор-камергера в канторке». Вот Бирон сам пишет некоей Дарье Матвеевне — выражает соболезнования по поводу смерти её мужа и обещает помочь; вот как «всепокорный слуга» успокаивает другого просителя: «Я несколько раз её величеству докладывал, токмо ещё резолюции никакой не получил… однако не премину и впредь, усмотря благоприятное время, её величеству паки докладывать»{490}. Вероятно, «благоприятное время» было найдено.
Но не всем так везло. Бирон любезно отказал сослуживцу по курляндскому двору камер-юнкеру Ивану Брылкину в просьбе оплатить его долги. Государыня велела передать: «Ежели за всех, которые будут должными себя объявлять, её величеству платить по их прозьбам, то у её величества столько не достанет». Брылкин с горя решил жениться, добивался дозволения на брак и опять прибегнул к посредничеству Бирона. Тот сообщил, что государыня женитьбу разрешила, но намекнул, что лучше повременить: «…и сами признаваете, что содержание ваше будет несвободное (невеста была не слишком состоятельная. — И.К.), то я так рассуждаю, что ещё вы не устарели». Не повезло и некоей Ирине Фёдоровне — её просьба о получении «процентных денег» была с ходу отклонена, ведь они уже были ей выплачены в прошлом году{491}. Даже на просьбу родственника Анны обер-гофмейстера двора С.А. Салтыкова о заступничестве Бирон в 1732 году сухо ответил: «Я уповаю, ваше сиятельство, довольно сами можете засвидетельствовать, что я во внутренние государственные дела ни во что не вступаюсь, кроме того, ежели такая ведомость ко мне придёт, по которой можно мне кому у её величества помогать и услужить сколько возможно».
«Помогать и услужить» — это, собственно, и есть сфера «служебной» деятельности фаворита; вопрос в том, кому и зачем. Звезда Салтыкова закатилась — но Бирон всё же посодействовал ему: московский наместник получил милостивое письмо императрицы. Теперь он называл обер-камергера не иначе как «милостивым государем отцом». С другими просителями Бирон не снисходил до объяснений: «В ненадлежащие до меня дела не вступаю»; прошение переправлялось в Кабинет или коллегию, и обер-камергера его судьба не интересовала.
Формально это выглядело корректно, но круг «надлежащих» дел и стоявших за ними лиц фаворит определял сам. В его «канторке» соседствовали бумаги о заготовке бочек «к купорному делу», назначении нового бухгалтера Придворной конторы (компетенция не обер-камергера, а обер-гофмейстера) и «при-пасех к городу Архангельскому»; «росписи пожиткам долгоруковским», тяжба по завещанию «furst Boris Prosorovski», донесение о капитан-поручике князе Сергее Кантемире, избитом ямщиками и впавшем от того в «ипохондрию».
Чтобы определить дела, за которые стоит взяться, нужна была постоянная информация обо всём происходившем в придворно-служебном мире. Как свидетельствовал Миних-младший, «когда быть страшиму и ненавидиму случается всегда вместе, а при том небесполезно во всякое время стараться сколько можно изведывать о предприятиях своих врагов, то герцог Курляндский… также избыточно снабжён был повсеместными лазутчиками. Ни при едином дворе, статься может, не находилось больше шпионов и наговорщиков, как в то время при российском». Это свидетельство можно считать достоверным, поскольку Бирон на следствии в 1741 году назвал самого Эрнста Миниха в числе своих главных информаторов. Именно придворные «наговорщики», а не какие-то «шпионы» обеспечивали фаворита подробными сведениями: что было сказано вчера за ужином, кто и против кого намерен «дружить».
Для этого им надо было попасть в число избранных. «Утром, пока императрица одевается и совершает молитву, к обер-камергеру приходят с визитами. По средам и пятницам собираются в его комнатах, и тогда круг присутствующих очень широк, он состоит из иностранцев, министров и других значительных особ, нуждающихся в дружбе или протекции обер-камергера и почитающих за особую милость, если он заговаривает с ними, так как видели, что порой он то и дело выходит, оставляя всю ассамблею идти своим чередом», — описал сложившийся к середине 1730-х годов порядок швед Карл Рейнгольд Берк.
Излишне самостоятельные администраторы могли вызвать неудовольствие. Василий Татищев с Урала был переброшен в новопостроенный Оренбург, где энергично подавлял восстание башкир, но не поладил с подчинёнными, которые написали на него донос Бирону. Фаворит тут же (в марте 1739 года) сообщил о полученном «сигнале» противнику Татищева графу М.Г. Головкину. Тот сразу понял важность дела и доложил Бирону: «Пред недавним временем изволил ваша светлость со мною говорить о Василье Татищеве, о его непорядках и притом изволил мне приказывать, что к тому пристойно, о том бы надлежащим порядком я представил, как в подобных таковых же случаях её величеству и вашей светлости слабым моим мнением служил. И по тому вашей светлости приказу наведывался, какие его, Василья Татищева, неисправы, и разведал, что полковник Тевкелев вашей светлости о том доносил, того для я призывал его, полковника, и обо всём обстоятельно выспросил». Естественно, «непорядки» были выявлены, Татищев отрешён от должности и отдан под следствие{492}. Формально Бирон оставался в стороне — дело «надлежащим порядком» вели совсем другие люди. Но из письма младшего Головкина явствует, что комбинации, когда адресованный Бирону донос становился поводом для расследования, случались не единожды.
Так, собственно, и действовал механизм «клиентских» отношений, дававший фавориту возможность использовать в своих интересах придворные «партии» и обеспечивать себе положение арбитра и посредника — но только до той поры, пока сам он находится «в силе», которую надо было сохранить любыми средствами. Своему ближайшему советнику Кейзерлингу Бирон откровенно советовал: «…крайне необходимо осторожно обращаться с великими милостями великих особ, чтобы не воспоследствовало злополучной перемены». Для этого нужно было всегда находиться «в службе её величества» и соблюдать «единственно и исключительно интерес её императорского величества». Эти правила касались и другой сферы деятельности обер-камергера — внешней политики.
Поначалу Бирона воспринимали скорее в качестве своеобразного «объекта», на который требовалось должным образом повлиять. Карл Густав Левенвольде, заключая договор в Берлине, запросил для Бирона 200 тысяч талеров за согласие на выборы курляндским герцогом сына прусского короля. Фридрих Вильгельм I в личном письме обещал Бирону, что в случае избрания принца Августа Вильгельма «тотчас же я выплачу господину графу 200 тысяч местных денег здесь в Берлине единой суммой… для доказательства особого уважения и почтения, с которым я постоянно остаюсь к господину графу». Миних внушал Маньяну, что нужно подарить фавориту 100 тысяч экю, и французское правительство было готово их предоставить. Летом 1733 года в Петербурге польский дипломат Рудомино вновь передал предложение о союзе с Францией, за который Париж уже был готов заплатить Бирону «значительную сумму» без обозначения её точных размеров