бу. Как правило, воеводские должности в провинциях и уездах занимали дворяне, не располагавшие достаточным количеством крепостных, способных обеспечить им безбедную жизнь. Обеспеченные дворяне предпочитали жить беззаботно в деревне, их не прельщала гражданская служба.
Иногда долгие годы приходилось ожидать своего назначения — кандидатуры на вакантные должности находились в резервном списке губернатора. Отказы были редки. Так, отставной капитан Ф. Рашков, назначенный воеводой, просил уволить его от должности «за крайними нуждами, понеже он, будучи в военной службе чрез 26 лет в доме не бывал». Случались, однако, и курьезные назначения. В 1731 году 75-летний стольник Кожин был вызван для определения к делам. При медицинском освидетельствовании у него оказалась «каменная болезнь, от которой моча не держится, и ноги от подагры вверху сохнут, внизу пухнут, руки за старостию трясутся и глазами худо видит».
Воеводская и губернаторская служба прельщала не столько получаемым небольшим жалованьем, сколько возможностью залезть в казенный сундук, заниматься вымогательством у местного населения. В XVIII веке еще сохранился взгляд на службу как на кормление, когда управляемое население подносило воеводе подарки к церковным и семейным праздникам.
Любопытный эпизод в 1734 году произошел с воеводой Костромской провинции подполковником Никифором Кольчугиным, к которому пришли славить на Пасху два монаха Ипатьевского монастыря. При пении одной из песен канона иеромонах Федор Чернышов, намекая на мздоимство воеводы, припевал: «Ты ж, воевода, в новой шубе обносился; половина де ипатьевская, а другая посадская». О «продерзости» сатирика в рясе воевода донес монастырским властям. Чернышову «за продерзость и кощунство» в присутствии всей братии учинено «жестокое наказание» плетьми и запрещено отправлять службу «до указу»[174].
Чтобы отвадить администратора от взяток, Кабинет министров в отдельных случаях определял ему повышенное жалованье. При назначении воеводой в Уфу статского советника Шемякина Кабинет ставил вопрос об определении такого жалованья, чтоб он, «будучи там, поступал по указам и ко взяткам и подаркам не касался, в том ему накрепко подтвердить под жестоким наказанием»[175].
Губернаторы и воеводы управляли населением подведомственной территории посредством губернской, провинциальной и уездной канцелярии. Должности канцелярских служителей, как правило, передавались по наследству. Сьн канцеляриста или подканцеляриста начинал службу с копииста — переписчика набело документов, составленных более опытными служителями. В течение многолетней службы копиист, приобретая опыт, медленно взбирался по служебной лестнице. Лишь единицам из них удавалось занять высшую ступень — подьячего с приписью в уезде и провинции. В губернии руководитель канцелярии назывался секретарем и, как правило, присылался столицей из числа канцелярских служителей коллегий. Обязанность подьячего с приписью и секретаря состояла в докладе присутствию сути обсуждаемого вопроса и предостережении начальства от опрометчивых решений, противоречивших законам. Оба они руководили работой канцелярских служителей, следили за исполнением принятых решений.
Канцелярские служители рекрутировались из городских жителей, в то время как воеводы и их товарищи — из дворян. Представители крапивного семени, как называли канцелярских служителей, не получали жалованья, они кормились от просителей мздой, называвшейся иностранным словом акциденция. Акциденция — форма оплаты труда и одновременно усердия за труд. Граница между добровольным подаянием и вымогательством взятки была размытой и предоставляла широкий простор для вымогательства взяток и злоупотреблений: чем больший куш получал канцелярист от челобитчика, тем оперативнее выполнял его просьбу и проявлял готовность найти лазейку в обход законодательства.
Помещение, где воевода отправлял свои дела, мало чем отличалось от избы городского жителя. Непременной принадлежностью воеводской избы была судейская камера, в центре которой стоял судейский стол, за которым сидели воевода, его товарищ и полевой офицер, присланный из Военной коллегии для сбора подушной недоимки. Рядом стоял стол для подьячего с приписью. Оба стола были покрыты красным или зеленым сукном. «На тех столах по чернильнице с уборами», указы 1724 года «О ведении законов и о почтении судейского места». Это сооружение представляло усеченную пирамиду, на каждой из трех граней помещались указы, и называлось зерцалом. Здесь же на полках или в шкафу помещались законы, которыми должен был руководствоваться воевода: Уложение 1649 года, Новоуказные статьи, то есть законы, вышедшие после 1649 года, Генеральный регламент, Инструкция воеводе, регламент Камер-коллегии.
Помещение губернской администрации отличалось от воеводской большими размерами и комфортом, изысканным убранством, а иногда и каменным строением.
Продолжительность служебного времени составляла пять часов. Губернаторы, вице-губернаторы, воеводы и их товарищи съезжались в 7–9 часов утра и находились на работе обеда — до 2–3 часов. Подчиненные должны были являться на службу ранее прибытия начальника и уезжать позже его. Генеральный регламент устанавливал порядок рассмотрения дел: сначала слушались указы, поступившие из центра, затем промемории — документы от равных учреждений, за ними донесения подчиненных учреждений. Последними обсуждались челобитные, после чего подписывались протоколы заседаний.
Губернатор и воевода не могли покинуть город без разрешения вышестоящих инстанций. Так, воронежского вице-губернатора Пашкова за отъезд в свою вотчину в 1734 году без разрешения оштрафовали на огромную сумму в 500 рублей[176]. Круг обязанностей губернаторов и воевод был достаточно широк, они отвечали за сыск беглых крестьян, солдат и матросов, за состояние дорог и мостов, осуществляли суд и расправу, вели борьбу с разбоями, но главная их обязанность состояла в своевременном сборе подушной подати, наборе рекрутов и ликвидации недоимок, накопившихся по тому и другому.
Именно с этими главнейшими обязанностями областная администрация не справлялась, и тогда обратились к давно испытанному еще в петровское время способу выколачивания денег и набора рекрутов — отправке в провинцию полевых офицеров и гвардейских сержантов. Первые должны были стимулировать энергию воевод в сборе подушной недоимки, вторые — недоимку по набору рекрутов. Следует отметить два существенных момента: слабость местной администрации, без помощи извне не справлявшейся со своими обязанностями, и свирепые формы взимания недоимок; которые вместе с деятельностью Канцелярии тайных розыскных дел и немецким засильем создали недобрую славу царствования Анны Иоанновны.
Практика показала, с одной стороны, неспособность областных и уездных властей одержать верх над шайками разбойников, комплектовавшимися из беглых солдат, крестьян и матросов, безнаказанно грабивших купеческие и казенные караваны на Волге, громивших усадьбы помещиков и являвшихся в ночные часы хозяевами Москвы — появляться на ее улицах было небезопасно. С другой стороны, следственные дела свидетельствуют о беззащитности местного населения и произволе администрации, наказывавшей правых и виноватых, не вникая в суть дела.
В мае 1737 года в московскую полицию привели крестьянина Боева с курицей, которую, как он объяснял, нес из своего села Бирева для продажи в Москве. В полиции приняли самое простое решение, требовавшее от нее минимальных усилий: вместо того чтобы отправиться в Бирево и там выяснить, действительно ли эта курица принадлежала Боеву, которого подозревали в ее краже, было решено «допросить его под кошками, не поймал ли он или не украл ли он где-нибудь курицы и не было ли с ним кого-нибудь в согласии»[177].
Приведенный пример беззакония и произвола является невинной забавой по сравнению с поступком опьяненного властью каширского воеводы подполковника Я. Ф. Баскакова, отличавшегося крутым нравом, не знавшего меры в гневе. В воеводской канцелярии он встретил противодействие со стороны подьячего с приписью С. Ф. Емельянова, многоопытного законника, за время службы которого в Кашире сменилось около девяти воевод.
Емельянов хорошо знал законы и, в отличие от прочих канцелярских служителей, трепетавших от страха перед воеводой, осмеливался ему перечить, когда тот их нарушал. Однажды Емельянов заметил ему, что он совершил противозаконный поступок, отправив в ссылку состоявшего при воеводской канцелярии капрала. Замечание подьячего с приписью вызвало гнев воеводы, и тот в сердцах бросил на стол тетрадь.
Драматические события развернулись некоторое время спустя, когда служивший в этой же канцелярии сын Емельянова Андрей, видимо, по совету отца, отказался выполнить приказание воеводы вырвать несколько листов из приходно-расходной книги и заменить их другими, с устраивавшими воеводу цифрами. Отец вступился за сына, потребовал от воеводы вернуть вырванные листы и в назидание выказал знание законов.
Воевода стерпел и на этот раз, но затаил против Емельянова лютую злобу и ждал повода, чтобы выплеснуть ее. Повод никакого отношения к службе не имел. Случилось, что Андрей Емельянов влюбился в крепостную наложницу Баскакова и намеревался на ней жениться. Ревнивец избил соперника так жестоко, что тот «едва в чувство пришел» и «голос имел слабый».
Вошедший в раж воевода решил расправиться и с отцом и матерью соперника. Он вызвал их в канцелярию и мать «немилостиво таскал по всему дому, выволок на крыльцо и столкнул вниз по лестнице». При осмотре пострадавшей старухи у нее обнаружены следы побоев: «Спина и бока биты сине-багровы, правый глаз подшиблен, левая нога перешиблена, левая щека, нос и верхняя губа разбиты, исцараплены и в крови».
Самой жестокой расправе подвергся подьячий с приписью: воевода велел четырем солдатам держать его, а сам избивал дулом и цевьем фузеи. Полумертвого, он велел вынести его и бросить у крыльца. Обнаружив, что потерпевший лежит в беспамятстве, он велел внести его в канцелярию и никого к нему не пускать. Из покоев сначала доносился стон, а затем все смолкло — за два часа до света Степан Емельянов умер.