Судя по просьбам Марфы Петровны к сестрам, ссыльные в Ранненбурге жили безбедно, во всяком случае в первые годы. Так, в 1731 году она просила сестер приобрести в Москве три пары рукавиц из лосевой кожи, две бутылки рейнвейну и косяк атласу среднего качества. Из Москвы ссыльным присылали припасы к столу, перечень которых свидетельствует об использовании дорогих продуктов питания, к которым они привыкли на воле: ореховое и маковое масло, грецкие орехи, соленые лимоны, кофе и др. Члены семьи, кроме того, получали подарки от родственников: то штуку канифасу, то дочерям ленты, платки, чулки, новый медный кофейник и прочую мелочь[231].
П. П. Шафиров в меру своих возможностей неустанно хлопотал об облегчении судьбы родственников и шаг за шагом добивался успехов. В июне 1735 года «господа министры» приказали московскому генерал-губернатору Салтыкову оставить в команде, охранявшей ссыльных, при офицере «солдат четырех человек, а других свести»[232]. Это означало ослабление надзора за Долгорукими. Еще раньше, в мае того же года, заступничество П. П. Шафирова принесло более существенные результаты — князю Сергею было разрешено жить в одной из деревень принадлежавшей ему Замотринской волости, что позволяло ему пользоваться большей свободой и возможностью вникать в хозяйственную жизнь вотчин, вконец разоренных алчными приказчиками.
В Замотринской волости Долгорукий прожил четыре года и в 1738 году стараниями того же Шафирова был помилован императрицей, вызван в столицу, где получил назначение посла в Лондоне. К. Рондо доносил своему начальству: «Князь Долгорукий приехал сюда из Москвы и вскоре должен отправиться в Лондон вместе с старшим сыном, жена и остальные дети останутся в России», но поездка по неведомым послу причинам почему-то откладывалась, и Рондо информировал статс-секретаря 23 декабря, что «Долгорукий все еще здесь». Лорд Гаррингтон 19 июня 1739 года писал К. Рондо: «Королю было бы интересно знать причину немилости Долгорукого». Английский посол отправил в Лондон ложное сообщение: «Полагают, что князь Долгорукий, едва вызванный из ссылки, стал ходатайствовать о возвращении ему поместий, прежде от него отнятых, а также о милости прочим ссыльным членам своей семьи. Такое ходатайство было принято неблагосклонно и помешало назначению князя в Англию», — а 19 августа извещал о том, что он вновь был отправлен в ссылку[233].
Из переписки английских дипломатов явствует, в какой непроницаемой тайне держалось следствие Долгоруких — даже имевший при дворе обширные связи К. Рондо не мог выяснить подлинных причин немилости С. Г. Долгорукого. Князь Сергей оказался вместо Лондона в Шлиссельбурге не потому, что домогался возвращения вотчины, а потому, что стал жертвой признаний, сделанных племянником в Березове и Тобольске. В Шлиссельбурге из князя Сергея во время следствия вытягивали показания о составлении подложного завещания. 8 ноября 1739 года он был обезглавлен. К этому времени Шафиров уже ничем не мог помочь своему зятю, ибо скончался 1 марта 1739 года.
Из числа видных представителей рода Долгоруких долее всех держался на плаву фельдмаршал князь Василий Владимирович Долгорукий. В то время как все прочие представители фамилии томились либо в заточении, либо в ссылке, фельдмаршал Долгорукий сохранил за собой пост президента Военной коллегии. Даже князь Михаил Владимирович Долгорукий, отправлявший должность сибирского губернатора, вызванный в Москву на свадебные торжества императора и поэтому случайно оказавшийся членом Верховного совета, попал в число опальных — его сослали в подмосковную деревню, похоже, он там и находился до своей реабилитации. О его содержании Кабинет министров получал информацию от самого генерала-губернатора Салтыкова, правда, не так часто, как из Ивангорода[234].
Маньян доносил 19 июля 1731 года, что фельдмаршал Долгорукий «не скрывает своего отчаяния при мысли о том, что он остался единственным представителем своего рода, который сохранил за собой доступ ко двору, и эта милость приобретена им тяжкою ценою унижений, которые он обязан за то терпеть со стороны графа Бирона, поставившего себе за правило губить не только тех, кто ему покажется неугодным, но и преследовать с тою же целью всех, против кого он затаил давнишнюю злобу».
На свободе фельдмаршал находился недолго. Как доносил К. Рондо в Лондон, «Долгорукий в ответ на повеление императрицы присягнуть герцогине Мекленбургской позволил какие-то шутки, за что 19 декабря был арестован и приговорен к смерти, но императрица помиловала и велела содержать в Шлиссельбурге в строгом заточении»[235]. Манифест, обнародовавший вину фельдмаршала, взятого под стражу 23 декабря 1731 года, определил так: В. В. Долгорукий, «презря нашу к себе многую милость и свою присяжную должность, дерзнул не токмо наши государству полезные учреждения непристойным образом толковать, но и собственную нашу императорскую персону поносительными словами оскорблять»[236].
Ключ к расшифровке загадочных слов Манифеста о том, что фельдмаршал позволил себе «полезные учреждения непристойным образом толковать», дает депеша поверенного в делах Франции Маньяна, оказавшегося среди иностранных дипломатов наиболее осведомленным человеком: «Опала его связана с тем, что он осудил перемены в армии, что он, будучи опытным офицером, мог бы подать более разумные предложения»[237]. Под переменами в армии подразумевалась предложенная и осуществленная Минихом реформа по образу прусского армейского порядка.
Для нас представляет огромный интерес одно из показаний князя Василия Владимировича. На вопрос следователей, почему он не объявил о духовной в 1730 году, фельдмаршал ответил: «Думал я, что и кроме моего показания императрице известно, понеже по пришествии в Москву ее величество изволила ему сказывать, что князь Василий Лукич доносил ей во время шествия из Курляндии о дерзости князя Сергея и князя Ивана Григорьевичей, что они министров бить хотели, ежели советы их слушать не станут, и притом ее величество спросила меня: было ли так? И я ей донес, что о их дураческом дерзновении что мне и доносить, когда уже князь Василий Лукич доносил; к тому же граф Гаврила Головкин о том, что князь Алексей с братьями дочь свою желая наследницею престола учинить, ведал, и оный граф Головкин благодарил меня, что от этих замыслов князя Алексея с братьями отвращал, посему надеялся, что и чрез графа Головкина ее величеству уже донесено».
Из показания следует важный вывод о том, что императрице и ее немецкому окружению было еще в 1730 году известно о намерении Алексея, Сергея и Ивана Долгоруких вручить императорский скипетр Екатерине Алексеевне. Нам, однако, неясны мотивы, почему этими сведениями не воспользовались в том же 1730 году, когда определяли меру наказания Долгоруким. Почему о них вспомнили только в 1738 году, когда в рассказе о ночном заседании Долгоруких с 18 на 19 января Иван Алексеевич поведал во время следствия о том, о чем императрице было известно восемь лет назад. Ответ может быть только один: это был акт мести и устрашения. В самом деле, Долгорукие не представляли никакой угрозы ни императрице, ни ее немецкому окружению — за всеми ими, морально надломленными, находящимися в ссылке или в тюремном заточении, следили десятки пар глаз.
Следствие не обнаружило ни поползновений на трон, ни стремления поднять бунт. Но Бирону и Остерману всюду мерещилась опасность. Указ о казни Долгоруких был обнародован 12 ноября 1739 года, то есть четыре дня спустя после того, как они были казнены.
Поскольку указ обобщил показания подсудимых, есть смысл коротко изложить его содержание. Князь А. Г. Долгорукий с братьями Сергеем, Иваном и сыном Иваном обвинялись в том, что «безбожно не храня его (Петра II. — Н. П.) дражайшего здравия и без всякого о том должного попечения дальними от Москвы отлучками, беспрестанной ездой со псовой и птичьей и за звериной охотой не только в летние, но и всякие осенние студеные времена и зимою утруждали, отводя его величество от знания своего государства и от важных дел до управления оного касающихся вовсе отвращали… от того и смерть воспоследовала». Другая вина: «будучи в силе своей, видя его величество в младых летах, которые еще к супружеству весьма не приспели… вымыслами своими на сговор к супружеству с дочерью его, с княжною Екатериной». Третья вина: скарб, состоящий из драгоценностей «на несколько сот тысяч рублей к себе заграбили и забрали». Ценности были сысканы и изъяты.
Преступления названных выше лиц были конкретными и относились ко времени предшествующего царствования. Последующие преступления были совершены в царствование Анны Иоанновны. Первым названо имя Василия Лукича Долгорукого, виновность которого определена в самой общей форме: князь Василий Лукич чинил «многие бессовестные противные поступки». Перечисленные лица достойны были смертной казни, но были помилованы, — у них были отняты только чины и «кавалерия». Вина фельдмаршала Василия Владимировича сформулирована тоже в общей форме без указания, в чем она конкретно состояла: он непристойными словами отзывался об императрице. Князь Иван у Алексеевич тоже произносил в адрес императрицы «из злобы своей злые слова».
Последующий текст указа переносит нас в ночное заседание в Головнинском дворце, когда обвиняемые хотели удержать престол за княжной Екатериной, для чего составили подложную духовную и всех, кто окажет сопротивление осуществлению замысла, намеревались «побить до смерти». Вина князей Василия Владимировича и Михаила Владимировича состояла в том, что они, зная об этом злом умысле, не донесли. Мера наказания уже нам известна: Ивана Алексеевича вина колесовать и отсечь голову, а князьям Василию Лукичу, Сергею Григорьевичу и Ивану Григорьевичу отсечь головы. Князей Василия Владимировича и Михаила Владимировича держать в ссылке в разных местах до смерти «под крепким караулом неисходно»