Дело в том, что эта тяжба являлась своего рода поединком между двумя сенаторами: Д. М. Голицыным, стоявшим на страже интересов своего зятя, и Иваном Юрьевичем Трубецким, представлявшим интересы своей дочери Настасьи Ивановны. Ясно, что подлинный инициатор привлечения к ответственности Голицына А. И. Остерман должен был располагать информацией о причастности к тяжбе Дмитрия Михайловича.
Ранее мы отмечали интерес императрицы к так называемым криминальным делам: она вмешивалась в ход следствия, давала конкретные указания, назначала сроки завершения дела, но никогда не выступала в роли официального руководителя следствия. Возложение императрицей на себя обязанностей председателя «Вышнего суда» в данном случае подогревалось жаждой мести и стремлением придать рассматриваемому делу государственное значение.
Сколь интенсивно работал «Вышний суд», явствует из того, что приговор по делу был готов 16 декабря 1736 года, зачитан императрице и ею утвержден, а через три дня копию приговора отправили в Сенат. «Вышний суд» постановил взыскать с ответчиков в пользу вдовы колоссальную по тому времени сумму — 87 304 рубля 40 копеек, то есть размер ущерба, понесенного мачехой с 1725 по 1729 год. Поскольку с мая 1729 года наследником стал один Константин Кантемир, то более половины компенсации падало на него — 46 333 рубля 23 копейки.
Казалось бы, работа «Вышнего суда» завершилась благополучно: справедливость восторжествовала и истица полностью вознаграждена. В действительности же дело только начиналось, и на этот раз оно было направлено не против Константина Кантемира, а против его покровителя и тестя Д. М. Голицына.
Уже в решении «Вышнего суда» можно прочесть зловещую фразу: «И по вышеписанным всем обстоятельствам ябеда и происк в противность правого суда и указов от ответчиковой стороны во все время продолжалось, а мачеха их принуждена всего своего подлежащего имения лишиться и столько лет обиду терпеть»[243].
Свидетельством того, что над головой Дмитрия Михайловича сгущались тучи, был указ императрицы 19 декабря 1736 году московскому генерал-губернатору Салтыкову, одновременно выполнявшему должность руководителя Сенатской конторы и Московской конторы Тайной розыскных дел канцелярии, в котором Анна Иоанновна поручала своему дяде привлечь к следствию президента Вотчинной коллегии Александра Тимофеевича Ржевского, сына Голицына Алексея Дмитриевича, служившего судьей Московского судного приказа, президента Коммерц-коллегии и ее членов. Первый обвинялся в передаче Д. М. Голицыну экстракта жалобы вдовы Кантемир, а остальные — в незаконном переводе канцеляриста Камер-коллегии Лукьяна Перова из Москвы в Петербург, где мелкому чиновнику, состоявшему на государственной службе, поручалось вести частное дело К. Д. Кантемира и стоявшего за его спиной князя Д. М. Голицына. Указ, видимо, составляла опытная рука А. И. Ушакова, ибо он содержал наставления, свидетельствующие о профессионализме автора: Салтыкову велено поступать «секретно и осторожно», вызывая к следствию «одного по другому, чтобы они друг про друга не ведали, кто о чем спрашивай».
Завершил серию мер, направленных против Д. М. Голицына, указ 28 декабря 1736 года, обвинявший Сенат, что им решено дело по жалобе Настасьи Ивановны неправильно, и «Вышнему суду» предложено «взять ответы от каждого (сенатора. — Н. П.) порознь, а кто что будет ответствовать, того одному другому не сообщать и те свои ответы, не выходя из Сената, окончать»[244].
Особо допрашивали Д. М. Голицына. В его деле Перов выполнял такую же роль главного обвинителя, какую довелось выполнять Тишину в деле Долгоруких. Именно Перов снабдил «Вышний суд» уликами против Дмитрий Михайловича, и князю оставалось либо подтвердить их, либо отвергнуть.
Дмитрию Михайловичу предложили лично явиться в суд для дачи показаний, но он больше месяца страдал подагрой в такой острой форме, что был прикован к постели и не владел ни руками, ни ногами. По просьбе князя его интересы в «Вышнем суде» представлял младший брат Михаил Михайлович, которому он поручил ответить на вопросные пункты. «Вышний суд» просьбу Дмитрия Михайловича не удовлетворил и отправил для допроса в дом поручика Леонтьева. Узнав об этом, императрица пригласила к себе А. П. Волынского и через него передала словесное повеление суду, чтобы князь Дмитрий давал ответы в самом суде, после допроса отпускать его домой, а ответы объявлять ей, императрице. Караул к дому князя велела не ставить.
В помещение суда доставили немощного, страждущего тяжкой болезнью старика, которому перевалило за 70, для допроса, продолжавшегося с 10 утра до 6 вечера. После того как были прочитаны показания, князь Михаил Михайлович скрепил их своей подписью: «К сему допросу брата моего, тайного действительного советника и кавалера Дмитрия Михайловича Голицына, по приказу его, я, генералкригс-комиссар князь Михаил Голицын за болезнью в руках хирогратской, ныне руки приложить не может, руку приложил».
Измученный столь продолжительной процедурой допроса, князь Дмитрий Михайлович в раздражении произнес фразу, которую обвинители использовали в приговоре: «Когда б из ада сатана ко мне пришел, то хотя бы я пред Богом погрешил, однако ж и с ним бы для пользы своей советов от него требовал и принимал».
Начиная со 2 января 1737 года «Вышний суд» посвятил свои заседания только делу Голицына. 3 и 4 января все члены суда имели аудиенцию у императрицы. 7 января состоялось самое продолжительное заседание, с 6 утра до 7 вечера, во время которого составили обвинительное заключение, и в этот же день императрица подписала указ об учреждении «Генерального собрания», то есть суда, точнее, судилища над Голицыным. Заметим, в его составе не было ни одного немца — императрица оберегала их репутацию непричастности к террору.
«Генеральное собрание» подтвердило обвинения, выдвинутые «Вышним судом». Вина обвиняемого состояла в использовании услуг Перова, «закрывавшем неправость ответчикову ябедническими вымыслами по наущению Дмитрия Голицына». Стараниями Голицына Перов из канцеляристов был возведен в чин коллежского секретаря не за усердную государственную службу, а за «партикулярные услуги». Голицын упрашивал его продолжать участвовать в тяжбе зятя с мачехой и после вынесения Сенатом в 1736 году решения в ее пользу. Голицыны обвинялись в том, что принудили Перова совершить «дерзновенный» поступок — составить челобитную на имя императрицы.
Главная вина князя Дмитрия Михайловича состояла в том, что он, будучи сенатором, вместо того чтобы, «несмотря на ближние свойства, от такого душевредства и обиды того зятя его отвращать и не допущать», потакал ему в неправом деле.
«Генеральное собрание», кроме того, выдвинуло ряд столь же угоднических, как и несправедливых обвинений. Среди них важнейшее состояло в том, что Дмитрий Михайлович «отговаривался всегда болезнию, не хотя нам и государству по должности своей служить» — положенных на него дел не отправлял, указы противным образом толковал и т. д. в этом же духе. Включили в обвинение и необдуманно произнесенную Голицыным фразу относительно возможности использовать советы сатаны. Суд обвинил Дмитрия Михайловича в том, что он «научил Перова по делу зятя своего князя Кантемира в суде поступать, вымышлять по тому делу неправость».
Манифест, подписанный императрицей 8 января, смягчил приговор, вынесенный «Генеральным собранием», «казнить смертию». Императрица проявила «милосердие»: «Императрица по высочайшему нашему милосердию казнить его, князь Дмитрия, не указали, а вместо смертной казни повелели послать его в ссылку в Шлиссельбург и содержать под крепким караулом, а движимое и недвижимое все его имение отписать на нас…» Наказанию подвергся и Алексей Дмитриевич[245], — его лишили чина действительного статского советника, «написан прапорщиком в Кизлярский гарнизон», а имения конфискованы. Елизавета Петровна помиловала князя Алексея, он стал сенатором и закончил жизнь в 1768 году в чине действительного тайного советника. Лукьян Перов, главный обличитель Д. М. Голицына, не подвергся наказанию.
В четыре часа пополудни 8 января в дом Голицына прибыли генерал-полицеймейстер В. Ф. Салтыков и обер-комендант Игнатьев, чтобы отобрать у осужденного «кавалерию» (ордена), шпагу, опечатать бумаги, дом и выставить караул. На следующий день А. И. Ушаков и А. П. Волынский вызвали в Сенат генерала Леонтьева и велели отправить осужденного «в определенное ему место». Так отблагодарила Анна Иоанновна человека, усилиями которого она получила корону российской императрицы.
Это была замаскированная месть за деяния шестилетней давности, за попытку ограничить самодержавие. Что это была месть за прошлое, явствует из того, что в настоящем немощный старик не мог представлять и не представлял никакой угрозы трону.
Трагический конец Голицыных предсказывал поверенный в делах Франции Маньян еще в 1730 году, во время коронации Анны Иоанновны. Голицыны в дни празднества, по его словам, представляли «весьма жалкие фигуры. Царица не удостоила их ни одним взглядом, стараясь оказывать всякое почтение Остерману и князю Черкасскому. Вероятно, она поступит с Голицыными так же, как с Долгорукими»[246].
Сохранившиеся источники донесли до нас любопытные подробности об условиях содержания Дмитрия Михайловича в заточении и главным образом о богатейшем книжном собрании, свидетельствующем о его высоких духовных запросах, ставивших его в ряд самых образованных людей страны.
Голицын был доставлен в Шлиссельбург в первой половине дня 9 апреля. Сопровождавший узника поручик Измайловского полка Федор Кнутов получил предписание «дорогою от Петербурга до Шлютенбурха никого до Голицына не допущать, чернил и бумаги не давать, чтоб люди были всегда при нем». Сторожить узника поручили команде во главе с сержантом Преображенского полка Петром Голенищевым-Кутузовым. Инструкцию ему составили по шаблону аналогичных документов, определявших жизнь политических заключенных в заточении: Голицыну не разрешалось выходить из своих покоев, посещать церковь разрешалось только в часы, когда в ней отсутствовали прихожане, а прислуга, состоявшая из трех дворовых и «кухаря», была лишена и этого права. Инструкция обязывала сержанта следить, «чтоб никто с ним, Голицыным, не мог разговаривать», а также «смотреть накрепко, чтобы к нему никто не приходил из приезжих или проезжающих». Голенищев-Кутузов обязан был «за покупкою провизии посылать солдат, а отнюдь не людей Голицына». На содержание узника отпускали один рубль в день, а слуг — по гривне на человека. Одним словом, узника надлежало содержать в полной изоляции. Там до приезда Голицына томился в заточении В. Л. Долгорукий. Чтобы не превращать крепость в хранилище ссыльных, Кабинет министров распорядился перевести Долгорукого в Ивангород.