[255]. Однако посольство Волынского оставило заметный след в русско-иранских отношениях не описанием бытовых невзгод, а наблюдениями политической значимости.
Внимательный глаз Волынского за почти полугодовое пребывание в Иране обнаружил множество уязвимых мест в жизни государства: внутренние раздоры, слабость правительства, продажность чиновников, низкий интеллект шаха. Заключал свое донесение Волынский выводом, что «Бог ведет к падению сию корону» и надобно воспользоваться слабостью, чтобы без всякого опасения начать с нею войну.
Петр I согласился с доводами Волынского о необходимости воспользоваться слабостью Ирана, чтобы напасть на него, и Волынский, став «специалистом» по Ирану, был самой подходящей кандидатурой в губернаторы пограничной губернии, обязанной царем вести подготовку к предстоящей войне. Инструкция поручала Волынскому склонить грузинского «принца» к оказанию помощи русским войскам, когда те начнут поход, соорудить в Астрахани «суды наскоро», а также складские помещения.
После Ништадтского мира (1721) вопрос о Персидском походе был решен окончательно, и царь ждал лишь повода для объявления войны. Такой повод предоставили подданные шаха лезгинец Дауд-бек и казыкумыкский владелец Суркай, в июне 1721 года ограбившие в Шемахе русских купцов, нанеся им урон на 500 тысяч рублей. Артемий Петрович тут же отправил письмо царю с рекомендацией в будущем году начать военные действия, «понеже, — рассуждал Волынский, — не великих войск сия война требует, ибо ваше величество уже изволите и сами видеть, что не люди, скоты воюют и разоряют».
Однако Каспийский поход 1722 года оказался не столь легким, как убеждал царя Волынский, чем и вызвал его гнев.
Из донесений Волынского явствует, что именно он обнадеживал царя в успехе военной акции и доказывал необходимость этой акции в связи с событиями в Шемахе. Волынский же с ходу отвергал это обвинение: «Не только я в том невинен, но ниже сам от себя его императорское величество Петр Первый сие намерение восприять изволил». Отклонил он обвинение и в том, что царь был в гневе за постигшую неудачу. Артемий Петрович оправдывался оригинальным аргументом: разгневанный царь действительно избивал его тростью, «но изволил наказать меня как милостивый отец сына своего»[256].
Если верить немецкому историку XVIII века Германну, то у Волынского была личная заинтересованность в войне против шаха. Еще во время пребывания в Иране Волынский пустил слух о том, что Петр I намеревается завоевать Иран. Когда слухи дошли до ушей шаха, тот в страхе обратился к услугам Волынского. Подогреваемый алчностью, Артемий Петрович обещал Хуссейну убедить царя отказаться от войны, за что потребовал от шаха вознаграждение в 100 тысяч рублей. Но шах искусно надул Волынского. Отправляясь на родину, Артемий Петрович получил не наличные, а вексель на запрошенную сумму, который должен был оплатить правитель Ширванской области, которому шах отправил тайное повеление не оплачивать вексель. Коварный поступок шаха привел Волынского в бешенство, и он решил ему отомстить.
За достоверность рассказа Германна полностью поручиться нельзя, но бесспорно одно — Волынский и шах действовали в соответствии со своими представлениями о нравственности, причем оба проявили не лучшие свойства своих натур: Волынский — алчность, а Хуссейн — лживость и коварство.
Но возвратимся к губернаторству Волынского в Астрахани. «В Астрахань я прибыл, — доносил он Екатерине I, — которую вижу пусту и разорену поистине так, что хотя бы и нарочно разорятъ, то б больше всего невозможно. Первое, крепость здешняя во многих местах развалилась и худа вся. Недостает ружей, солдатам мундиры выдавались десять лет назад, запасов провианта нет…»[257]
Артемий Петрович пользовался у современников репутацией человека, «чтобы только с кого сорвать», который не был разборчивым в средствах достижения этой цели. В одном из монастырей хранилось расшитое золотом облачение, богато украшенное драгоценными камнями, оцениваемыми будто бы в 100 тысяч рублей. Волынский попросил одеяние якобы для того, чтобы срисовать его для себя. Проходит время, но губернатор облачения не возвращает. Тогда настоятель отправляется к нему, но тот перед изумленным настоятелем разыгрывает коварную сцену, заявляя, что он никогда не брал никакого облачения, и велел бить настоятеля батогами и заковать в кандалы, содержать под караулом якобы за кражу драгоценностей.
Широко известен и рассказ очевидца о жестокости Волынского. Губернатору донесли, что местный купец будто бы неодобрительно отзывался о нем и его супруге. Артемий Петрович пригласил купца на обед, тот, обрадованный вниманием губернатора, немедленно явился в его дом, уселся за обеденный стол, но тут же был схвачен, подвергся избиению окованными шипами палками, а затем раздетым и обвешанным с головы до ног кусками свежей говядины отдан на растерзание голодным собакам[258].
С такой же жестокостью Волынский отнесся к мичману князю Егору Мещерскому, отправленному в 1723 году Адмиралтейской коллегией в Астрахань для истребования отчета об остаточном морском провианте. Губернатор в ответ на требование Мещерского «бранил его всякою непотребною бранью», а когда он вышел из дома, то велел солдатам «без всякой его вины посадить на деревянную кобылу, на которую сажают за тяжкие вины». На этом издевательства не закончились.
Как-то, проезжая по улицам города, губернатор встретил Мещерского, велел взять его под караул, доставить в дом и подвергнуть унизительному наказанию: после избиения его лицо вымарали сажей, затем обрядили его в кафтан подкладкой наружу, велели выпить пивной стакан вина, но «он де не мог столь много вина выпить и за то велел бить его в голову, которые и ударили его тридцать пять раз».
На следующий день, 18 декабря 1723 года, издевательства продолжались: Волынский вновь велел на этот раз с другом Иваном Кузьминым посадить Мещерского на деревянную кобылу, привязать к обеим ногам по пудовой гире и по живой собаке. Затем Мещерского доставили в покои Волынского, где губернатор велел, сняв штаны, посадить на лед и в этом «ругательном мучении» держать час.
Жалобе Мещерского Адмиралтейская коллегия дала ход, потребовав от губернатора объяснений, посчитав его действия противозаконными. Вопреки обыкновению все отрицать, Волынский на этот раз признался, что сажал Мещерского на кобылу и на лед, но оправдывал свои действия тем, что Мещерский «подлинный дурак и пьяница и только достоин быть мичманом и в квартирмейстеры не годится».
Адмиралтейская коллегия не удовлетворилась ответом Волынского и направила рассмотрение вопроса в Сенат, заявив при этом, что если все написанное им является правдой, то он должен был «искать сатисфакции по уставам и регламентам»[259].
Волынский, видимо, понял, что на этот раз его произвол не останется безнаказанным, и обратился за защитой к императрице. Конец этого дела неизвестен, но, вне всякого сомнения, благодаря покровительству императрицы Волынский и на этот раз вышел сухим из воды — он не только не был наказан, но переведен губернатором в губернию, расположенную поближе к Москве, — Казанскую. Между тем молва сохранила множество проявлений Волынским жестокости, самодурства, его изобретательности в истязаниях: он, например, велел наказать кошками полицейских солдат, осмелившихся не снять шапки, когда они проходили мимо двора Волынского[260].
Получив назначение в Казань, Артемий Петрович несколько лет сдерживал свой буйный нрав, но затем взялся за свое. Тому способствовал и наказ губернаторам и воеводам от 12 сентября 1728 года, расширивший их права, сосредоточив в одних руках административную, судебную и полицейскую власть и тем самым создав простор для губернаторского и воеводского произвола и безнаказанности.
В 1730 году в связи с произволом Волынского в Казани разразился крупный скандал — на губернатора подал жалобу в Синод казанский архиепископ Сильвестр.
Пространная жалоба Сильвестра Синоду, содержавшая 38 пунктов, с дотошной подробностью излагала притеснения, которым подвергались монастыри епархии со стороны Волынского. Важнейшие из них состояли в изъятии 189 монастырских бревен и использовании их на сооружение собственных хором, в захвате монастырского сада и огородов, в порубке монастырской рощи, в гибели 15 человек во время разрыва ствола пушки, в избиении церковнослужителей, в захвате сенокосных угодий, использовании для своих нужд монастырских мастеровых и др. Челобитная заканчивается просьбой освободить епархию от утеснений губернатора путем изъятия из его ведения. Синод переадресовал челобитную казанского митрополита Сенату. Проведав об этом, Волынский отправил в Сенат встречную челобитную, в которой просил прислать в Казань следователя.
Однако если бы Артемий Петрович не чувствовал за собой вины, то он не отправил бы письмо своему влиятельному дядюшке — московскому генерал-губернатору Семену Андреевичу Салтыкову, одновременно являвшемуся первоприсутствующим в Московской конторе Сената. О винах митрополита Волынский не распространялся, но зато не жалел слов, чтобы изобразить себя невинно оклеветанным агнцем.
Дядюшка, однако, знал нрав своего племянника и хотя обещал покровительство, но сделал ему серьезное внушение. «Мне кажется, — наставлял на путь истинный своего племянника Салтыков, — государь мой, лучше жить посмирнее. Что из того прибыли, что много жалобы происходит… А как казанский архиерей сведал, что вы мне свой, то тотчас приехал ко мне и сказал мне, что истинно и не знал того, что Артемий Петрович свой тебе, а то б ни о чем просить не стал, хотя б де и обидно было, лучше б мог вытерпеть. И не знаю, для чего так вы, государь мой, себя в людях озлобили…»