Когда Бирон обнаружил единодушное одобрение своего плана со стороны узкого круга присутствовавших (на нем кроме трех кабинет-министров присутствовали генерал Ушаков, адмирал Головин, обер-шталмейстер Куракин, генерал-прокурор Сената Трубецкой, генерал-поручик Салтыков и гофмаршал Шепелев), он приветствовал решение о созыве расширенного собрания вельмож численностью в 40–50 человек, которые своей подписью должны подкрепить просьбу назначить его регентом.
Созыв вельмож взял на себя Бестужев, причем на совещание, состоявшееся на следующий день, были приглашены не все сенаторы, генералитет и придворные, а только те из них, кто не станет перечить намерениям Бирона, поддержанного узким кругом лиц.
Остерман решил, что медлить с определением своего отношения к регентству Бирона опасно, и заявил о своей безоговорочной поддержке его. Было решено обратиться к императрице с просьбой, чтобы она удовлетворила горячее желание участников совещания назначить регентом Бирона.
Оказалось, легче всего было получить согласие Анны Леопольдовны. Она не противилась действиям Бирона, заявив: «Покоряюсь совершенно воле императрицы, моей благодетельницы, и беспрекословно буду повиноваться всему, что благоугодно будет ей постановить».
Вопреки ожиданиям Бирона и его клевретов, императрица, к которой они явились с манифестом, заупрямилась и отказалась подписать его, руководствуясь следующими соображениями: во-первых, она не могла смириться с тем, что смертельно больна, и была уверена в своем скором выздоровлении; во-вторых, она не желала ни с кем делиться царскими почестями — при назначении преемником Иоанна Антоновича многие вельможи, привыкшие гнуть спину, станут угождать его родителям. Неподписанный манифест императрица, по одним сведениям, хранила под подушкой, по другим — в ларце, где лежали драгоценности. Остерману потребовалось использовать все влияние своего красноречия, чтобы в канун смерти императрицы убедить ее в необходимости подписать устав о регентстве. К стараниям Остермана надо прибавить усердие Бестужева, организовавшего челобитные от всех вельмож и даже всей нации с просьбой назначить Бирона регентом.
Неизвестный художник. Портрет герцога Курляндского Эрнста Иоганна Бирона.
XVIII в. Рундальский дворец, Латвия.
Подписанием устава закончился фарс, ловко разыгранный немцами с участием русских вельмож. Отпала угроза, о которой заявлял Менгден: «Если герцог регентом не будет, то мы, немцы, все пропадем! А ведь герцогу самому о себе просить нельзя; так нельзя ли об этом как-нибудь стороною просить ее величество?»[317] Бирон добился осуществления своих честолюбивых замыслов. Сбылось то, что предрекал Шетарди еще в донесении 7 октября 1740 года. «Я вижу, — писал он в депеше, — что здешний народ близится к моменту освобождения от ига иностранного министерства, чтобы подчиниться господству иностранной династии»[318].
Устав обнародовали 18 октября, а на следующий день Бирон вступил в права регента. По поводу этого факта С. М. Соловьев заметил: «При жизни Петра Великого среди старообрядцев ходили слухи о подмененном в младенчестве царе — Россией правил не настоящий Петр, а немец. Молва теперь обрела значение были — страной действительно должен был править немец. Но теперь этот самый ненавистный фаворит-иноземец, которого привыкли обвинять во всех бедствиях прошлого тяжелого царствования, становится правителем самостоятельным; эта тень, наброшенная на царствование Анны, этот позор ее становится полноправным преемником ее власти».
Составитель устава Остерман позаботился о сохранении трона за ветвью Романовых, ведущих начало от Иоанна Алексеевича, лишив Анну Леопольдовну права наследования престола. Устав предусматривал в случае смерти Иоанна Антоновича бездетным передачу трона его еще не родившемуся брату, а если и он умрет, то императорская корона должна украсить голову «из того же супружества рожденных принцев». Все эти перемены не задевали интересов Бирона — он оставался регентом и при новых императорах. В случае отказа Бирона от регентства устав предписывал «с общего совета и согласия Кабинета, Сената, генерал-фельдмаршалов и прочего генералитета учредить такое правление», которое бы шло на пользу империи и подданных до совершеннолетия наследника.
Домогательство Бироном регентства свидетельствовало как о его безграничном честолюбии, так и о неспособности предвидеть дальнейшее развитие событий. Всякий благоразумный человек, зная ненависть к себе народа, которым намеревался управлять, оставил бы затею с регентством и удалился в свое герцогство, ибо недалек час, когда эта ненависть и презрение выльются для него в трагедию. Бирон, однако, попытался удержать регентство давно испытанными способами: завоеванием симпатий и доверия дворянства предоставлением ему льгот, а вместе с тем — жестоким и беспощадным подавлением малейшего против себя протеста.
Шетарди 25 октября 1740 года доносил об обнародовании нескольких указов. Один из них поощрял усердие помещиков, собиравших подушную подать с принадлежавших им крестьян, выдачей в награду трети собранной суммы, другой обещал гражданским и военным чиновникам столицы получение полного оклада, в то время как в провинции им выплачивалось половинное жалованье. Третий указ объявлял амнистию осужденным на галеру за уголовные дела. Сам регент демонстрировал свое рвение в управлении государством обещанием присутствовать в течение четырех часов на заседаниях Сената в каждый четверг. Регент сделал еще один реверанс в пользу придворных, страдавших, как известно, от непомерно крупных издержек на приобретение дорогих туалетов. 1741 год будет проведен в трауре по случаю кончины императрицы, в последующие два года разрешалось донашивать ранее приобретенное платье, а с 1 января 1744 года запрещалось употребление золотого и серебряного шитья на платье. Милости посыпались и на ранее осужденных вельмож. Из ссылки был возвращен бывший смоленский губернатор князь Черкасский, придворному пииту Василию Кирилловичу Тредиаковскому было пожаловано 360 рублей в знак компенсации за побои, учиненные Волынским.
Унять недовольство этими мерами не удалось. Современников более всего удивляло вручение регентства Бирону в обход отца и матери.
Недовольство обнаружилось и в высших слоях общества. Граф Михаил Головкин советовал гвардейским офицерам, протестовавшим против назначения регентом Бирона, выразить недовольство кабинет-министру князю Алексею Черкасскому. Эту миссию взял на себя подполковник Любим Пустошкин. В сопровождении нескольких офицеров он явился к Черкасскому. Тот, по словам Миниха-младшего, терпеливо его выслушал, похвалил за намерение, велел прийти за ответом на следующий день, а сам отправился к герцогу с доносом. Все причастные к делу офицеры были арестованы и подверглись бы суровому наказанию, если бы регентство Бирона продержалось еще неделю-другую. А пока все ограничилось жестокими пытками.
Среди недовольных назначением Бирона регентом были и сторонники наследования престола Елизаветой Петровной. Во время присяги Иоанну Антоновичу капрал Хлопов говорил другому капралу, немцу по национальности: «Присягали мы ныне ее императорского величества внуку, а государыне принцессе сыну». Затем, кивнув в сторону дома, где жила Елизавета Петровна, произнес: «Не обидно ли?» После присяги он продолжал высказывать недовольство своим русским товарищам, что «коронованного отца дочь, государыня цесаревна оставлена».
Счетчик из матросов Максим Толстов отказался присягать регенту на том основании, что «император Петр Первый соблюдал и созидал все детям своим, а у него, государя, осталась дочь цесаревна Елизавета Петровна, и надобно ныне присягать ей, государыне цесаревне». Оба, Хлопов и Толстов, понесли сравнительно легкие наказания: первого отпустили, предупредив, чтобы «впредь в такие противные рассуждения не вступал», а второго сослали в Оренбург. Легкие наказания сторонников Елизаветы Петровны объясняли тем, что на нее имел виды Бирон, намереваясь на ней женить своего сына.
Бирон был осведомлен о ропоте населения и пытался подавить его суровыми репрессиями. Маркиз Шетарди 25 октября доносил: «Питейные дома, которые были закрыты в течение нескольких дней, теперь снова открылись. Шпионы, которых там держат, ежедневно хватают и ведут в тюрьму всех тех, кого раздражение или водка побуждают отважиться на малейшее неуместное выражение»[319].
Донесение Шетарди можно было бы считать чистой воды домыслом, если бы его не подтвердил официальный документ, свидетельствующий об организации повальной слежки и доносов не только в Петербурге, но и в старой столице. Секретнейший указ Бирона, адресованный московскому губернатору и датированный 26 октября 1740 года, то есть неделю спустя после вступления в должность регента, велел «искренним образом осведомиться», что говорят в Москве «между народом и прочими людьми о таком нынешнем определении» — назначении герцога регентом. Указ предписывал различать между болтунами, осуждавшими режим, людей, «которые или из глупости и малого рассуждения или же из злостного умысла и с богомерзким презрением своей совести и присяги о полезнейших учреждениях непристойные свои рассуждении и толкования иметь обыкли». О мере секретности этого указа можно судить по тому, что донесения о результатах тайных наблюдений генерал-губернатор должен был сочинять «своею рукою», минуя канцелярию.
Бирон не без основания полагал, что к направленным против него толкам причастен Антон Ульрих, и, чтобы подтвердить эту догадку, велел арестовать его адъютанта Петра Граматина. Существенных сведений, компрометирующих Брауншвейгскую фамилию, следователям выколотить не удалось; недовольство Антона Ульриха своим унизительным положением, равно как и тем, что его, а также мать императора обошли при назначении регента, были известны и без показаний Граматина. Бирон справедливо считал, что пребывание отца и матери императора в России представляло угрозу его регентству, и предпринял меры к выдворению из страны Брауншвейгской фамилии. Осуществлял он этот замысел в своей манере — вызывающе грубо и жестоко.