адшая сестра постоянно ездила на соревнования и редко проводила время дома, поэтому они были не так близки, как могли бы.
Кимми чувствовала, что сильно отстает в социальном развитии, и изо всех сил пыталась догнать Лолли.
– Я не привыкла быть недостаточно успешной в чем бы то ни было, – жалобно провыла Кимми. – Девушки – еще худшие судьи, чем судьи на соревнованиях!
– Никогда не слышал столь истинного утверждения, – сочувственно ответил доктор Беккер.
В конце концов Кимми призналась, что попробовала наркотики на Новый год и в клубе, сдав в результате бойфренда сестры как того, кто дал ей вещества. Затем она выслушала, на что похож – и как протекает – отходняк от наркотиков, и узнала, что в процессе опустошила все запасы гормона допамин в мозгу. И именно это стало причиной, по которой она чувствовала себя такой усталой: ей нужно было несколько дней, чтобы восстановиться.
– Тем не менее, мне кажется, что ты до сих пор кое-что скрываешь. Почему ты так сильно плачешь одиннадцать дней спустя? Мне невольно приходит на ум, нет ли здесь чего-то еще? Ручаюсь, я уже слышал подобное ранее. Не хочу сказать, что твое несчастье – нечто банальное, поскольку оно действительно особенное. Я имею в виду, что ты должна доверять мне, Кимми. Нет ли чего-то, о чем ты умалчиваешь? А если мне будет позволено высказать догадку, я бы сказал, что тут, возможно, замешан парень.
Кимми мрачно кивнула и поведала о том, как позорно ее унизил Вронский.
– Я думала, он влюблен в меня! – она снова всхлипнула, уставившись в пол. – И я… я любила его. Или, по крайней мере думала, что люблю. Он использовал меня, и я чувствую себя ужасно глупо!
Когда доктор Беккер спросил Кимми, был ли у нее секс с Вронским (или любым другим парнем, раз уж на то пошло), она вспыхнула и выразительно замотала головой.
– Нет! Ни за что, я никогда бы… Мы просто… занимались другим. – Она смотрела, как ее педиатр делает записи в айпаде. Несколько часов спустя, возвращаясь в такси домой, она гадала, что он написал, и не звучало ли это как-то примерно так: «слишком много возражает».
После того как медосмотр закончился и медсестра выкачала из ее вены четыре пробирки крови для анализов, доктор Беккер вручил Кимми красный леденец в форме сердца с выдавленным на нем белым словом «Любовь».
– Извини, малыш, но сегодня у меня только эти, – проговорил врач. – Я знаю, что из-за Вронского ты чувствуешь себя дерьмово, но уверен, ты без проблем найдешь кого-то более достойного твоего внимания.
Ожидая вместе с матерью лифта, Кимми думала о последних словах дока, которыми он пытался ее подбодрить, хотя сказанное лишь усугубило ее состояние. Ведь все это было неправдой. Сейчас она до глубины души ненавидела Вронского, но искренне чувствовала, что во всем городе нет никого достойнее. Она уставилась на слово «Любовь» на конфете в форме сердечка в ее руках, и нижняя губа Кимми задрожала. Она бросила леденец в мусорное ведро рядом с лифтом, но было слишком поздно, первые капли бурных слез уже потекли по ее щекам.
Мать все равно заставила ее дойти до магазина «Сакс», и Кимми, следуя в трех шагах позади Даниэллы по Пятой авеню, винила Лолли за невнимательность родительницы. Лолли умела рыдать и за все эти годы устроила так много истерик, полных слез, что сделала маму невосприимчивой к страданиям младшей дочери. Кимми стоически воздержалась от того, чтоб подчеркнуть, что за свои пятнадцать лет жизни она, наверное, лишь пару раз плакала перед ней, и по большей части это был гнев из-за проигрыша на соревнованиях.
Но что действительно бесило Кимми, так это собственная неспособность сдержать слезы. Ночью, накануне визита к врачу, она пыталась снова и снова перестать плакать. Она лежала на кровати в своей комнате и не могла уснуть. Она заставляла себя прекратить скулить («ты словно маленькая сучка»), но ничего не помогало. Она знала, что имеет полное право рыдать из-за того, что случилось с ней на вечеринке Джейлин: ведь сердце было разбито из-за всего, что она пережила с Вронским. Оказалось трудно понять, что задело ее сильнее: то, что Граф не разделил ее чувств или то, что предпочел ей кого-то другого.
У нее было много часов, чтобы подумать о произошедшем, но лишь одно заставляло ее чувствовать себя немного лучше: когда она пыталась отстраниться и взглянуть на все со стороны. Кимми не была слепа. У Анны нашлось то, с чем просто невозможно было конкурировать. Красота ее была экзотической, гораздо более интригующей, чем ее собственная крашеная блондинистость. Анна была и старше, и опытней и, самое важное, была недоступна. Сестра Стивена вскружила Вронскому голову, а все парни любят гнаться за чем-нибудь недоступным. Кроме того, возможно, соперничество с парнем Анны, уважаемым студентом Гарварда, делало ситуацию слишком заманчивой для Алексея: он уже не мог отказаться от попытки добиться взаимности.
У бедной Кимми не было ни единого шанса.
Иногда Кимми хотела, чтобы с Анной случилось то же, что и с ней: чтобы от нее отмахнулись, как только взгляд Вронского зацепится за очередной блестящий объект. Но порой она надеялась, что Анна была той девушкой, которая обладала властью уничтожить его раз и навсегда. Если кто-то и мог сделать это, то, конечно же, идеально-недостижимая Анна К.
Кимми знала, что подобные сценарии – чистые домыслы. Она лишь несколько минут видела, как Анна и Вронский танцевали в клубе, и не заметила, чтоб они целовались. Она даже спросила сестру, целовалась ли Анна с Графом на вечеринке, но Лолли заверила ее, что нет. У Анны был бойфренд, и она никогда бы не повела себя как последняя сучка по отношению к Гринвичскому Старику. Однако это не укрепило надежды Кимми на собственные ее шансы с Вронским. Она-то видела, как он смотрел на Анну, когда они танцевали. Он никогда не смотрел на Кимми таким взглядом.
Сейчас Кимми находилась в том состоянии, когда в глубине души понимала, что больше всего ненавидит себя. Как она могла столь легко поддаться чарам Вронского? Как могла поверить, будто он любит ее так же, как она любит его?
Остановившись у прилавка с японской уходовой косметикой «Эс-кей-II», Кимми еще раз попыталась убедить маму отпустить ее домой, чтоб она могла дуться весь день напролет. Но родительница осталась тверда и отказалась.
– Тебе нужно пообедать. Может, у тебя недостаток железа. Я хочу, чтобы ты поела красного мяса. У тебя эти дни? Насколько сильно? – уточнила мать буднично, как будто спрашивала о погоде.
– Мама! – Нижняя губа Кимми задрожала, когда она попыталась не разреветься. – Есть ли предел твоей бестактности? Словно моя жизнь еще недостаточно трудна, чтобы говорить о моем цикле, когда мы пришли в «Сакс»!
Пока Кимми ковырялась в салате с мясом, который заказала для нее мать, она узнала, что доктор Беккер сказал Даниэлле, оставшись с ней наедине после осмотра Кимми. Врач написал официальную записку, которая гласила, что девушке нельзя посещать школьные занятия до конца недели. Кимми вздохнула с огромным облегчением. Док подумал, что, наверное, она еще не полностью оправилась от травмы, прервавшей ее карьеру, и, вероятно, ее нынешняя депрессия была способом справиться с проблемой.
Но еще Беккер прописал отдых и порекомендовал несколько лучших психиатров, специализирующихся на подростках.
– Он считает, я должна показаться психиатру? – спросила Кимми, распахнув глаза от ужаса.
– Не будь мелодраматичной. Кимберли, половина девочек в Спенсе посещают психиатра. – Со стороны матери это было преуменьшение, но к делу не относилось.
– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, мы можем не говорить об этом здесь? Давай подождем и посмотрим, что покажут анализы крови. Ну а вдруг у меня лейкемия, и я умираю? Разве ты не почувствуешь себя виноватой за то, что заставила меня идти к мозгоправу? Я больна, мама, это не проблемы с головой! – Кимми ощущала некоторый стыд за то, что говорит подобные вещи, но ей было все равно. Она так сильно устала. Кто бы мог подумать, что можно чувствовать такую усталость в пятнадцать лет?
– Мама, ты вообще меня слушаешь? – заскулила она, заметив, что Даниэлла набирает под столом эсэмэску.
Мать часто повторяла ей или сестре, что разговаривать по телефону во время приема пищи – явный признак невоспитанности, а теперь делала то же самое? Кимми знала, что родительница отвлечена собственной личной жизнью, и на мгновение поддалась подлому желанию, чтоб мама все еще страдала по поводу развода. Возможно, тогда она с большим сочувствием отнеслась бы к бедственному положению дочери.
Все это время Кимми держала стакан с водой, сжимая его… крепко. И запомнила лишь хлопок, который раздался будто бы позади нее, а затем вода вдруг оказалась у нее на коленях, а мать вскочила настолько быстро, что чуть не опрокинула стол.
Кимми не чувствовала боли, но Даниэлла схватила ее правую руку, обернула кисть салфеткой, и белая ткань тотчас окрасилась красным. Внезапно Кимми окружили два официанта и менеджер ресторана, и все сходили с ума от количества крови.
И Кимми опять оказалась в смотровой доктора Беккера. Глядя на свою (уже обмотанную бинтом) руку, Кимми заметила, что чувствует себя немного лучше, хотя «лучше», возможно, было не совсем подходящим словом. Она как-то успокоилась. Нет, неверно. Это было совсем иным: мгновенным отсутствием страдания, и отсутствие ощущалось как нечто очень желанное.
Доктор считал, что швы не нужны. Он использовал хирургический суперклей, чтобы заклеить самый глубокий из трех порезов на ее руке, и наложил пластырь на оставшиеся царапины. Он отослал Даниэллу в комнату для ожидания. Беккер хотел поговорить с Кимми наедине. Второй раз за два часа педиатр Беккер пристально смотрел на пациентку поверх своих модных очков без оправы.
– Неужели это действительно несчастный случай? – тихо спросил он. – Посмотри мне в глаза и скажи правду.
– Да. Несчастный случай. Стекло было с дефектом, – ответила Кимми. Я не Женщина-Халк и все такое. Просто… так случилось, клянусь.