Она делала это из чувства неуверенности, возможно, потому что была раньше лишь с одним человеком. Вронский же, несмотря на многочисленные сексуальные похождения, никогда не был влюблен. Теперь, когда он узнал, что такое любовь, все его прошлые связи бледнели по сравнению с этим.
Анна из окна своей спальни видела, как пикап въехал на подъездную дорожку и затормозил, но Граф пока что не вышел из машины. Как и обещала, она оставила входную дверь не запертой. Она была одна, что случалось редко: Магда со своей свитой жила в домике на территории поместья, а когда муж отсутствовал, экономка спала в комнате рядом с кухней. Она делала это ради Анны, по крайней мере, она так говорила, но девушка знала: Магда боится оставаться ночью одна.
Зато Анна никогда не боялась, поскольку с ней были Джемма и Джон Сноу. Не имелось ни малейшего шанса, что какой-то незнакомец сможет пройти мимо трехсотфунтовых[77] ньюфаундлендов, атакующих с обеих сторон.
Анна отбросила мысль о том, что Вронский нервничает и сидит в пикапе Мерфа, слишком напуганный, чтобы войти. Если кто и должен волноваться, так это она. «Что же я делаю? Зачем я пригласила его сюда?»
Она задавала себе эти вопросы, чтобы спасти свою гордость, потому что ее сердце было разбито. Тайное «я» точно знало, почему она попросила его приехать. Дом пуст, и она никогда ничего не хотела так, как хотела сейчас Вронского. Последние несколько недель она страдала от постоянного раздражения, как будто кожа натянулась слишком туго. Она ощущала себя чересчур возбужденной, стала чувствительна к малейшим прикосновениям и заметила, что каждая поверхность, до которой она дотрагивалась, дарила ей новые ощущения, которых она никогда не испытывала прежде. То, как одежда обволакивала тело или то, как тонкие простыни казались особенно прохладными для кожи. В эти дни она долго принимала душ, надеясь, что горячая вода хоть как-то снизит чувствительность. Но ничего не получалось. Закрывая глаза, она видела лишь его лицо и, даже не напрягаясь, могла вызвать в памяти запах Вронского. Когда Алексей поцеловал ее, она желала только одного – быть вместе с ним.
Тем утром, в поле, когда они целовались, ее рубашка была расстегнута, и, когда он скользнул рукой под ткань, Анна почувствовала его пальцы на своей коже и закусила губу, чтобы не застонать.
Именно тогда она и решилась. Если она не будет проводить с ним больше времени, то сойдет с ума. В школе она никак не могла сосредоточиться. Дома она была рассеянна. Сегодня утром она налила в кашу грейпфрутовый сок, думая, что это молоко.
Анна понимала, что поступает неправильно. Александр все еще оставался ее парнем, но почему-то это ее больше не волновало. Если бы не авария, она бы с ним уже рассталась, а значит, она вольна любить Вронского и быть любимой.
Собаки залаяли, подвывая от возбуждения, и помчались по гладкому мраморному полу холла. Она подумала, не пора ли спасти Графа от их слюнявых поцелуев. Хотя это для Вронского станет хорошей практикой – детской забавой по сравнению с тем, что она собиралась с ним сделать. Она хотела съесть его, словно креманку мороженого. Ей хотелось заставить его посасывать кончики ее пальцев. Она хотела затащить парня в свою кровать и распугать всех прячущихся под ней монстров. «Землетрясение, – подумают они. – Конец света». Вот чего она жаждала больше всего – стать громкой, необузданной, когда в доме никого нет. Анна устала быть тихой, вежливой и скромной.
Анна не слышала, как он поднимался по ступенькам, но знала, что это он. Он приближался, потому что собаки тоже бросились вверх по лестнице. Она подняла взгляд и увидела, что Вронский стоит на пороге. Нервничал ли он? Если нервозность и была, она уже исчезла.
Вронский закрыл дверь, оставив ньюфов снаружи, пересек спальню и присоединился к ней на кровати. Его поцелуй был для нее как дыхание, словно она и не дышала, пока они оставались далеко друг от друга, а теперь, когда он находился рядом, она не могла им надышаться.
Через несколько минут ее халат уже лежал на полу, лифчик был расстегнут, а трусики оставались на ней как простая формальность. Она засмеялась, пытаясь справиться с крошечными пуговицами на его рубашке и продолжая жадно его целовать. От него так хорошо пахло: смесь дикой сирени, свежеспиленного дерева. Она могла ручаться, что у него уже встал, и чувствовала, как он упирается в нее. Она хотела увидеть его целиком, попробовать на вкус каждый дюйм его тела.
Боясь, что может кончить от одного вида ее обнаженного тела, прижимающегося к нему, он понимал, что должен замедлить темп.
– Анна… Анна, – промурлыкал Вронский, когда девушка расстегнула его ремень. Он схватил ее за руки, чтобы остановить, и она посмотрела на него снизу вверх дикими, хищными глазами, и он все понял. Он стал ее добычей. Той самой рыбкой, заметившей мерцающий в воде блестящий крючок, и она зацепила его сердце столь ловко, что, когда он вынырнул на поверхность, то почувствовал себя так, будто его подняли длани Бога… «Посмотри на меня, я умею летать!»
Она ласкала его ртом, а он вцепился в одеяло, сжав ткань так, словно оно могло спасти его. Но было слишком поздно, он сорвался с обрыва, как мультяшный кот, цепляющийся за маргаритку и отрывающийся один лепесток за другим. «Она любит меня, она меня не любит, она любит меня, я люблю ее, я буду любить ее вечно…»
Теперь она была сверху, ее лицо парило над ним. Медленно опускаясь, она смотрела ему прямо в глаза, и он видел, что она тоже охвачена экстазом. Теперь, когда он полностью вошел в нее, она на мгновение остановилась: это прекрасное, таинственное существо, которое поймало его, и он понял, что, как только она двинется, он кончит.
Одним быстрым движением он перекатил ее на спину, двинул бедрами вперед, и она простонала его имя:
– Алексей!
И это слово, сорвавшееся с ее губ, стало его погибелью. Он толкнулся снова и снова, и она громко вскрикнула, когда он подвел их обоих к краю пропасти, выдыхая ее имя:
– Анна!
Если это и значило быть добычей, то он хотел умирать от ее зубов и когтей снова и снова. Вронский скатился с нее и уставился в потолок, маленькие блестящие точки сверкали в его глазах, как будто только что он смотрел прямо на солнце.
– Алексей… – прошептала она, перекатываясь на бок, чтобы видеть Вронского, и руки Анны заскользили по мягким светлым волосам, спускающимся к самому низу его живота.
Он тоже перекатился на бок, и они оказались лицом друг к другу. Слова больше не имели значения: ничто не имело значения, кроме того, что они сейчас купались в лучах заката их первого раза. Он коснулся ее лица и поцеловал, потому что это был единственный оставшийся у него инстинкт.
Ей нравилось, как он целовал ее, словно не мог насытиться, и она чувствовала тот же голод, когда целовала его в ответ, как будто не знала, кто из них пожирает другого, настолько равной была их обоюдная страсть. Она и раньше занималась сексом, но не так, как сейчас. Она даже не представляла, откуда взялась ее смелость: когда она взобралась на него, пульсирующая боль ее желания была так велика. Это была самая чистая форма желания, какую она когда-либо испытывала, и волна, которая последовала, когда он перевернул ее, вонзился, высвобождая все, что она когда-либо сдерживала, оказалась подобна приливной волне, разделяющей жизнь Анны на две части: д. В. – до Вронского и п. В. – после Вронского.
И затем он вновь потянулся к ней.
Дастин хотел поехать с отцом в Аризону и помочь вернуть Николаса, но папа отказался. Он объяснил, что сын никак не может пропустить занятия в школе, да и мать в таком случае узнает об исчезновении Николаса, а ведь они хотели оставить это в тайне.
– Если мы будем вести машину по очереди, сможем ехать всю ночь и вернуться через два дня, – возразил Дастин. – У меня выпускной год. Я легко наверстаю упущенное.
– Я не поеду в Нью-Йорк на машине. Я полечу с ним домой, – сказал Джейсон, хотя понятия не имел, сумеет ли он вообще убедить старшего сына вернуться домой. – Я могу отправить автомобиль обратно.
Дастин больше не спорил, поскольку было очевидно, что отец уже принял решение. Он звонил и писал Николасу несчетное количество раз, но так и не получил ответа. Это беспокоило Дастина, но он надеялся, что молчание брата означало одно: он догнал свою девушку Наталью и не поддался зависимости.
Дастин также испытал облегчение от того, что не оставил Стивена мучиться с домашними заданиями. Теперь он занимался с другом каждый день, потому что приближались промежуточные экзамены. Лолли часто присоединялась к парням, но никогда не упоминала имя Кимми, вероятно, потому что Стивен запретил ей это делать.
Дастин до сих пор думал о ней, хотя и предпочел бы, чтобы мысли о Кимми не посещали его столь часто. Боль от ее отказа с течением времени становилась все менее острой, но, вспоминая о девушке, он ощущал пустоту, как будто кролики его безумной страсти пронзили грудную клетку Дастина насквозь и умчались, оставив лишь пустой вольер, в котором раньше билось его сердце. Некоторое время он пытался вести дневник и писать стихи, чтобы выбросить ее из головы, но пока это не помогало.
Он громко вздохнул, перекрывая звук царапающих карандашей и переворачивающихся страниц, но ни Стивен, ни Лолли, казалось, ничего не заметили. Дастин делал домашнюю работу и только что дважды прочитал один и тот же абзац «Грозового перевала»[78]. Почему всякий раз, когда он беспокоился о старшем брате, в голове появлялась Кимми?
– Лолли, можно спросить тебя кое о чем? – собственный голос, гулко прозвучавший в столовой, показался Дастину странным. – Хотя нет… забудь.
Лолли отложила карандаш, распустила волосы, стянутые эластичной лентой, и снова завязала конский хвост. Она приехала двадцать минут назад из «СоулСайкл», и ее щеки только сейчас начали терять розовый оттенок.