. Огонь поднялся до небес; в одном из костров находилсякрест. Так как все обвиняемые должны были быть сожжены, каждому былпредоставлен выбор вступить в тот костер, который он пожелает. Те, ктопридерживался православия, увидели всю безвыходность своего положения и подошлик костру с крестом, чтобы принять истинно мученическую смерть. Нечестивцы же,придерживавшиеся мерзкой ереси, обратились к другому костру. Когда они готовыбыли все вместе броситься в костры, присутствующие стали жалеть христиан,которые должны были сгореть, и выражали сильное недовольство императором, незная о его намерении. Но приказ императора предупредил палачей и не дал имсвершить своего дела. Получив, таким образом, надежные доказательства того, ктоявляется истинным богомилом, император отпустил с многочисленными наставлениямиложно обвиненных христиан. Богомилов же он вновь заключил в тюрьму, отделивнечестивого Василия от остальных апостолов. Некоторых из них он сам ежедневнопризывал к себе, поучал, увещевал отречься от мерзкой веры, других же по егоприказу ежедневно посещали наиболее достойные из священников и наставляли их вправославной вере, убеждая отречься от богомильской ереси. Одни из еретиковисправились и были освобождены из-под стражи, другие в ереси окончили своюжизнь в тюрьмах, хотя и имели полный достаток в пище и одежде.
10. Василия же, как истинного ересиарха и к тому же совершенно нераскаявшегося, все члены священного синода, наиболее достойные назиреи и самзанимавший тогда патриарший престол Николай приговорили к сожжению. С ними былсогласен и самодержец, который, помногу и часто беседуя с Василием, убедился вего дурном нраве и знал, что он не отрекся от ереси. Тогда-то и распорядилсяимператор развести на ипподроме громадный костер. Была вырыта очень глубокаяяма, а куча бревен, сложенная из высоких деревьев, казалась горой. Когдаподожгли костер, на арену ипподрома и на ступеньки мало-помалу стала стекатьсябольшая толпа народа, с нетерпением ожидавшая дальнейших событий. С другойстороны вбили крест, и нечестивцу была дана возможность выбора на тот случай,если он, испугавшись огня и изменив свои {423} убеждения,подойдет к кресту, чтобы избежать костра. Присутствовала при этом и толпаеретиков, взиравших на своего главу Василия. Он же, казалось, с презрениемотносился к любому наказанию и грозившей ему опасности и, находясь вдалеке откостра, смеялся, морочил всем головы прорицаниями, будто некие ангелы вынесутего из огня, и тихо напевал псалом Давида: «К тебе он не приблизится, толькосмотреть будешь очами твоими»[1575].
Когда же толпа расступилась, дав ему возможность увидеть ужасное зрелищеогня (ведь и с большого расстояния почувствовал он жар огня и увидел взвившеесявверх и как бы испускающее громы пламя, огненные искры которого поднимались навысоту каменного обелиска, стоящего посреди ипподрома)[1576], этот храбрец, казалось, струсил и пришел взамешательство от одного вида огня и, как человек, попавший в безвыходноеположение, стал вращать глазами, хлопать руками и ударять себя по бедру.
Придя в такое состояние от одного зрелища огня, он тем не менее оставалсянепоколебимым: его железную душу не мог ни смягчить огонь, ни тронутьобращенные к нему увещевания самодержца. Возможно, из-за неотвратимо грозящейбеды его охватило безумие и, находясь в полной растерянности, он не понимал,что ему полезней делать, быть может (и это более вероятно), дьявол, владевшийего душой, окутал непроницаемой мглой его разум. Этот проклятый Василий стоялсовершенно безучастный перед лицом грозившей ему страшной опасности, глазея тона костер, то на собравшуюся толпу. Всем казалось, что Василий действительнопомешался: он не двигался к костру, не отходил назад, а как бы оцепенев,неподвижно стоял на одном месте. Так как о Василии распространялисьвсевозможные слухи и басни, то палачи опасались, как бы покровительствующиеВасилию бесы с божьего дозволения не совершили какого-нибудь необычайного чуда.Они боялись, что этот негодяй, выйдя невредимым из огня, явится в многолюдноеместо и в результате произойдет новый обман, еще хуже предыдущего. Поэтому онирешили подвергнуть Василия испытанию. Так как Василий рассказывал небылицы ихвастался, что выйдет невредимым из огня, то палачи, взяв его за плащ, сказали:«Посмотрим, коснется ли огонь твоей одежды», — и тотчас бросили плащ в серединукостра. В ответ на это обманутый бесом Василий сказал со смехом: «Вы видите,мой плащ взлетел на воздух!» Палачи же, узнав «по кромке ткань», поднялиВасилия и бросили его в платье и башмаках в середину костра. Пламя, как будторазгневавшись {424} на него, целиком сожрало нечестивца, такчто даже запах никакой не пошел и дым от огня вовсе не изменился, разве что всередине пламени появилась тонкая линия из дыма. Ведь сама стихия поднимаетсяпротив нечестивцев, щадит же она — чтобы сказать правду — только людейбогоугодных. Так некогда в Вавилоне отступил и отошел огонь от угодных богуюношей и окружил их со всех сторон наподобие золоченых покоев[1577].
Не успели еще палачи поднять негодяя Василия, как пламя, казалось, вырвалосьнавстречу, чтобы схватить нечестивца. Стоявший кругом народ с нетерпением ждали требовал, чтобы бросили в огонь и всех остальных причастных к гибельной ересиВасилия. Но самодержец не согласился и приказал заключить их в портиках игалереях Большого дворца[1578]. После этогозрители были распущены. Позже безбожников перевели в другую весьма надежнуютюрьму, где они содержались долгое время и умерли в своем нечестии. Таковобыло последнее деяние из всех великих трудов и подвигов самодержца — поступоксовершенно новый, необычный по своему характеру, неслыханный по своей смелости.И я думаю, современники и близкие императору удивляются до сих пор и имкажется, что все происходившее тогда было не наяву, а привиделось во сне.Начиная с того времени, когда вскоре после провозглашения императором Диогенаварвары вступили в пределы Ромейской державы и Диоген, как говорится, с первыхшагов потерпел неудачу в походе на них[1579], и вплоть до воцарения моего отца варварская рука неоставалась в покое, она точила мечи и копья против христиан, а битвы, сраженияи убийства не прекращались. Уничтожались города, опустошались области, и всяромейская земля была обагрена христианской кровью. Одних постигла печальнаяучасть, и они пали от стрел и копий, других заставили покинуть насиженные местаи пленниками увезли в персидские города. Страх охватил всех, и они поспешилиукрыться от обрушившихся бедствий в пещерах, рощах, горах и холмах. Одни изних, уведенные в Персию, оплакивали в молитвах свои страдания, другие, ещесохранившие свободу — если вообще кто-либо оставался в ромейских пределах, —стеная, проливали слезы кто о сыне, кто о дочери[1580], как женщины, заливаясь горючими слезами, они плакаликто о брате, кто о преждевременно ушедшем из жизни племяннике, и не было тогдаместа без слез и стенаний. Что же касается императоров, то они, за исключениемнемногих (я имею в виду Цимисхия и императора Василия[1581]), с давних пор[1582]и до воцарения {425} моего отца вообще не осмеливались ступитьна азиатскую землю.
11. Но что говорить об этом? Я чувствую, что отошла от нити своего рассказа.Тема моего повествования предписывает мне двойную задачу: описать и вместе стем оплакать все то, что пришлось претерпеть самодержцу, рассказать о еготрудах и сложить скорбную песнь о том, что истерзало мое сердце. Теперь я хочуповедать о его смерти и о крушении счастья на земле. Однако мне приходят на умнекоторые из отцовских речей, которые отвлекают меня от моей истории и ввергаютв скорбь и стенания. Ведь я часто слышала его речи и слышала, как он однаждыпрервал мою мать-императрицу, когда та велела мудрым людям рассказать висторическом сочинении потомкам о его деяниях, многочисленных подвигах итрудах. «Пусть они лучше, — говорил император, — оплакивают мою судьбу искорбят о постигших меня бедствиях».
Не прошло и полутора лет со времени возвращения самодержца из похода, какего постигла новая страшная болезнь, которая готовила ему смертельную ловушку,а если говорить правду, — уничтожение и гибель всему. Поскольку этого требуетважность моей темы и поскольку я с пеленок была любящей дочерью, я решаюсьпреступить законы исторического повествования и рассказать — хотя и неиспытываю большого желания это делать — о кончине самодержца.
Однажды во время конных ристаний поднялся сильный ветер, по этой причинеревматизм Алексея как бы отхлынул и, покинув его конечности, перешел в плечо.Большинство врачей вообще не подозревало о той угрозе, которая нависла наднами. Но Николай Калликл[1583] — так онименовался — стал для нас пророком страшных бедствий; он сказал, что следуетопасаться, как бы болезнь, перейдя с конечностей на другую часть тела, непоставила бы под угрозу жизнь больного. Мы, однако, не могли и не желали этомуповерить.
Ни один врач, кроме Калликла, не рекомендовал тогда очистить с помощьюслабительного тело Алексея. Его организм не привык к слабительному и совершенноне был приучен принимать лекарства. Учитывая это, большинство врачей, иособенно Михаил Пантехн[1584], категорическиотвергали предложение очистить тело Алексея. Калликл же, предвидя будущее,решительно говорил им: «Сейчас вещество ушло из конечностей и обрушилось наплечо и шею. Впоследствии же, если его не изгнать из тела слабительным, оновойдет в какой-нибудь важный для жизни орган, а то и в само сердце, и причинитнепоправимый вред». По приказу моей госпожи я