376.
Новые правители явно не умели выбирать помощников и удерживать сторонников. Еще в январе 1741 года был по прошению уволен в отставку Андрей Яковлев, в марте получили отставку капитаны Петр Ханыков и Иван Алфимов, вслед за ними ушел со службы только что ставший полковником и придворным Анны Любим Пустошкин — те, кто прошлой осенью шли на риск ради брауншвейгского семейства.
Прусский посланник Мардефельд в июле 1741 года резюмировал плоды «милостивой» политики правительницы: «Нынешнее правительство самое мягкое из всех, бывших в этом государстве. Русские злоупотребляют этим. Они крадут и грабят со всех сторон и все-таки крайне недовольны, отчасти потому, что регентша не разговаривает с ними, а отчасти из-за того, что герцог Брауншвейгский следует слепо советам директора его канцелярии, некоего Грамотина, еще более корыстного, чем отвратительный Фенин, бывший секретарь Миниха»377.
Этот самый Фенин уже в марте 1741 года был отстранен от должности и сидел под арестом в Военной коллегии. Бывший рекетмейстер в длинной челобитной чистосердечно «исповедал» свои вины и объяснил, что брал-то с просителей по мелочам — серебряные чашки, кофейник, табакерки, деньги по сотне-полторы, а старый приятель подполковник Зиновьев «по дружбе… привел… малчика и девачку киргис кайсаков»378. Так же действовал и Грамотин. На следствии после переворота 25 ноября 1741 года он простодушно объяснял, что взяток «с принуждения или с уговоров» не вымогал, но если давали «без всякого принуждения», отчего было не взять золотую табакерку, коляску с парой лошадей, часы — исключительно «для одного своего неимущества»379.
Едва ли добавило Анне популярности и ее увлечение графом Динаром — слишком уж он напоминал только что свергнутого Бирона. К тому же придворные милости едва ли ощущались народом. Летом 1741 года полиция заставляла торговцев продавать мясо по ценам, указанным в специальных таблицах, вывешенных на всеобщее обозрение; проблемы стоимости и качества продовольствия обсуждались на заседаниях Кабинета министров. Однако при обычной зарплате неквалифицированных рабочих в 7–9 рублей в год даже «государственные» цены (четверть ржаной муки — 1 рубль 70 копеек; пуд говядины — 50–80 копеек) были для них слишком высоки380. Полиция, как и при Анне Иоанновне, брала с обывателей штрафы за поломку «линейных берез», регистрировала извозчиков — клеймила хомуты их лошадей, «с крайним прилежанием» ловила нищих, но по личному распоряжению правительницы освободила служителей протестантских кирх от тяжелой повинности мостить улицы.
Фаворитизм, отсутствие твердого курса внутренней и внешней политики приводили к расстройству работы и без того несовершенного аппарата. Как известно, «пряников сладких всегда не хватает на всех»: иные челобитчики, пробившиеся на самый «верх», по распоряжениям из Кабинета правительницы отведали кнута за жалобу на помещика или подачу прошения напрямую, минуя положенные инстанции. Принятые решения не исполнялись — к примеру, «Регламент и работные регулы» для рабочих суконных мануфактур (против них выступали предприниматели, недовольные ограничением своих прав) остались на бумаге — или сменялись противоположными.
В нарушение положения о подушной подати сверх нее с инородцев и черносошных крестьян стали собирать хлеб на довольствие армии381. Подготовленное генерал-прокурором Н. Ю. Трубецким назначение новых прокуроров было отменено без объяснения причин — скорее всего, по проискам Остермана, на следствии оправдывавшего этот шаг бюрократическим аргументом: «От прокуроров в делах остановка». Несостоявшиеся прокуроры дружно били челом о скорейшем определении к делам; правительнице в срочном порядке пришлось решать, куда назначить 36 оставшихся без жалованья чиновников, притом так, чтобы новыми должностями не обидеть их перед «прочей братьею»382.
Министры упражнялись в принятии частных — и не очень продуманных — решений. В сентябре 1741 года они издали указ «о содержании высшими и нижними чинами упряжных лошадей по классам», согласно которому генерал-фельдмаршалу дозволялось иметь 12 лошадей, полковнику — четырех, подпоручику и прапорщику — по одной; статским чиновникам — сообразно соответствующим классам по Табели о рангах. Лицам духовного звания полагалось: архиереям по восемь лошадей, архимандритам по три, попам и дьяконам по одной. Купцы первой гильдии имели право держать двух лошадей, второй и третьей — одну, а «нижним никому не иметь». По этому же указу владельцам «лишних» лошадей предписывалось их продать или отослать в свои деревни, «а ежели кто будет держать лошадей кому не надлежит, а кому и надлежит да сверх вышепоказанного указного числа излишних, и за указными сроки у тех оные лошади взяты будут в казну безденежно»383.
Министры, похоже, желали сократить количество упряжных лошадей в столице, но указ сразу породил проблемы. Купцы стали обращаться в Сенат с жалобами, ведь они держали лошадей не для пышных выездов, а для дела. Столичный купец первой гильдии Чиркин объяснял, что владеет на Васильевском острове домом, где находятся пивные и медовые варницы, кожевенный и солодовый заводы, и по откупу имеет питейную продажу в нескольких местах, а потому содержит для доставки вина, пива и меда от пяти до восьми лошадей, а полагающимися по закону двумя обойтись никак не сможет. Сенаторы истолковали указ в том смысле, что владельцам предприятий и прочим деловым людям содержать нужное количество тягловой силы «чинить надлежит позволение», — и тем избавили город от транспортного кризиса. Едва ли ограничение количества упряжных животных прибавило правителям популярности (кстати, пришедшая к власти Елизавета поспешила его отменить)384.
«В настоящий момент все идут врозь», — характеризовал деятельность правительства в октябре 1741 года француз Шетарди, и такие же отзывы о русском дворе давал его английский коллега и соперник Финч. В донесениях той поры дипломаты сообщали, что Анна при поддержке Головкина выступает против мужа и руководившего его действиями Остермана, которого даже обвиняли в замысле посадить на трон Антона Ульриха. Головкин стремился создать в Кабинете противовес Остерману в лице осужденного вместе с Бироном, но уже возвращенного из ссылки А. П. Бестужева-Рюмина, который в октябре был принят Анной. В результате этих склок принц фактически потерял всякое влияние. «Внутренний разлад при здешнем дворе усиливается», — докладывал Финч 24 ноября, накануне переворота385. Остерман чуял недоброе, предупреждал Анну и ее окружение — ему не верили; с отчаяния он стал проситься в отставку и собирался отбыть на модный заграничный курорт Спа — но впервые в жизни не успел…
По наущению Головкина (он признался в этом на следствии) и любимой фрейлины Юлии Анна решилась, наконец, изменить свой неопределенный статус и издать новый акт о престолонаследии. У себя в спальне она дала указание действительному статскому советнику Ивану Тимирязеву подготовить два манифеста: «Один в такой силе, что буде волей Божиею государя не станет и братьев после него наследников не будет, то быть принцессам по старшинству; в другом напиши, что ежели таким же образом государя не станет, чтоб наследницею быть мне»386.
Повеление правительницы было исполнено — были составлены два проекта без даты и без подписи, которые должны были определять судьбу престола в случае смерти императора до достижения совершеннолетия. Первый от имени Иоанна III с применением уже опробованной формулы («по усердному желанию и прошению всех наших верных подданных») гласил: «…учреждаем и определяем на всероссийский наш императорский престол наследницу — ее императорское высочество великую княгиню всероссийскую Анну, нашу любезнейшую государыню мать». Второй передавал трон «светлейшим принцам братьям нашим» от того же брака или, «если мужеска полу не будет», сестрам — Екатерине и тем, которые родятся после нее; в случае же и их смерти мать «наследника на всероссийский императорский престол избрать и определить имеет»387. Из доноса канцеляриста Дронова следует, что окончательная редакция этих документов принадлежала М. Г. Головкину388.
Очевидно, Анна понимала, что такое «домашнее» правотворчество в важнейшем для государственного устройства вопросе может вызвать возражения. В специальной записке, адресованной, вероятно, Остерману, она написала: «Для известного дела я признаваю за лутчее, чтоб вам з Головкиным сношение иметь, понеже он, Головкин, то дело зачал, и дабы в противном случае оттого не произошли бы ссоры»389. 1 ноября 1741 года был подготовлен проект секретного указа Кабинету министров, требовавший созвать заседание с участием фельдмаршала Миниха, генералов Ушакова и Левашова, адмирала Головина, генерал-прокурора Трубецкого, чтобы «иметь рассуждение» по поводу престолонаследия: самой ли правительнице воцариться в случае смерти младенца-императора («мне ли быть, пока Господь наследника мною всей российской империи наградит») или сначала вручить престол дочерям. Анну интересовал также вопрос, будет ли круг наследников ограничиваться ее детьми только от данного супружества; можно полагать, что к тому времени она рассматривала брак с Антоном Ульрихом как явление временное390.
Предполагаемое совещание состоялось — но в более узком составе, без участия генерал-прокурора и военных. Запись происходивших 2–3 ноября разговоров А. И. Остермана с М. Г. Головкиным, А. М. Черкасским и новгородским архиепископом Амвросием Юшкевичем сохранилась; она явно была составлена самим страдавшим от подагры Остерманом: автор упоминал о том, что беседы происходили в его доме, а самого его периодически выносили в другую комнату «для известной моей болезни».
Согласно сделанному в то же время переводу, главный инициатор этого замысла кабинет-министр Михаил Гаврилович Головкин настойчивости не проявил, а, наоборот, 2 ноября заявил Остерману, что спешить не следует, и отправился домой «подумать». На следующий день кабинет-министры всё же съехались и стали обсуждать предложение с участием архиеп