ьницы, «явилось алмазных вещей на 300 тысяч, белья на 40 тысяч, а кружева на 20 тысяч»465.
Но поиски ценностей встретили препятствие: Остерман признался следователям, что за месяц до переворота, в октябре 1741 года, перевел через своих доверенных агентов, английских купцов Шифнера и Вульфа, крупные суммы в Англию и Голландию и разместил их у «банкера» Пельса: во-первых, чтобы его дети могли «ездить по чужим государствам для наук»; во-вторых, для возможного перевода денег обратно, «когда вексель низок», то есть получения выгоды от разницы курсов валют466. Фирма Шифнера и Вульфа была солидным торговым предприятием и давним агентом русского правительства на западноевропейском рынке, а банкирская контора «Пельс и сыновья» — их поручителями и компаньонами по операциям с продажей русских казенных товаров. При их посредничестве сбывались крупные партии поташа, железа, ревеня; они же брали подряды на поставку серебра на российские монетные дворы и сукна для армии467. Коммерсанты сообщили властям необходимую информацию, благодаря которой можно представить себе бюджет и обороты пользовавшихся их услугами вельмож: самого Остермана, Миниха и Головкина.
Оказалось, что министр уже давно переводил свои деньги за границу — очевидно, и в расчете на проценты, и с целью уберечь свои средства при возможных переменах придворных «конъектур». Происхождение некоторых переводимых сумм не поддается объяснению (например, пять тысяч рублей от Я. Евреинова или 5400 рублей «от тайного советника фон Крам»), но в основном они состояли из вполне законных доходов от лифляндских и прочих вотчин. В среднем за год на счет Остермана поступало около 100 тысяч рублей. Владелец постоянно снимал со счета деньги на закупку необходимых вещей (вин и другой «провизии», тканей, посуды, драгоценностей, географических карт и пр.); небольшие суммы шли в адрес родственников (например, свояка, князя И. А. Щербатова) и других лиц. В итоге иногда приход равнялся расходу, как в 1741 году.
К Пельсу поступил и последний вклад Остермана в размере 117 660 гульденов. Кроме того, сбережения министра находились у английского банкира Джона Бейкера (в ценных бумагах на сумму 11 180 фунтов стерлингов); но и они в 1741 году были переведены в банк Пельса под три процента годовых. Этими деньгами и заинтересовалось новое правительство, полагая, что теперь, как заявил русский посол в Голландии А. Г. Головкин, они «никому не принадлежат, кроме как моему (Елизаветы Петровны. — И. К.) двору». Однако почтенные банкиры логики превращения частных денег в казенные, минуя законных наследников, не понимали и учтиво требовали правительственные гарантии на случай возможных претензий вкладчика, формальное согласие наследников и заверенную копию завещания владельца счета. Ничего из этого российские власти предоставить в голландский суд так и не смогли… Дело об «остермановых деньгах» завершилось только в 1755 году, когда младшего из братьев, секунд-майора Московского полка Ивана Остермана, отпустили-таки за отцовским наследством — с тем, чтобы по возвращении «взять» вместе с деньгами. Но тот — по тайному совету посла А. Г. Головкина (брата кабинет-министра Анны Леопольдовны, умершего в сибирской ссылке) — договорился с банкиром о том, чтобы «не трогать капитала»468.
Анне Леопольдовне теперь предстояло из жертвы ночного переворота превратиться в его виновницу, ведь хотя новая государыня и была дочерью Петра Великого, но всё же ее гренадеры впервые свергли не плохого министра, а самого российского императора, коему сами только недавно приносили присягу. Для объяснения случившегося простое «прошение» подданных, хотя бы и в лице гвардии, не очень подходило — мало ли кого и о чем могут попросить другие «верноподданные рабы» завтра?
Новый манифест от 28 ноября 1741 года поведал душещипательную историю об отстранении от власти законной наследницы — Елизаветы. Он «реанимировал» благополучно забытое с 1727 года завещание Екатерины I, по которому право на корону принадлежало исключительно потомству Петра I — его внуку Петру II и дочерям Анне и Елизавете. Так и случилось бы, но в дело вмешались иноземцы, прежде всего Остерман. Он-то и скрыл после смерти Петра II «тестамент» императрицы, и «его ж Остермана происком, дабы мы, яко довольно зная уже его коварные и государству нашему вредительные многие поступки, всероссийского престола не наследовали, избрана на престол всероссийской империи мимо нас (яко всему умному свету известно есть, законной отеческому престолу наследницы) блаженной памяти императрица Анна Иоанновна». Тот же злодей сочинил и заставил умиравшую государыню подписать «определение о наследнике» и тем самым возвел на трон «принца Антона Ульриха Брауншвейг-Люнебургского от светлейшей принцессы Мекленбургской Анны рожденного сына (никакой уже ко всероссийскому престолу принадлежащей претензии, линии и права не имеющего), еще только двумесячного младенца суща Иоанна».
Мало того, Анна с мужем при поддержке Остермана, Миниха и Головкина (в их руках находилась «вся сила» в лице армии и гвардии) нарушили присягу и «насильством взяли» правление империей в свои руки. Затем узурпаторша «не устыдилась» присвоить себе титул «великой княгини» и стала править, «от чего, как всем же довольно известно есть, не токмо немалые в нашей империи непорядки и верным нашим подданным крайние утеснения и обиды уже явно последовать началися». Анна вместе с теми же советниками вознамерилась сочинить еще одно «определение», которое делало бы ее императрицей — при жизни родного сына! Такое неуемное честолюбие и коварство просто не могли не вызвать внешних и внутренних «непорядков», а потому угнетенные подданные обратились к Елизавете, которая милостиво «восприяла» принадлежавший ей по праву престол в ночь на 25 ноября 1741 года.
Этот наскоро сделанный манифест несколько неуклюж — как, впрочем, и сочинения министров Анны Леопольдовны по поводу свержения и наказания Бирона; не случайно над противоречиями между первым и вторым манифестами Елизаветы потешалась в «предосудительных пассажах» вольная зарубежная пресса469.
Остерман, может, и был виноват, но царствование Анны Иоанновны признавалось в манифесте от 28 ноября незаконным, а принесение священной присяги императору Иоанну Антоновичу и правительнице Анне Леопольдовне, оказывается, определялось не законом, а «силою». Имя Бирона в документе даже не называлось, поскольку, будь оно упомянуто, выходило бы, что его устранили от власти сами же «немцы». Какие «крайние утеснения и обиды» терпели от Анны-правительницы подданные, никак не разъяснялось — сказать по этому поводу явно было нечего. И всё же отныне доброй Анне Леопольдовне была предписана роль властолюбивой злодейки типа шекспировской леди Макбет, а свергнувшая ее Елизавета, истинная наследница великого государя, олицетворяла саму доброту: не только не стала мстить «сестрице» и ее семье, которые «сами нимало к российскому престолу права не имеют», а, наоборот, «не хотя никаких им причинить огорчений, с надлежащею им честию и с достойным удовольствием, предав все их вышеизъясненные к нам разные предосудительные поступки крайнему забвению, всех их в их отечество всемилостивейшее отправить повелели»470.
Однако счастливого конца у этой истории нет — действительность оказалась совсем иной.
Глава седьмаяПАДШИЕ ПЕРСОНЫ
…Команда моя обстоит благополучно.
«Внутренний неприятель»
Свергнуть «незаконного» (а на самом деле вступившего на престол вполне легитимно на основании петровского указа 1722 года) императора было нетрудно — сложнее было искоренить память о нем. Власти и раньше уничтожали отдельные документы (например, в 1727 году манифест по делу царевича Алексея); теперь же правительство Елизаветы решило устранить всю информацию о предшественнике, «вычеркнуть» его царствование из истории. Сразу же после переворота стали изыматься из обращения монеты с изображением Иоанна Антоновича, публично сжигались печатные листы с присягой, а с 1743 года началось систематическое изъятие прочих официальных документов с упоминанием свергнутого императора и его матери-правительницы — манифестов, указов, церковных книг, паспортов, жалованных грамот и т. п.471
Поскольку уничтожить годичную документацию всех государственных учреждений не представлялось возможным, целые комплексы дел передавались на особое хранение в Сенат и Тайную канцелярию; ссылки на них давались без упоминания имен. Наследник Елизаветы Петр III, вступив на престол, повелел после снятия необходимых копий уничтожить все дела «с известным титулом», и только очередной переворот не дал выполнить это распоряжение472.
Первые учебники по всеобщей истории Вейсьера де ла Кроца и Гильмара Кураса, изданные как раз в годы правления Елизаветы («русские» события добавлялись к основному тексту переводчиками), упоминали только об угрожавшем «погибелью» России «незаконном правлении», которое было пресечено Елизаветой. Забвению подлежали также имена бывших министров — и не только в России. Когда в Германии стали появляться в продаже биографии Миниха, Остермана и Бирона, А. П. Бестужев-Рюмин в 1743 году предписал русским послам в европейских странах добиваться запрещения торговли подобными изданиями и «уведать» их авторов. Попавшие же в Россию экземпляры «пашквилей» должны были немедленно конфисковываться и сжигаться.
Масштабную кампанию по «умолчанию» дополняла серия пропагандистских акций. В церковных проповедях евангельские образы и риторические обороты убеждали паству в законности власти Елизаветы как преемницы дел отца и защитницы веры от иноземцев. К этому жанру примыкали другие публицистические произведения, призванные оправдать произведенный переворот: уже упомянутые «Краткая реляция» и «Историческое описание о восшествии на престол Елисаветы Петровны» или «Разговоры между двух российских солдат, случившихся на галерном флоте в кампании 1743 года».