онечно, никто, желающий царице добра, не посоветует ей этого, да и никогда тому не бывать, пока он, Лесток, жив и что-нибудь значит. Россия есть Россия, а так как не в первый раз случается на свете, что публично объявленное не исполняется потом, то императрице будет решительно всё равно, что подумает об этом публика». В том же был уверен и Шетарди, докладывавший в феврале 1742 года парижскому двору: «Принц Иван, по словам царицы, никогда не будет в состоянии осуществить какой-нибудь замысел, если только остановиться на мысли, которою, по-видимому, министры очень поколебали царицу, именно: не выпускать его вовсе из России»485.
В конце концов подозрительная государыня решила перевести своих высокопоставленных пленников в более надежное место, чем чересчур открытая портовая Рига. 13 декабря 1742 года она подписала указ о заключении Анны Леопольдовны с семейством в старую шведскую крепость Динамюнде (впоследствии Усть-Двинск, ныне Даугавгрива, находящаяся в городской черте Риги в устье Даугавы. — И. К.). В том же указе императрица вполне по-дамски опять требовала узнать от соперницы — куда могло деться опахало «с красными камнями» — подарок Бирона Анне Иоанновне? «…а буде станет отговариваться, что не знает, тому верить не можем, — заявляла государыня. — Ибо доныне неизвестны будучи о том подлинно, и не спрашивали; а ныне уже мы подлинное известие получили от бывшего герцога Курляндскаго, что оное опахало от него подарено блаженной памяти императрице Анны Иоанновны на ея именины». — «…А я его к себе не бирала и никого им не подарила, в чем могу бесстрашно и присягнуть», — привычно парировала упреки Анна Леопольдовна.
Второго января 1743 года пленники и их охрана переехали в новое место заключения. Крепость («Динаментшанец») напоминала Петропавловскую или Шлиссельбургскую, была окружена водой и вполне подходила для изоляции опасных поднадзорных. Оттуда Антон Ульрих уже не мог передавать весточки на волю. Режим содержания ужесточился, надежды на возможный отъезд рухнули. «С начала приезда моего в Динаминтшанц морские ворота заперты наглухо, и ключи от оных ворот всегда имеются у меня. А для проходу одни Рижские ворота оставлены, и сверх гарнизоннаго караула стоит гвардия у тех ворот», — докладывал В. Ф. Салтыков. Указ императрицы категорически воспрещал допускать кого-либо к заключенным или вручать им письма и прочие передачи «под видом яко бы к Жулии от матери ее кушанье или иное что прислано не было».
В доме коменданта в Динамюнде узники провели еще один тяжелый год. Беспокойств, подобных рижским, уже не было, и рапорты Салтыкова неизменно сообщали: «…команда моя состоит благополучно». На всякий случай проведать его «команду» в августе прибыл камер-юнкер Карл Сиверс. 1 января 1744 года принцесса родила девочку, названную Елизаветой. Согласно рапорту Салтыкова, был вызван «динаминтшанцекой крепости священник, который и крестил при… поручике Сукине того ж числа; а восприемниками были оной принцессы духовник и Жулия».
Как только Анна Леопольдовна оправилась от родов, последовал новый царский указ о переезде в неизвестном направлении. Надо сказать, на то были причины. Уже в январе 1742 года Финч счел нужным отметить ропот в гвардии — не все были довольны возвышением лейб-компанцев, да и «переворотная» атмосфера эпохи кружила гвардейцам головы; царицыны «детушки» устраивали в 1742 году форменные побоища и нападения на офицеров-иностранцев и только вызванные армейские части смогли навести порядок486. Тем же летом Преображенский прапорщик Петр Квашнин, камер-лакей Александр Турчанинов и Измайловский сержант Иван Сновидов обсуждали возможность собрать «партию человек в триста или и больше, и с тою бы партиею идти во дворец и государыню императрицу свергнуть с престола, а принца Иоанна возвратить». На вопрос, что делать с Елизаветой, Турчанинов прямо пояснил: «Где он их увидит — заколет»487. Виновных били кнутом и отправили в Сибирь, но во дворце было неспокойно, «…не могу достаточно описать вам весь страх и ужас, распространившиеся с тех пор при дворе. Куракин несколько дней сряду не смел ночевать у себя дома; сама императрица распорядилась так, что часов до 5-ти утра не ложится спать, сидит с компанией и потом спит днем, отчего со всяким днем всё более и более растет беспорядок в делах и докладах», — докладывал Пецольд в марте 1743 года.
«Дело Лопухиных» выявило подобные настроения и в придворных кругах: подполковник Иван Лопухин летом 1743 года не стеснялся заявлять о скорых «переменах» в правительстве и воцарении опять же «принца Иоанна», при этом называл многих недовольных происшедшим переворотом офицеров488. Одним из главных действующих лиц в этом кружке с участием австрийского посланника Ботты выступила уже известная нам первая придворная красавица и щеголиха Наталья Лопухина. Настоящего заговора не было — но виновные в предосудительных разговорах угодили под следствие с пытками в Тайной канцелярии. Обычный в такой ситуации смертный приговор был заменен сечением кнутом; Лопухиной «урезали язык» и всех участников кружка сослали в Сибирь. По настоянию разгневанной Елизаветы австрийская императрица Мария Терезия на полгода посадила в заключение вовремя отбывшего из России имперского посла, маркиза Антонио Отто Ботта д'Адорно.
Колоритный рассказ капитан-поручика Преображенского полка Григория Тимирязева, служившего перед тем в команде Салтыкова в Риге, передает настроение многих гвардейцев. В декабре 1742 года, возвращаясь из отпуска вместе с солдатом Иваном Насоновым, офицер расчувствовался и поведал подчиненному всю новейшую историю России с ее интимной стороны: «"Что де о нынешней государыни? Я де… знаю, что де она сначала еще каво любила… Аврамка арапа". И он, Иван, спросил того Тимирязева: "Кто таков Аврамка?" И оной Тимирязев сказал: "…Петрович арап, которого де крестил государь император Петр Великой. Другова, Онтона Мануиловича Девиера, третьяго де ездовова (а имяни, отечества и прозвища ево не сказал); четвертова де Алексея Яковлевича Шубина; пятова де ныне любит Алексея Григорьевича Разумовского. Да эта де не довольно; я де знаю, что несколько и детей она родила, некоторых де и я знаю, которыя и поныне где обретаютца". И он де, Тимирязев, знает ту и бабку, которая при оных рожденных случаях находилась».
Осведомленный офицер рассказал и про «превеликого блудника» Петра I, и про роман его жены Екатерины с камергером Вилимом Монсом, и про фавор Бирона у Анны Иоанновны. «Смотри де, что монархи делают, как де простому народу не делать чего (а чего имянно, не выговорил)», — завершил он, согласно доносу Насонова, свой рассказ. Капитан-поручик, видно, обиделся, что новая императрица не оценила его трудов по охране высокопоставленных узников: «А когда де заарестовали принцессу с ея фамилиею, меня де в ту пору определили к ней для охранения. Обещали-де мне неведомо што; в ту же де пору ко мне приезжали Шуваловы и сулили-де мне очень много, ан де вот и поныне ничево нет, да и впредь не будет — какой-де кураж служить?» Тимирязев размечтался: «Боже мой, ежели ж де принцесса с своим сыном по-прежнему будет, то де, конечно, я бы был кавалер Святого Андрея или, по крайней мере, Святого Александра»489.
Карьера гвардейца, информированного об альковной стороне жизни первых лиц государства, похоже, и впрямь не задалась — за 20 лет в гвардии он стал только капитан-поручиком. Но он же не хуже Бирона или Разумовского. Раз его усилия по охране свергнутой правительницы, вопреки обещаниям, не оценили (в сентябре 1742 года офицер покинул Ригу без всяких наград), можно вернуть Анну Леопольдовну во власть — а там будут и чины, и «кавалерия»… Правда, обиженный офицер рассказал собеседнику не всё; следствие (со слов ревнивой жены Тимирязева) выяснило, что подкараульная принцесса «к любви и воли его очень была склонна». Так ли оно было на самом деле, неизвестно; но не судьба была капитан-поручику совершить подвиг — молодой и шустрый солдат уже подал донос. Тимирязеву вместо чинов и орденов достались кнут и заточение в Верхнеколымском зимовье, где он жаловался на «мучительные поступки» охраны.
А тут еще лукавый король Фридрих II передал Елизавете через российского посла в Берлине Петра Чернышева «полное свое убеждение в том, что план маркиза Ботты о низвержении настоящаго русскаго правительства был составлен по положительному предписанию австрийскаго двора и что он, король Прусский, как по своему дружескому расположению к императрице, так и для потушения последних искр тлеющей под золою опасности, считает своим долгом посоветовать: принца Иоанна, содержимого с родителями и сестрами его в Дюнамюнде, тотчас же оттуда отправить во внутренния губернии империи, в такое отдаленное место, чтоб никто не мог больше ни видеть их, ни что-либо о них слышать».
Так императрица и поступила. Кажется, Елизавета искренне верила в существование заграничного заговора — ведь сама-то она и ее окружение пошли на контакты с Шетарди и Нолькеном и содержание их разговоров, будь оно открыто, вполне могло послужить основанием для сурового приговора.
«Известная экспедиция»: Ораниенбург — Холмогоры
Указ от 9 января 1744 года предписывал Салтыкову везти бывшую правительницу с семейством по ночам, не заезжая в Ригу, а «чрез озера на Псковскую дорогу». Однако отъезд пришлось отложить: штаб-лекарь Михаил Манзе объявил, что «принцесса, вследствие недавних своих родин и не кончившихся еще вполне болезненных припадков, не в состоянии пускаться в дорогу, но должна для этого подождать еще от 10 до 14-ти дней». Государыня согласилась, и тюремный «поезд» выехал из Динамюнде 31 января. Сопровождавший его капитан-поручик Максим Вындомский в своих донесениях обозначал конечный пункт назначения как «Оренбурх» или «Аренбурх». В Петербурге сообразили, что бравый офицер может отправить подопечных на Южный Урал — в Оренбург, и капитану разъяснили: «Ежели вы разумеете Оренбург тот, что на Яике, построенный бывшим статским советником Кириловым, в том ошибаетесь, ибо сей, до которого вы отправлены, Ораниенбурх, отстоящий от Скопина в 60 или 70-ти верстах, как и в именном ее императорского величества указе, данном вам при отправлении, именован Ораниенбурхом, а не Оренбурхом»