Анна прижалась к холодильнику, не выпуская ножа, пока адреналин не растворился в венах. Нужно убедиться, что они ушли. Она открыла балконную дверь и подтянулась на локтях к перилам.
Они шли гуськом по тенистой улице на закат. Девочка, выкрашенная в белый цвет, в бейсболке Микелини на голове, толкала тачку.
Анна вернулась в дом и опустилась на пол, обнимая рюкзак.
Она решила переночевать тут.
Оказалось, что входная дверь открывается изнутри.
Квартира была в хорошем состоянии. Кроме муравьев и тараканов, никого не было. Тут ей понравилось – квартира была в образцовом порядке. В кабинете, уставленном книгами, диплом в рамке удостоверял, что некто Габриэле Меццопане получил в Мессине степень в области общей медицины.
Доктор находился в гостиной, перед телевизором, в большом бежевом бархатном кресле со спинкой, откинутой вперёд. Он сидел на подушках, а туловище лежало на низком столике, упираясь лбом в стеклянную столешницу. Он хорошо сохранился. Кожа, ещё не отставшая от черепа, казалась мокрой бумагой, высохшей на солнце. Сухие жёлтые волосы, как пакля, обрамляли чешуйчатый череп. Золотые дужки очков покоились на смятых ушах. На нём был полосатый халат, пижама и пара войлочных тапочек. У подлокотника стояла трость, электрический провод от подлокотника заканчивался серым пультом управления с красными кнопками – труп сжимал его в сморщенной руке. На журнальном столике, рядом с головой, лежали затвердевший листок с цифрами и именами и телефон с большими кнопками.
Она прошла в туалет. Вихрь летучих мышей вырвался в окно, на полу, выложенном зелёной плиткой, остались кучи помёта, похожего на чёрные рисовые зёрна.
В кладовке с вениками она нашла походную газовую лампу. Прежде чем включить её, она проверила, что жалюзи опущены. В кухонных шкафах оставались чайные пакетики и пачки с макаронами, полные бабочек. В холодильнике, рядом с чёрной кашей, которая переливалась с полки на полку, стояла банка с соусом.
"Тушёнка Говеди", – гласила этикетка. Анна открыл банку. Зеленовато-чёрная плесень лежала толстым слоем, но она удалила её и поднесла банку к носу. Она не была уверена, что это ещё съедобно, но всё равно попробовала. Мясо было безвкусным, но немного утолило голод.
На полке, рядом с банками с кофе, она нашла бутылку граппы "Нонино". Она отнесла её в спальню, поставила лампу на тумбочку, сняла туфли и подложила пару подушек под спину. Два глотка граппы обожгли и осушили горло.
Она погладила аккуратно натянутые простыни на матрасе.
– Я как королева.
Когда в субботу вечером папа приезжал из Палермо, он всегда привозил сицилийский десерт под названием "кассата", картофельные крокеты и аранчини[5] из кондитерской "Мастранджело". Это называлось "праздником живота". Анна ела руками с бумажного подноса, сидя за низким столиком. После этого отец укладывал её в постель и заправлял простыни.
– Сильнее, сильнее, тяни сильнее.
– Но ты так задохнёшься.
– Давай, ещё. Я не должна шевелиться.
Папа совал руки под матрас.
– Вот так?
Он целовал её.
– Теперь ты как королева. Спи, тебе говорю.
И выключал свет, оставив дверь приоткрытой.
Пламя лампы шипело, в белом свете виднелась серебристая рамка, стоящая на тумбочке. Она взяла её и рассмотрела.
На фотографии доктор Меццопане в элегантном галстуке в горошек пожимал руку даме в соломенной шляпе.
Она вернула фотографию на место и стала кружиться на месте с закрытыми глазами, стукаясь о стены и до боли перебирая ногами по ковру.
Она открыл встроенный шкаф. На створке было зеркало.
После алкоголя на губах застыла тупая улыбка. Она сняла футболку и порылась в шкафу. Тут было много женской одежды – наверное, она принадлежала той женщине в соломенной шляпе. Анна вытащила несколько вещей и бросила их на стул. Они ей не понравились, так как были старушачьими. Но там оказалось короткое фиолетовое платье с открытой спиной, единственное – оно висело на девочке, как мешок. Она примерила эластичную красную футболку и голубую юбку, доходившую до щиколоток. На нижней полке были расставлены туфли. Она надела пару чёрных атласных туфель на высоком каблуке и с блёстками на носке. Анна посмотрела на себя в зеркало и сделала пируэт. В тусклом свете лампы она едва себя разглядела, но видок оказался неплохим.
Как раз для вечеринки.
Она рухнула на кровать. Воспоминания всплывали в голове, как мыльные пузыри.
– Анна, какая же ты тщеславная.
Она маленькая стоит перед зеркалом, вытянув руки и широко расставив ноги. На ней розовое платье в цветочек, подаренное бабушкой. Бархатная повязка на голове аккуратно удерживает её короткие волосы. Мама сидит на кровати рядом с выглаженным бельём и весело качает головой. Она чует запахи раскалённого утюга, стоящего на доске, и сладковатого спрея.
Анна встала и, шатаясь с лампой в руке и полузакрытыми глазами, подошла к письменному столу. Среди книг на столе лежал большой зелёный том – словарь итальянского языка. Она была так пьяна, что не сразу разобрала написанные мелким шрифтом слова.
Это заняло целую вечность, но в конце концов она нашла то, что искала, и громко зачитала: "Тщеславный – так говорят о человеке, который, полагая, что обладает физическими и интеллектуальными способностями, выставляет их напоказ, чтобы получать похвалу и восхищение от других".
– Ну да, я тщеславна.
Она вернулась в комнату, разделась и, скользнув между простынями, повернула ручку лампы – пламя вспыхнуло и фыркнув погасло.
Бам. Бам. Бам.
Что это: ворота? Ставни дрожат на ветру?
Сердце Анны колотилось так оглушительно, что вздрагивали даже кровать и пол.
Бам. Бам. Бам.
Удары были ритмичными и механическими.
Синие дети. Они пытаются войти.
Она встала, поднялась с кровати и подошла к двери комнаты, которая вибрировала между косяками. После мгновенного колебания она схватила ручку и открыла щель.
Голубоватый отблеск окрашивал стену напротив и пол. Теперь грохот был настолько сильным, что трудно было даже соображать.
Ноги напряглись от страха. Она прошла в гостиную и чуть не ослепла от лучей света, которые освещали потолок и сверкали на стеклянных шкафах с кубками и медалями, на картинах и позолоченном барометре. Сквозь лязг раздавался голос.
Она прислонилась к стене, не в силах двигаться дальше. Ей казалось, что по всему телу ползают муравьи.
Голос доносился из телевизора:
– Кто-то смеется. Ещё кто-то плачет. Многие лежат на земле. Многие пытаются подняться на корабль, взбираясь по бортам, – говорил какой-то человек.
Анна стояла в центре комнаты. Огни люстры мерцали вместе с абажуром лампы, а красные нули часов мигали, как глаза хищника, скрывающегося во тьме. На экране повторялась чёрно-белая сцена: тысячи людей собрались на пристани порта. Позади поднимались столбы дыма, окутывающие краны и контейнеры.
Бам. Бам. Бам.
Перед телевизором кресло складывалось и раскладывалось, ревело и дрожало, как пасть механического монстра. Усохший труп доктора Меццопане толкался взад-вперёд на журнальном столике, склонившаяся в сторону голова скользила по стеклу, волоча челюсть и глядя на Анну выпученными белыми, как варёные яйца, глазами.
Она заорала и продолжала орать, широко раскрыв глаза, с хрипом всасывая тёплый, несвежий воздух дома.
Солнце просачивалось сквозь жалюзи, разбрасывая яркие пятна по стенам, ковру и кровати. Щебетали воробьи.
Она заметила, что вся вспотела. Ей показалось, что её вытащили из кучи тёплого и влажного песка. Медленно она расправила грудь и задышала свободнее.
Ей уже снилось, что электричество внезапно включается, это был ужасный кошмар, даже хуже, чем тот сон, когда Взрослые возвращаются и съедают её живьём.
Она встала с кровати. Во рту ещё чувствовался слабый привкус граппы. Под табуреткой, за стиральной машиной, он нашла две пластиковые канистры, наполненные водой, безвкусной, как дождь. Она надела шорты и белую футболку с надписью "Paris, je t'aime", взяла рюкзак и вышла.
Труп Микелини находился недалеко от дороги, его круглая голова лежала в крапиве, а руки – на земле. Поднятая до плеч футболка открывала бледную, покрытую пятнами спину. С него сняли обувь.
Чуть дальше, посреди поля, среди стерни лежал трупик голубого мальчика.
Она задумалась: стоит ли возвращаться в магазин, чтобы запастись продуктами? Нет, надо принести лекарства Астору, а в магазин она зайдёт в другой раз.
Она двинулась к дому.
Тянуло осенним ветром, погода скоро изменится. Анна была довольна, что достала антибиотики. А еды в магазине Микелини хватит, по крайней мере, на год. Как только начнутся дожди, у них будет и вода.
Хватит откладывать, надо научить Астора читать.
4.
Мария-Грация Дзанкетта заболела через 3 дня после Рождества и умерла в начале июня, продолжая твердить дочери, что та должна научить брата читать.
В последние недели жизни, измученная лихорадкой и обезвоживанием, она впала в оцепенение, которое чередовалось с бредом: она не хочет пропустить последний кресельный подъёмник на курорте, в море слишком много медуз, а цветы, растущие на кровати, жалят. Но иногда, особенно по утрам, к ней возвращалась ясность мысли, тогда она искала руку дочери и всё время бормотала одно и то же, что даже вирус не мог стереть из головы: Анна должна держаться молодцом, заботиться об Асторе, научить его читать и ни в коем случае не терять тетрадь под названием "ВАЖНО".
– Обещай! – требовала она, задыхаясь в поту.
– Обещаю, мама, – говорила девочка, сидящая рядом.
Мария-Грация мотала головой, закрыв налитые кровью глаза:
– Ещё раз!
– Обещаю, мама.
– Громче!
– Обещаю, мама!
– Поклянись!
– Клянусь!