Вернувшись домой в одиннадцать вечера, я обнаружил, что газ все еще горит, а цыпленок, хоть слегка подсох, но был еще съедобен! Он готовился тринадцать часов!
Во время гастролей Павлову пригласили в резиденцию губернатора. Это, безусловно, было необычное событие, по такому случаю пригласили также некоторых других членов труппы, мне посчастливилось попасть в их число. Помимо истинного удовольствия, полученного от знакомства с губернатором адмиралом Дадли де Шером и леди де Шер, искренне интересовавшимися искусством, я навсегда запомнил этот день, потому что здесь я впервые встретил Макса Кута, который был адъютантом губернатора и стал моим другом на всю оставшуюся жизнь. Превосходный пианист Люсьен Уэрмзер играл нам после чая, Павловой удалось уйти вовремя, чтобы успеть немного отдохнуть перед представлением. Уходя, она обратила внимание на картины с видами аэропланов и, обратившись к капитану Куту, поинтересовалась:
– Вы летаете?
– Да, мадам.
– Вы летали во время войны?
– Да, мадам.
– Боже мой!
Сиднейский сезон закончился точно так же, как мельбурнский, – потоком серпантина. А когда вручали букеты, на сцену взошла чрезвычайно самоуверенная маленькая девочка, держа в руках бумеранг с цветами на нем; даря его Павловой, она пропищала сладким голоском: «Бумеранг возвращается, и мы надеемся, что вы тоже возвратитесь».
Переезд в Окленд был настолько тяжелым, каким только может быть переезд из Сиднея в Окленд; корабль, казалось, все время зарывался носом, кружился в водоворотах, раскачивался, кренился, и его швыряло во все стороны. Тирзу Роджерз нельзя было назвать хорошей морячкой, но она изо всех сил старалась выглядеть как можно лучше по прибытии на родину. Незадолго до нашего прибытия море успокоилось, и мы сошли на берег в нормальном состоянии. Я нашел оклендскую гавань намного более красивой, чем сиднейская, а мне довелось видеть ее в разных состояниях, пока мы танцевали в Окленде, так как я остановился у приятельницы, которую знал всю жизнь, а они с мужем жили на девонпортской стороне гавани.
Местный театр сделал все возможное, чтобы принять Павлову как можно лучше и среди всего прочего «подготовил» сцену, покрасив ее чем-то напоминающим льняное масло. Танцевать на ней было все равно что танцевать на патоке. Его пришлось отскребать и отчищать перед представлением; мы репетировали на нем, и на подошвы налипали слои толщиной полдюйма.
Было приятно попасть в страну, где отсутствовал расовый барьер и где европейские поселенцы с уважением и восхищением отнеслись к той расе, которую нашли здесь. Я принялся расспрашивать окружающих, где мог бы разучить хаку[65]. Меня направили в колледж Святого Стефана, директор которого позволил мне приходить и учиться у мальчиков некоторым танцам хака. Обри Хитчинз приходил со мной, и большинство дней мы проводили, изучая слова и движения военных танцев народа маори. Мои бедра побагровели от синяков из-за отстукивания ритма, основание языка болело, так как все время приходилось его высовывать, бросая вызов врагам. Хотя мне никогда не предоставилось возможности исполнить эти танцы, обучение им доставило огромное наслаждение, и я испытал большое волнение, когда несколько лет спустя, посетив Роторуа с «Русскими балетами», я обнаружил, что не забыл танец «Ringa Pakhia Wai Wai Taka Hia Kia kino, E kino ne hoki», который исполнили для нас мужчины. В Окленде произошло и весьма тягостное событие. Несколько представителей народа маори устроили в театре специальный показ танцев пой[66] и хака для Павловой и ее труппы. В конце представления пожилая дама, облаченная в национальный костюм маори со старинной татуировкой на подбородке, произнесла речь, выразив надежду, что мы получили удовольствие от этих танцев, танцев умирающей расы. Мне сказали, что это была принцесса маори.
Как замечательно было остановиться в доме после шести месяцев, проведенных на пароходах, в отелях и меблированных комнатах, хотя из-за репетиций и занятий танцами маори я проводил там не слишком много времени. Хозяйка дома Филлис Неттлтон не была балетоманкой, но она часто видела Павлову и балет Дягилева в Лондоне и понимала, какое значение для Новой Зеландии имеет визит Павловой. Одним воскресным вечером нас пригласили на вечер, устраиваемый местным учителем танцев; он состоялся в студии, представлявшей собой большое мрачное помещение, освещенное свечами. Мне потом напоминали, что по приходе я спросил: «Кто-нибудь умер?» Этот вечер, однако, дал возможность побеседовать с Беттиной Эдуардз и Берил Неттлтон, двумя вдохновенными преподавательницами, принявшими активное участие в воспитании не одного известного новозеландского танцовщика.
В отличие от Австралии в Новой Зеландии мы давали одноразовые представления, выступая во всех крупных городах. Поезда были на удивление маленькими, хотя расстояния, напротив, были большими, а население малочисленным, поэтому казалось невероятным, что у них вообще была железная дорога. Павлова повсюду ездила на машине – расстояния между городами, где мы давали одноразовые выступления, давали ей такую возможность. Чем дальше мы продвигались на юг, тем становилось холоднее. Гостиные хорошо отапливались, но в спальнях отелей, на сцене и в артистических уборных мы замерзали до мозга костей. Порой предпринимались жалкие попытки обогреть сцену с помощью электрических обогревателей, но они давали слишком мало тепла и не могли нагреть столь обширное пространство. В конце концов мы прибыли в Веллингтон, где чуть не задохнулись в туннеле от паровозного дыма. После окончания сезона мы переехали в Крайстчерч на самом плохом судне, на каком мне когда-либо приходилось путешествовать. Оно воняло, словно старая банка из-под сардин, и, должно быть, обладало всеми сертификатами национального танца, но, судя по тому, как оно подпрыгивало и подскакивало на волнах, предпочитало танцевать не пой и хаку, а скорее бурные шотландские танцы и танцы с саблями. Наше путешествие из Сиднея поблекло по сравнению с ним. Друзья из Крайстчерча объяснили нам, что на перевозке работали один плохой и два хороших корабля, но по непонятной причине плохой был всегда в действии. Клубы путешествий наперебой приглашали нас на утренний чай. Обычно это было тяжелое испытание, так как председательствовал какой-нибудь остряк, который являлся жизнью и смертью вечеринки. У учениц Астафьевой из нашей труппы была подруга в Крайстчерче, в Маделейн-Вайнер. Она имела школу и находилась в гуще сражения между классическими и модными танцами. Обучаясь у Астафьевой, она выступила в труппе Дягилева в «Спящей красавице», танцуя «Вальс цветов», и с гордостью объявила об этом в своем родном городе, но это не произвело большого впечатления, поскольку никто не знал, кто такой Дягилев. В Данидине было ужасно холодно, так что в голову приходила мысль, не следовало ли маори назвать его «землей большого серого облака». Тем не менее поездка была интересной, а страна – очень красивой, только нестерпимый холод в домах омрачал нашу жизнь и затруднял работу. Из-за этого холода Павлова больше никогда не приезжала в Новую Зеландию – она отказывалась понять, почему жители не могут более эффективно решить эту проблему.
Мы отплыли обратно в Сидней и в ту же ночь намеревались сесть в поезд, идущий на Брисбен. Это была довольно мрачная поездка; помимо того что мы должны были пересесть в Тувумбе, нам пришлось сделать вторую пересадку из-за того, что поезд сошел с рельсов и нас перевели на другую линию. Конечно же пришли машины, чтобы перевезти нас к ожидающему поезду, но обломки крушения на крутой насыпи при сером свете зари выглядели особенно ужасно. Мы прибыли в Брисбен только на следующее утро, и вторая ночь, проведенная в поезде, где не хватало спальных мест, была ужасно утомительной. Проезжая через некоторые города, мы обратили внимание, что вокзалы переполнены, по-видимому, люди услышали, что в проходящем поезде едет Павлова, и надеялись хотя бы мельком увидеть ее. В Брисбене было гораздо теплее, более того – настолько тепло, что мы смогли даже поплавать во время уик-энда. Как мы были этому рады!
После того как мы пробыли там несколько дней, за кулисами устроилась художница, рисующая пастелью. Это была Инид Диксон, чьи портреты танцовщиков сейчас широко известны в Австралии. Она принадлежала к отряду художников-пионеров, чьи работы не должны остаться незамеченными. В те дни их не слишком поощряли – разве что они сами поддерживали друг друга. Тоби так же, как и Дик, был художником, а Билл помимо того, что являлся первоклассным рисовальщиком, умело работал с кожей (в то время как все желали приобрести только изображения коал, к чему, будучи реалистом, а не экспрессионистом, он испытывал отвращение). Дик добросовестно обучала учеников до тех пор, пока директриса школы не сказала ей: «Не трудитесь учить их рисовать, дайте им рождественские открытки, пусть копируют!» Тогда Дик ушла и каким-то образом умудрялась существовать, выполняя случайные заказы и давая частные уроки одному-двум ученикам. Некоторое время спустя та же директриса пригласила ее возобновить преподавание, увеличив ей заработную плату и предоставив свободу действий в выборе методов преподавания. Павлова оценила ее искренность и всегда проявляла интерес к ее работе, пока мы там были. Из Брисбена мы осуществили долгую поездку в Аделаиду. Двадцать восемь часов до Сиднея (новая линия еще не была достроена), где мы дали утреннее представление, и тем же вечером продолжили путь в Мельбурн. Тяжелая пересадка в Олбури последовала в шесть часов утра. Мы оставили багаж на станции и отправились в театр на утренник. Однако костюмы и декорации не доставили вовремя, и утренник пришлось задержать! В Австралию только что приехал Шаляпин, он пришел повидать Павлову после представления. Я так никогда и не мог понять, хрупкая ли фигура Павловой заставляла Шаляпина казаться таким огромным или же наоборот, но тем не менее контраст был разительным. Они обожали друг друга и вместе позировали фотографам.