м индийском танце. Он тотчас же встал, чтобы показать мне, но затем сказал:
– Не могу. Если бы другие были здесь, все бы вернулось, а я так давно не танцевал.
Я спросил его, по каким случаям он танцевал.
– По случаю рождения, свадьбы, похорон, загона скота, – ответил он.
Когда я приехал в Калькутту, мне не хватало цветов Бомбея, где носят так много белого. Я снова остановился у друзей, которые заботились обо мне, словно о давно потерянном сыне. Сезон проходил с огромным успехом. А «Восточные впечатления» особенно обеспечивали полные сборы. Бывший партнер Павловой Губерт Стовиц находился тогда в Калькутте, дописывая часть своей изумительной коллекции картин «Исчезающая Индия». Я был очень рад наконец с ним познакомиться, ведь я так давно восхищался его работой. У нас было так много общего и в отношении к танцу, и в интересе к Востоку. Мы встретились, словно старые друзья. Он не любил классический репертуар, и ему казалось, что Хлюстин оказывает плохое влияние, а Дандре препятствует художественному развитию труппы. Когда мы уехали, я получил от него ободряющее письмо со словами: «Продолжай бороться». Он симпатизировал моему интересу к современным направлениям в танце.
У друзей, у которых я остановился, была образцовая ферма в деревне в нескольких милях от Калькутты, и, когда было время, мы туда ненадолго ездили. Было так странно видеть эту почти первобытную деревню столь близко от большого города. Сама ферма была современной и постепенно превратилась в доходное хобби, хотя началось все с покупки коровы для того, чтобы обеспечить семью свежим молоком. Там был прелестный цветочный сад, и я как-то случайно обмолвился, как великолепно выглядят огромные оранжевые бархатцы. В следующий раз, когда мы танцевали «Восточные впечатления», нам поднесли две гирлянды цветов, одну для Павловой, вторую для меня. Золотисто-оранжевые цветы прислал член касты садовников из Бехала. Он, очевидно, слышал, как я сказал, что они мне нравятся. Павлова заметила, что и ей они нравятся больше, чем обычный жасмин. Особенно прелестно они смотрелись при голубом свете и красиво сочетались с моим гримом Кришны. В деревне находилась гончарная лавка, где были выставлены грубые глиняные бюсты, расписанные белым, черным и красной охрой. Я поинтересовался у своих друзей, что это такое.
– Это изображения Кали[82], деревенские жители ставят их под священными деревьями с подношениями цветов.
Мы пошли дальше, и они показали на дерево, под ним стоял маленький бюст, рядом висела гирлянда, а вокруг были разбросаны цветы. По дороге назад я купил изображение Кали, оно обладало какой-то примитивной красотой. С тех пор у меня возникла проблема перевозки скульптуры, но в конце концов я доставил ее в Лондон целой и невредимой, не испачкав ни белой глины, ни охры.
Однажды в воскресенье я спросил моих друзей, не будут ли их дурваны возражать, если я сфотографирую их, им передали мою просьбу; когда я приехал, они выглядели очень довольными и сформировали группу, где кто-то стоял, кто-то сидел, а кто-то встал на колени. Это напомнило мне слова Рут Сен-Дени, сказавшей, что она нашла Индию полной подсознательного искусства. День или два спустя меня остановил маленький мальчик – посланец с огромными глазами. Он протянул мне небольшую карточку, на которой было напечатано: «Пожалуйста, мое фото». Он не говорил по-английски, но попросил одного из бабусов написать записку с его именем и адресом. Несколько недель спустя я выслал ему фотографии. Когда я вновь приехал в Калькутту шесть лет спустя, ко мне подошел один из фермерских посыльных и сказал что-то, заканчивающееся словами: «Sahib ki chitty», что, насколько мне известно, означало: «Ваше письмо, сагиб». Я ожидал, что он даст мне письмо; его лицо озарила сияющая улыбка, когда он сунул руку в карман и вытащил записку, сопровождавшую снимки. Это был возмужавший Гангадхара[83].
Меня очень позабавило, когда один из бабусов, которого я знал еще со времени первого посещения Индии, поздоровался со мной и сказал, что видел «Восточные впечатления», добавив: «Танец Nautch абсолютно современен!»
Мне было жаль покидать Индию, но наступила пора отправляться в Рангун. Пока мы там находились, я после наших спектаклей всегда, как только возникала возможность, ходил посмотреть представления пве. Они выступали очень поздно, и я не помню, чтобы когда-нибудь остался до конца, но никогда не уходил раньше двух часов ночи. В конце нашего сезона в честь Павловой было организовано специальное представление бирманских танцев, оно состоялось в воскресенье вечером, после нашего утренника. Мне особенно понравился танец четырех девочек, фехтующих увитыми цветами копьями. Танец этих маленьких созданий был столь восхитительным и столь экзотичным, что едва верилось в их реальность. В конце представления один из мужчин вышел вперед, бросил на сцену груду битого стекла и прыгнул на него босыми ногами. Танцовщики нашей труппы вскрикнули, никто из нас ни в малой степени не беспокоился за судьбу бирманского исполнителя, мы не сомневались, что с его ногами все будет в порядке, но многим из нас придется на следующий день танцевать на этой сцене с босыми ногами без какой-либо физической или метафизической защиты, которой пользовался он! Потом мы с ними встретились. Некоторые из них были в Уэмбли и чрезвычайно гордились выданными им там аттестатами. Особое внимание привлекала одна маленькая девочка, столь утонченная, что невольно казалось, будто она вот-вот выпустит крылышки из своего отделанного кружевом жакетика. Павлова заговорила с сопровождавшей ее женщиной:
– Сколько ей лет?
– Девять, мадам.
– А в каком возрасте начала заниматься?
– Начала заниматься с трех лет.
– Ах, какая жалость, я начала слишком поздно, – с грустью заметила Павлова.
Во время этой поездки я намеревался посетить пагоду Шве Дагон и рассказал о своем желании друзьям в Индии.
– Что бы ты ни делал, намажь подошвы йодом, – посоветовали они. – Со всеми этими прокаженными и нищими невозможно уберечься.
Я добросовестно расписал свои подошвы, которые и без того были окрашены в красный цвет для «Абхинайя нритья» (я исполнял ее в качестве дивертисмента). Когда я входил в храм и снимал обувь, все с изумлением смотрели на европейца с раскрашенными ногами. На меня произвела огромное впечатление атмосфера святого места: священники в шафрановых рясах, казалось, не шли, а скользили, а стоящие группами они выглядели как фигуры с античных фресок. Январское солнце нагревало мраморные полы, выложенные мозаикой, и было чрезвычайно приятно идти босыми ногами по их теплой полированной поверхности. Самое трогательное впечатление осталось у меня от блаженного выражения лица дикого жителя гор, когда он курил фимиам перед статуей Будды.
Следующим этапом нашего турне стал Пинанг, который я всегда вспоминал как красивейший город после того, как мы заехали туда на несколько часов во время нашего первого восточного турне. И я нисколько не разочаровался, когда мы остановились там на день-другой. Припоминаю, как отправился осмотреть прекрасный китайский храм на холмах вместе с Рут Френч и ее матерью, которую мы любовно называли «мадам Лотти». Мы продолжили наше турне, отправившись в Ипох и Куала-Лумпур, выехав из Пинанга ночью. Ехать нам пришлось сидя. Ночью поезд остановился; все мы время от времени засыпали, как обычно спят во время ночного путешествия. Никогда не видел я столь черной ночи, не было видно ни одной звезды; ритмичное гудение насекомых, казалось, подчеркивало тишину ночи. Затем я услышал пение птицы, заставившее меня выпрямиться.
– Послушайте! – позвал я остальных. – Это же жар-птица!
Ритм и тональные интервалы этого пения в точности совпадали с темой балетной музыки. Нас охватило любопытство, было ли это простым совпадением, или эта птица вдохновила Стравинского на создание музыки. Темные, изобилующие какими-то животными джунгли, безусловно, являлись подходящим местом для замка Кощея.
Однажды вечером в Куала-Лумпур какие-то незнакомцы проникли за кулисы с фотоаппаратом. Павлова танцевала «Рондино» и вдруг увидела нацеленный на себя фотоаппарат. Она тотчас же покинула сцену, ибо в те дни фотографии во время действия позволялось делать только под строжайшим наблюдением. Затем Павлова выставила непрошеных гостей.
– С прискорбием должна заметить, но беда вашей страны в том, что здесь слишком много виски с содовой, – холодно заметила она.
Ее упрек прозвучал чрезвычайно резко, возможно, благодаря ее ломаному английскому языку, сделавшему его еще более резким и выразительным. Очень жаль, что теперь, когда улучшенные фотоаппараты могут делать более качественные фотографии, ухудшился отбор фотографий. Плачевно видеть, какие фотографии появляются в прессе в наши дни, когда любая публичность, даже плохая, считается лучше, чем никакой публичности, таким образом принижаются стандарты искусства. Как говорила сама Павлова:
– Они не понимают искусства балета, делают фотографии в середине па, и тогда какой-нибудь человек, только что начавший учиться, может сказать: «Какая неправильная позиция!»
В это время в Сингапуре было очень жарко. Мы танцевали в театре «Виктория», который был намного удобнее, чем «Консерт-Холл», где мы танцевали во время нашего прошлого турне. Радостное настроение этого сезона было омрачено тем, что одна из девушек стала жертвой сплетни. Один из пассажиров корабля пренебрежительно отзывался Павловой о поведении девушки. Об этом сказали девушке, добавив, что Павлова хочет поговорить с ней на эту тему. Девушка, которая была абсолютно невинна, так расстроилась, что отказалась пойти к мадам; она была освобождена от участия в спектакле, и, наконец, ей заплатили и отправили обратно в Англию. Это было ужасное недоразумение, так как всем, включая Павлову, эта девушка очень нравилась. Некоторые из нас подозревали какую-то интригу. Из-за чего бы все это ни произошло, нам очень хотелось вырвать злой язык, положивший начало сплетне. Позже девушка возбудила дело против труппы и выиграла его.