– Не могу, Матильда Феликсовна. Со вчерашнего дня себя дурно чувствую, приехала, только чтобы ваше выступление посмотреть.
– А что такое? – приподняла бровь прима, поворачиваясь к зеркалу.
– Голова болит.
Кшесинская даже глаза на нее не скосила, продолжив пудрить носик:
– От барона Дандре?
Павлова ужаснулась: неужели так заметно?!
Она не помнила, о чем еще говорила с Кшесинской, как ушла оттуда, как отправила служащего в ложу Безобразова, чтобы забрал бинокль и веер и извинился за ее отъезд… Аня бежала, как Золушка с бала около полуночи, боясь, что сказка вдруг закончится и все вокруг увидят ее чувства. Если заметила Кшесинская, то что же сам барон?!
Но сбежать не успела, уже у выхода ее догнал тот, от кого удирала.
– Анна Матвеевна, что случилось?! Вы дурно себя чувствуете?
Павлова полыхнула пламенем смущения.
– Нет. Да… Извините, мне срочно нужно домой.
– У вас есть экипаж?
Какой экипаж у артистки кордебалета?!
– Нет, это не важно, извозчика найму.
– Позвольте мне отвезти вас.
Барон без шубы, но это не вопрос. Но Аня просто испугалась.
– Нет-нет, спасибо.
Дандре рассмеялся, вдруг поняв, чего она боится.
– Хорошо, не я – вас отвезет мой экипаж. – Сажая окончательно растерявшуюся Анну в богатую карету, поцеловал руку и попросил: – Вы завтра танцуете, позвольте мне заглянуть в вашу гримерную после спектакля?
Хорошо, что на улице темно, а при свете даже электрических фонарей не очень заметна краска, залившая лицо.
Дандре не новичок в подобных делах, он почувствовал горячее смущение девушки, хотел было посочувствовать, мол, у нее и впрямь жар, но почему-то не стал. Возвращаясь в театр, сам себе заметил:
– Верно говорят: к чистому грязь не пристает.
Так начался роман на всю оставшуюся жизнь – ее и его.
Аня не умела делать и чувствовать наполовину, отдавалась всему целиком, а потому и любила всего один раз в жизни – балет и Виктора Дандре.
А сам Дандре? Сначала он просто был очарован ее прелестью, талантом, грацией, а потом потерял голову. Потерял, да не совсем…
У Павловой появился покровитель, против которого не пытались интриговать. Только Миша Фокин злился:
– Аннушка, ну зачем тебе цветы и комплименты от этого взяточника?
– Миша, что ты такое говоришь, при чем здесь взятки?!
– А то нет! На какие деньги он живет? Да и вообще он не нашего с тобой круга, держись подальше, а то и до беды недалеко.
Аня рассердилась, накричала, они даже поссорились и долго не разговаривали. Фокин подошел мириться первым.
– Аннушка, извини, что наговорил глупостей. Вчера видел, как твой барон на тебя смотрит.
Аня чуть зарделась.
– Как?
Фокин сокрушенно вздохнул, ложь не входила в его привычки, потому сказал правду:
– Не просто он тебе голову морочит, нравишься ты ему.
Павлова дернула плечиком:
– Фи, какая ерунда!
Но поспешила прочь, чтобы Фокин не заметил ее счастливую улыбку.
После училища, став самостоятельной и получив первую зарплату, Аня решила, что пора и жилье иметь свое, отдельное от мамы.
Конечно, Любовь Федоровна была против, но свою Нюрочку переупрямить не смогла. Аня перебралась в квартиру на Надеждинской почти на углу с Невским. Прожила там совсем недолго. Все хорошо на Надеждинской, но зарплата позволяла только платить за жилье и еду, а совершенно не приученная к самостоятельной жизни Аня то оставалась голодной потому, что забыла купить хлеба, то у нее что-то протухло, то утюг слишком разогрела. Да и прическу самой сделать трудно.
Чтобы нанять свою горничную, решила переехать на угол Свечного и Большой Московской. Дом Миллера хороший, и квартира просторная, и аренда недорогая…
– Что-то не так, Нюрочка, – волновалась Любовь Федоровна. – Не бывает, чтобы все хорошо и дешево. Клопы тут, наверняка клопы!
Аня рассмеялась:
– Клопов тут, мамочка, нет. Ты принюхайся, какие клопы это выдержат?
Действительно, сильно пахло табаком.
– Небось прежние жильцы курили без конца. Надо все проветрить.
– Да не жильцы! Миллер же во дворе во флигеле табачный склад держит.
Мать ахнула:
– А как же ты жить будешь?! Провоняешь табаком вся, на сцене шарахаться станут.
Анна и сама сомневалась, но решила, что пока поживет, очень уж хотелось ей иметь свою горничную.
– Ничего, все равно я больше времени в театре и училище провожу на репетициях и спектаклях. А повысят зарплату – сниму другое жилье.
Любовь Федоровна бывала в ее квартире часто, строго следила за порядком и горничной Машей – расторопной, хотя и резковатой девушкой. В первый же день Маша объяснила границы своих владений и обязанностей:
– Вы, барыня, хотя и мать, но не вмешивайтесь. Тут Анна Матвеевна хозяйка, а я ее в обиду не дам. Клопов и тараканов нет, и кавалеров не будет. А порядок будет.
Такой расклад Любови Федоровне понравился, и она смирилась с диктатом Маши, хотя временами и ворчала.
Но бывали и конфликты…
Потрясения
– Верочка!
– Нюрочка!
Балерины бросились навстречу друг дружке так, словно не виделись несколько лет, обнялись, впрочем, внимательно следя, чтобы не размазалась помада, не помялось платье и не выбился ни один волосок из прически.
Посмотреть со стороны – близкие подруги, страшно скучающие без общения. В действительности подруги заклятые, готовые, если не ножку подставить, то администрации скандал закатить из-за того, что у подруги костюм лучше или зарплата чуть больше.
Так же «дружили» и Матильда Кшесинская с Ольгой Преображенской, Павлова с Трефиловой и многие до них и после них.
Но наступил момент, когда фальшивые и настоящие друзья вдруг оказывались по разные стороны баррикад. Конечно, в Мариинском настоящих баррикад не строили, но выступления были, да еще какие.
Просто наступил 1905 год.
Все началось в январе.
– Боже мой! Мир рушится, мамочка!
– Что случилось, Нюрочка? – ахнула Любовь Федоровна. – Неужели произошло еще что-то страшней расстрела?!
Этот расстрел уже прозвали Кровавым воскресеньем. И впрямь кровавое, если по безоружным людям, шедшим с хоругвями, малыми детьми на руках под портретами государя, стреляли боевыми патронами. Слухи ходили самые страшные: десятки убитых! Потом страшней: сотни! А потом и вовсе: ТЫСЯЧИ!
Они были в театре – шел бенефис Ольги Преображенской.
Балетные люди очень дисциплинированные, строгое послушание у них не просто вырабатывается – дрессируется с юных лет. Иначе нельзя, иначе никак. Попробуйте заставить три десятка теней или две дюжины артисток кордебалета двигаться как единое целое, не сбиваясь не только с такта, но и в малейшем повороте, подъеме ног, простом жесте руки. Это единение, которого добивались в русском балете всегда, еще со времен императора Николая I, потом требовал Мариус Петипа, постепенно вошло не просто в привычку – въелось в плоть и кровь.
Слышали, что что-то происходит, если бы репетировали в училище, – непременно узнали больше, откликнулись, но Мариинский далеко, только к вечеру принесли известие, что на Дворцовой площади солдаты расстреляли идущих к царю за защитой безоружных людей.
Сначала никто не поверил:
– Нет, Государь не мог приказать стрелять в свой народ!
Но когда узнали, Павлова, как и многие молодые артисты, не смогла сдержаться. Сказались юношеская горячность и максимализм, Анна выступала перед своими как заправский трибун – обличала, насмехалась, что-то требовала. Обличала убийц, давала обидные прозвища и возмущалась офицерами, приказавшими стрелять, требовала разобраться.
В театре закончилось все ничем – пошумели, возмутились и успокоились. У одной из корифеек на Дворцовой погибла горничная, да и та бывшая, больше пострадавших не было. Расстрелянный народ с хоругвями, бунты, протесты были где-то далеко, театр жил своей жизнью.
Они не подозревали, что совсем скоро соберут свой забастовочный комитет и даже выдвинут свои требования дирекции!
На улицах уже звучало «кровь!», «свобода!», а еще «Долой самодержавие!». Аня не понимала этот лозунг. Если заставить отречься царя, то на царство венчают другого, Романовых много, всегда найдется, кому занять трон.
Молодой рябой кочегар, потерявший глаз непонятно где, утверждал, что скинуть нужно всех Романовых, чтобы царя больше не было! Призывал, правда, недолго, его скоро забрали. Павлова пыталась понять, что будет, если царя вообще не будет. Революция, как в Париже? Но она ни к чему хорошему не привела, им еще в училище учитель рассказывал.
Аня не подозревала, что и о ее выступлениях тоже знают в охранке, но не трогают, считая молоденькой глупышкой, произносящей непонятные самой речи.
Революционерки из Ани не получилось, ее заняли другие дела. Петербург продолжал бурлить, но она летом уехала в Италию – учиться у знаменитой Беретты.
Италия ее потрясла, как и синьора Каролина Беретта – бывшая балерина, теперь учившая классическому танцу. Только Италия вызвала восторг, а синьора Беретта сначала – настоящий ужас.
Синьора Каролина оказалась низкорослой толстухой, сгорбленной, с седыми космами, выбивавшимися из не очень тщательно уложенной прически.
«Ведьма ведьмой», – почти испугалась Павлова.
Она была единственной, кто не знал итальянского, а синьора не говорила ни на каком другом языке.
«И зачем я приехала?» – вздохнула Аня. Беретта, видно, ее сомнения заметила, суковатой палкой, на которую опиралась при ходьбе, подозвала к себе. Что-то спросила, поняла, что девушка не знает ни слова, сделала знак, чтобы Павлова повернулась. Потом сделала какой-то жест рукой, повинуясь которому Анна продемонстрировала арабеск.
Беретта поцокала языком, девушки вокруг рассмеялись. Еще мгновение, и Анна просто сбежала бы, несмотря на уже потраченные деньги. Терпеть насмешки этой ведьмы ей совсем не хотелось.
Но в этот момент синьора произнесла: