От Дандре приносили цветы с записками, что он сам в Москве – то ли действительно был в Первопрестольной, то ли не желал объяснять и объясняться.
Но Анна и сама не хотела никого видеть. Спрятаться бы в раковину и заснуть там надолго. Ни спрятаться, ни заснуть не получалось, тогда она встала к палке на крошечном пятачке их квартиры и попыталась заниматься. Сил не было никаких, но некоторое успокоение пришло.
И все же к субботе Анна поняла, что Жизель не станцует.
На улице неспокойно, город бурлил, много вооруженных людей, но немало и мародеров. Взять извозчика почти невозможно, особенно в центре, разумные люди попрятались по своим домам, словно в норы, и пережидали. Те, кому сидеть дома не позволяла служба, норовили передвигаться в своих экипажах.
Но Павлова собралась уходить.
– Нюра, ты куда? – забеспокоилась мать.
Неужели дочери мало неприятностей, которые уже случились?
– К Теляковскому, – коротко бросила Анна, застегивая шубку.
– Зачем?! – ахнула Любовь Федоровна.
Если дочь напишет прошение об отставке, снова ей не начать!
Анна не ответила. Матери не удалось удержать ее, а пока обулась и набросила шубейку сама, дочери уже след простыл. Любовь Федоровна вернулась в квартиру, села прямо на пол у самой входной двери и разрыдалась.
Она растила дочь, отдавая ей все – силы, время, деньги, но главное – душу. Чтобы Нюра могла учиться в Театральном училище, переступила через свою гордость, потом столько лет экономила на всем, проживала вместе с дочерью каждую ее роль, каждый успех или неудачу. Хорошо, что неудач просто не было, у Нюры настоящий талант, а трудолюбия и упорства не занимать.
И что теперь? Уйти из театра из-за дурацких политических требований, к которым Анна не имела никакого отношения? Пусть бы рабочие и студенты требовали, но балерины? Нюра весной получила статус балерины, это огромный успех. Конечно, помогли и Петипа, и Кшесинская, и даже ненавистный Любови Федоровне Дандре, но ведь получила же! Поклонники готовы на руках носить (и носят).
Мать даже застонала:
– К чему ей политика? Танцевала бы и танцевала…
Анна отсутствовала довольно долго, ко времени ее возвращения домой Любовь Федоровна успела обдумать все варианты будущего развития событий – от переезда в Москву или Одессу до заграницы. Не танцевать Нюра не сможет, значит, надо придумать, где это можно делать.
Открыв дверь, Анна увидела сидевшую прямо на полу мать и ахнула:
– Мама, что случилось?! Что с тобой?
Та подняла на дочь глаза и тихо объяснила:
– Тебя жду.
– Вставай. Долго ты так сидишь?
Анна помогла матери подняться, раздеться и повела в комнату.
– Знаешь, Нюра, я подумала, что мы можем в Одессу уехать. Там тоже театр, говорят, хороший…
– Зачем? – подозрительно поинтересовалась дочь.
– Ну, если тебя выго… Если ты ушла из театра.
Павлова села на стул и вдруг разрыдалась.
Любовь Федоровна гладила дочь по голове, словно маленькую, и уговаривала:
– И ничего страшного. Не сошелся на этом Мариинском белый свет. Он, этот белый свет, Нюра, ох, какой большой. В нем всем места хватит, только надо трудиться. А к трудностям нам не привыкать.
Анна, всхлипнув в последний раз и звучно высморкавшись, вздохнула:
– Меня не уволили. Пока.
– Но ты просила? – подозрительно уточнила Любовь Федоровна.
– Нет, я просила снять меня с «Жизели».
– Совсем?!
– Только на завтра.
Теперь мать уже ничего не понимала.
– Ты ездила к Теляковскому, чтобы просить снять тебя с завтрашнего спектакля?
– Да.
– И он?..
Анна рассказала, как было дело.
Она действительно отправилась к Теляковскому, чтобы отказаться от завтрашней «Жизели». Понимала, что это будет означать потерю такой выигрышной и интересной роли, роли, в которой она жила всей душой, как бы ни критиковал классические па Миша Фокин. Ни администрация, ни поклонники потери такой роли не простят, больше не на что будет рассчитывать.
Но и танцевать вполсилы она тоже не могла. Упасть завтра еще хуже. Честней признаться, что танцевать не может. Что за этим последует лишение роли и многого другого, возможно, даже статуса балерины, Анна старалась не думать.
– Ну и ладно, стану солисткой или вовсе корифейкой. Сама виновата.
Теляковский принял ее сразу, у него нашлась свободная минутка. Вернее, сделал знак двум посетителям, чтобы подождали. Смотрел выжидающе, не торопя. А она просто не знала, что сказать, и вдруг… расплакалась:
– Я не смогу завтра танцевать Жизель. У меня нет сил. Просто нет сил!
Хозяин кабинета встал, обошел стол, но остановился не перед рыдающей балериной, а у стены, где висел план спектаклей на ближайшие месяцы.
– Двух недель хватит, чтобы прийти в себя?
– Что?
– Я спросил, достаточно ли будет вам двух недель для восстановления потраченных на… для восстановления сил? – Не дожидаясь ответа, пояснил: – На 9 ноября переношу «Жизель». Если все еще будете чувствовать себя нездоровой, предупредите заранее.
– А завтра?
– Завтра дадут оперу ввиду вашей болезни. Идите отдыхайте и репетируйте.
На следующий день, услышав о замене спектакля и болезни Павловой, к ней примчался Фокин. Любови Федоровны не было дома – ушла в лавку, иначе не пустила бы на порог.
– Аннушка, ты больна?!
– Слабость, Миша. Теляковский разрешил пока не выступать. Две недели.
– А потом?
– А потом снова «Жизель».
Фокин присел к столу и сидел, мрачно уставившись в угол.
– Что случилось, Миша?
– По театру ходят слухи, что нас всех – меня, Тамару, тебя – просто уволят. Может, потому разрешил не выходить сегодня вечером, чтобы не дразнить поклонников? А нас вызвал к себе завтра в полдень.
Анна вздохнула:
– Ну и пусть! Мама предложила уехать в Одессу. Туда и поеду.
К этому времени вернулась Любовь Федоровна, стала рассказывать о том, как трудно что-то купить, как опасно на улицах, страшно из-за стрельбы в разных районах.
– А люди в театры идут! Это ж как надо балет любить, чтобы идти смотреть в такое время!
Павлова и Фокин переглянулись. А ведь она права – в такое опасное время поклонники все равно шли смотреть на их искусство. Как они сами могли забыть об этом? Далеко не все зрители балетоманы, для которых важен сам факт присутствия на спектакле или знакомства с балериной, больше все равно тех, для кого музыка и танец – волшебство. И если тяга к этому волшебству может победить страх, то имеют ли они право срывать спектакли?
– Миша, я чувствую себя отвратительно, словно набедокурившая девчонка. Знаешь, как в училище, когда мы делали гадости учителям и прятались друг за дружку.
– Я тоже, – вздохнул совсем недавно решительно настроенный Фокин. – Но мы не имеем права оставаться в стороне от жизни общества. И требовали все правильно. Только получилось нелепо. Ладно, я пойду, а то и правда стемнеет.
– Зайдешь завтра, рассказать о встрече с Теляковским? Только имейте в виду – я с вами, даже если нас уволят поодиночке, уйдем все сразу.
На следующий день Фокин действительно пришел рассказать о результатах беседы у Теляковского.
– Всего ожидали – что уволят, что потребуют подписать декларацию, что объявят выговоры и понизят зарплату, что о продлении контрактов не будет и речи, но только не этого!
Оказалось, что Теляковский спокойно объяснил им, что за срывы спектаклей и попытки дезорганизовать работу театра они все заслуживают серьезного наказания, но поскольку объявлена амнистия всем забастовщикам, то этим разговором порицание и закончится.
– Проявите себя в другом. Вам многое дано, употребите свои таланты на дело.
– А Валентин Пресняков?
– Нет, никого ни увольнять, ни чего-то лишать не будут. Аннушка, это тоже наша победа. Понимаешь, раньше, до Манифеста, обязательно уволили бы, как Иосифа Кшесинского…
– Что?! Иосифа уволили?
Фокин помотал головой:
– Я и забыл, что ты болеешь и в театр не ходишь.
Он рассказал, что брат всесильной Матильды Кшесинской в пылу спора не сдержался и поломал челюсть одному из актеров. По сути, может, и прав, но к чему человека уродовать? Сестра заступаться не стала, и Иосифа Кшесинского уволили за рукоприкладство, вернее, отправили на заслуженный отдых, назначив большую пенсию. А он мог бы еще танцевать.
– Получается, Иосиф пострадал за всех нас, – качал головой Фокин.
– Миша, что нам делать?
– Танцевать. Ничего другого не остается. Мариус Иванович в театр не вернется, Иванов умер, Ширяев уволился…
– Почему бы тебе не попробовать ставить спектакли, как ты всегда желал?
– Я другие буду ставить, Аня. Ты со мной?
– Да. Но мне все равно хочется танцевать и Жизель, и Китри в «Дон-Кихоте».
– Танцуй, если нравится. Но искусство все равно должно быть иным. Нельзя оставаться в прошлом веке, если жизнь давно ушла вперед. Я создам другой балет, обязательно создам, вот увидишь!
Анна улыбалась, ей так нравилась убежденность Михаила в прекрасном будущем балета и его уверенность, что все получится.
Михаил еще долго рассуждал о том, каким должен быть балет.
– Аннушка, мы не должны плыть по течению! Танец должен не просто отражать жизнь, но сам быть жизнью!
Это был не первый их разговор на такую тему. Фокин постоянно внушал Анне, что духовная составляющая танца едва ли не важнее технической, что доказала Айседора Дункан. Ее короткие гастроли в Санкт-Петербурге и Москве произвели сильное впечатление не только на Фокина.
Но Анна возражала:
– Миша, Дункан не хватает техники! Будь она лучше обучена, владей техникой танца, она смогла бы лучше передать свои эмоции. Нельзя отказываться от техники!
В конце концов Павлова заявила:
– Пуанты душевности не помеха!
Михаил смеялся, а Любовь Федоровна, слушая их спор, недовольно поджимала губы.
И что этому Михаилу от Нюры нужно? В училище девочек и мальчиков обучали отдельно, а во время репетиций, где требовались поддержки, зорко следили за тем, чтобы общение не выходило за рамки необходимого. Но стоило Павловой поступить на службу в Мариинку, она оказалась рядом с Фокиным не только на сцене, танцевала с ним в паре и, конечно, обсуждала его взгляды на балет. Тут уже никто ничего поделать не мог.