– Ну что, Аннушка, понравился бегемот на комоде?
Она покачала головой:
– Не понимаю, неужели человеческую фигуру, даже массивную, нельзя вылепить изящно? Можно, тому тысячи примеров и в Европе, и в Петербурге.
И вдруг задумалась о том, как передать пластику человеческого тела, движения. Это привело к неожиданному результату – Павлова принялась лепить фигурки балерин в самых разных позах. Арабеск… экарте… аланже… аттитюд…
Мягкая глина под руками превращалась в застывшие мгновения танца. Анна так увлеклась, что однажды не заметила вернувшегося со службы Дандре. Тот некоторое время стоял совершенно потрясенный, потом присел рядом на стул и осторожно поинтересовался:
– Тебе говорили, что ты талантлива?
Павлова на мгновение замерла, потом серьезно кивнула:
– Да, мне говорили, что если бы я училась шить, то стала бы неплохой портнихой. У меня стежок крепкий и ровный.
Она лепила фигурки для себя, чтобы легче понять, уловить ускользающее движение.
Прошло некоторое время, и, вернувшись с репетиции, Анна обнаружила на видном месте изящную статуэтку, в точности повторявшую ее глиняную модель. Сомнений быть не могло – балерину повторили в фарфоре.
– Нравится? Я угадал с цветом?
– Ты заказал мою модель на Императорском фарфоровом заводе?
Дандре загадочно улыбнулся:
– Не совсем так, Аннушка. Им очень понравилась твоя работа, и таких статуэток будет выпущено множество. А здесь твой гонорар…
Сумма была немалая, но даже если бы в чеке стояли шесть нулей после десятки, Анну это бы не обрадовало. Она нахмурилась:
– Не стоило этого делать.
– Почему? Все действительно изящно!
– Нет, недостатков множество. Профессиональный взгляд их сразу заметит.
– Но ты же не скульптор, а для любителя просто прекрасно, так и на заводе сказали.
– Я лепила для себя, только для себя, понимаешь? Нужно все делать профессионально, а не любительски. Или не делать совсем!
– Но эту-то не уничтожай… И остальных из партии, говорят, уже раскупили…
Павлова вздохнула:
– Жаль… Но чтоб больше никаких действий без меня!
В тот вечер Виктор Дандре долго лежал без сна, закинув руки за голову и размышляя.
Анна вернулась из Парижа совсем иной, она почувствовала свою значимость, свою силу, что-то поняла в жизни и теперь знала себе настоящую цену.
Можно было бы подумать, что Анне вскружил голову успех, что она просто зазналась. Наверняка было и это, но Дандре понимал, что не все так просто, не от зазнайства Анна вдруг стала уверенной. Неужели у нее кто-то появился? Красавец, светский лев, покоритель многих дамских сердец давным-давно отдал свое собственное Аннушке…
Сердце, но не руку. Барон потомок древнего французского рода, пусть и давно промотавший остатки фамильного состояния, был готов содержать Павлову, угождать ей, дарить подарки, всячески баловать, но только не жениться. Права была Любовь Федоровна – бароны не женятся на балеринах.
Виктор вспоминал полные счастливых слез глаза Анны в вагоне и понимал, что ее любовь никуда не делась. А это значило, что нужно просто подождать, чтобы все наладилось. Богиня дуется? Что ж, на то она и богиня.
Дандре вздохнул: где взять денег, чтобы сделать Анне новый роскошный подарок? Очень хотелось снова увидеть восторженный блеск в ее глазах и услышать возглас «Виктор!». Безобразов говорил, что Павлова и без роскошных даров влюблена в Дандре, как кошка, но Виктору нравилось баловать Аннушку, очень нравилось. Пожалуй, надо напомнить господам из «Вестингауза», чтобы прислали деньги поскорей, а летом свозить Аню на Лазурный Берег отдохнуть, не все же ей работать или репетировать.
Отсутствие средств Дандре не очень беспокоило, сейчас нет – завтра будут. Он занимал прекрасное «хлебное» место председателя Ревизионной комиссии Городской думы, чем активно пользовался – памятуя свое юридическое образование, ловко обставлял взятки как платные консультации и потому жил на широкую ногу.
Он продолжил подносить цветы, дарить драгоценности и безделушки, красиво ухаживать, но предложение, о котором мечтала Анна, не делал.
Павлова начала репетиции уже через несколько дней после возвращения. Балерине нельзя останавливаться, можно легко потерять форму, даже если не выступаешь, если плохо себя чувствуешь, больна или не в духе, нужно выполнять свой урок каждый день! К тому же ей хотелось танцевать. Осенью предстоял бенефис в честь десятилетия служения в Мариинском театре.
Из-за бенефиса немедленно возникли вопросы.
Когда-то его давали только в честь двадцатилетия службы, потом Матильда Кшесинская добилась для себя такового в честь десятой годовщины окончания училища. Прима вовсе не имела в виду еще кого-то, но за ней следом бенефисами в честь десятилетия отметились Преображенская, Вера Трефилова и другие, а теперь вот Павлова. Соперницы на сцене плодились, словно мошки на сладком. Куда легче было, пока конкурировала с одной Леньяни!
Прима решительно чувствовала себя обиженной! Сложилось сразу столько всего… Сначала Дягилев, посмевший поставить великую Кшесинскую на вторые роли, отдав первые девчонкам – Павловой и Карсавиной, потом необычайный успех обеих на гастролях, об этом успехе только и твердили все вокруг – от журналистов до Великих князей, теперь бенефисы…
Прима словно бы радовалась успехам молодых, поддерживала и Павлову, и Карсавину, и Трефилову, и даже Преображенскую, но одновременно размышляла, как бы от них избавиться. Она делала вид, что занята отделкой своего нового особняка, которым все восхищались, сыном, домашними делами, ведь была неофициальным членом императорской фамилии. Великие князья собирались в ее доме или у нее на даче едва ли не чаще, чем в любых царских особняках и имениях.
Чтобы не участвовать в бенефисе Павловой в ноябре 1909 года, Кшесинская начала сезон в декабре сразу с бенефиса кордебалета, где соперниц не было.
Но даже отсутствие в театре не спасало приму от соперничества с молодыми, танцевать-то все равно нужно.
А в театре продолжались проблемы с репертуаром. Можно было сколько угодно укорять Мариуса Петипа в однообразии его спектаклей и па, в пустоте классических либретто и нежелании старика отдавать работу молодым, но когда этого старика не стало, ставить спектакли оказалось вообще некому! Лев Иванов умер, Горский уехал в Москву и возвращаться в Петербург не собирался, Ширяев и Легат все постановки просто не тянули. А Фокин был полон своими идеями, воплощение которых пока гарантировать успех не могло, к тому же Михаил переметнулся к Дягилеву и мыслил уже его сезонами, а не сезонами Мариинского.
Танцевать вдруг оказалось решительно нечего всем! Мучилась Преображенская, вынужденная репетировать старый «Талисман» в новой редакции Легата, мучились и Кшесинская с Павловой. Матильда Феликсовна быстро сумела поссорить Николая Легата с Ольгой Преображенской и забрать «Талисман» себе, Павловой и Карсавиной в нем достались второстепенные роли, к тому же не дававшие возможности даже просто размяться, не говоря уже о настоящем танце. И это после блеска в Париже!
Сольно Карсавиной танцевать тоже нечего, а Анна получила роль в перепевке старого «Царя Кандавла». Одна роль за весь сезон, к тому же пропахшая нафталином! У нее – привыкшей к бесконечным репетициям нового и по-настоящему трагическим ролям.
Анна чувствовала себя отвратительно не физически, но морально. После такого успешного 1907 года, когда роль следовала за ролью, когда она едва успевала запомнить последовательность па, жадно танцуя все и во всех спектаклях, после успеха первых гастролей за границей, потом вторых в Варшаве и Берлине и успеха в Париже, пусть и разделенного с Нижинским, нынешнее бездействие казалось ей концом всего.
– Балерина не может не танцевать каждый день! Я не о экзерсисе речь веду, а о новых ролях. Если не готовить спектакль за спектаклем, то превратишься в кордебалет у воды.
Фокин пропадал в театральной библиотеке, разыскивая музыку и тему для нового либретто. Грандиозный план Дягилева на следующий сезон требовал не просто нового балета, но смены самой темы. Летом они показали Парижу «Павильон Армиды», в котором действие происходило в декорациях средневековой Франции, «Сильфид» и «Клеопатру». Все три спектакля никакого отношения к русской теме не имели, Дягилев боялся, что публика забудет, что балеты русские, и быстро охладеет к его затее.
– Нужно что-то народное! Непременно русское, подчеркнуто русское!
– «Конек-горбунок», – напоминал Фокин, но Сергей Павлович махал на него руками:
– С ума сошел?! Нафталин сплошной.
И тогда Миша придумал сюжет на тему Жар-птицы.
Он примчался к Павловой прямо на Итальянскую, блестя глазами и размахивая руками от волнения, рассказывал ей о задумке. Анна оживилась, уже представляя себя в роли Жар-птицы, попыталась исполнять какие-то па, но пока выходило похоже на Лебедя.
– Это потому, что музыки нет.
– Будет! – твердо обещал старый приятель и умчался в библиотеку перебирать партитуры до одурения. Нужно было найти не просто композитора, но того, кто сочинил бы нечто совершенно новое.
Они с Дягилевым нашли Стравинского, восхитившись у него тем, что категорически не нравилось никому, и заказали молодому композитору одноактный балет «Жар-птица» по либретто Фокина.
Анна приходила в ужас – музыка была совершенно не похожа на все, что танцевалось до сих пор. Взвизги, всплески, никакой мелодичности…
– Миша, как вот это можно станцевать? Рваное все, резкое…
– Аннушка, это же и замечательно. Это не «Лебедь», а «Жар-птица» – огонь, воля вольная. Она должна быть резкой. И пугливой.
Объяснял, словно глупой девчонке, Павлова и сама прекрасно все понимала, но не испытывала никакого желания танцевать партию, да еще и с Нижинским, которому наверняка поставят десяток прыжков через всю сцену. Вацлав прекрасный танцор сам по себе, но в качестве партнера Анна его не видела. И себя в «Жар-птице» тоже.