Тогда прошло без последствий. Но даже если б и были! Ведь в ту — последнюю — болезнь, узнав, что резекция ребер может продлить жизнь, но тогда танцевать уже не придется, усталая пятидесятилетняя женщина бросила вызов смерти... А здесь за нее была молодость и необоримая воля к творчеству...
К тому же вольно было болезни свалиться в день спектакля! И так танцуешь куда меньше, чем хочется. Иной раз пробудешь на сцене всего-то несколько минут.
Эти короткие мгновения хотелось продлить. Строгая дисциплина и здесь не давала простора. 23 января 1905 года режиссер Николай Григорьевич Сергеев, бесстрастно выслушав объяснения запыхавшейся танцовщицы, отписал в контору, что Павлова бисировала вариацию Пахиты два раза,, когда 24-й параграф устава разрешает только один бис. Ну и, конечно, «поставили на вид».
Но в общем — для посторонних, во всяком случае, — все шло как по маслу.
Далеко позади остались Ваганова, Седова, Егорова. Сейчас Павлова в первой четверке с Кшесинской, Преображенской, Трефиловой, а для многих и ни с кем не сравнима. Ее имя постоянно упоминают газеты: отмечают ее рядовые спектакли, выступления в благотворительных концертах, описывают туалеты, когда она появляется в публике, подчеркивают ее особую преданность сцене и танцу.
Вот, например, 1906 год.
Март. Хроника «Биржевых ведомостей»:
«В течение длинного великопостного антракта наши танцовщицы неудержимо подвизаются в благотворительных спектаклях во всевозможных театрах, то играя драматические роли, то танцуя в дивертисментах, то продавая афиши и цветы, то уезжая на гастроли в Варшаву, Гельсингфорс и пр. Юная звезда нашего балета, талантливая Павлова 2-я, одна из всех избрала благую долю и утилизирует великопостный отдых в Милане, усердно занимаясь своим искусством у знаменитой преподавательницы танцев г-жи Беретта, ежедневно посещая ее хореографический classe de perfection в La Scala».
Май. «Журнал распоряжений»:
«С первого мая сего года г-жа Павлова 2-я переведена в разряд балерин с окладом в 3000 рублей в год».
А. Павлова и А. Волинин — гавот
Аврора «Спящая красавица» (костюм Л Бакста)
Приглашение к танцу
А. Павлова и А. Волинин «Осенние листья»
Сирийский танец
А. Павлова со своим лебедем Джеком
Танец из оперы «Орфей и Эвридика»
А. Павлова в костюме 1830-х годов
Октябрь. «Петербургская газета»:
«Наши балетные артистки позволяют себе роскошь, которой не знали прежние балерины: г-жа Павлова 2-я устраивает у себя на квартире танцевальный зал со всеми приспособлениями для практических занятий. До сих пор артистка занималась в театральном училище или у Е. П. Соколовой, а теперь обзаводится собственным залом с необходимыми для э™го зеркалами».
Давно забыта убогая квартирка на Коломенской, 3. После нескольких переездов выбран недавно отстроенный дом на Английском проспекте. Место нехорошо, но почему-то селятся здесь интересные люди.
Сквозь опущенные стекла экипажа нет-нет мелькнет мягкий профиль, выбившаяся из-под шляпки прядь легких волос: рто Комиссаржевская в ту же пору, что и Павлова, едет в театр.
Мокрым вечером ветер с Пряжки, отбросив фонарь, поймает в его неверном свете стройного незнакомца. Может быть, это Блок?
Петербург многолик, в нем столько преданий. Есть набережные, где слышится пушкинский стих, площади, помнящие отзвук шагов Гоголя, улицы, где бродят тени героев Достоевского. А этому кварталу позади глухих стен Литовского замка суждено стать углом Блока, Павловой, Комиссаржевской. Здесь город казенен, выпрямлен, сер, словно не тут же, рядом, и пушкинская Коломна и гоголевский Калинкин мост, Нева, выход в залив и дальше в открытое море...
Жизнь понеслась подпрыгивая, как на ленте недавно вошедшего в моду синематографа.
Впрочем, началось все чуть раньше.
Декабрьским вечером 1904 года, в трескучий мороз, сани около Думы завернули с Невского на Михайловскую улицу и, проехав ее, остановились у подъезда Дворянского собрания.
Распахнутые двери, клубясь паром, всасывали сплошной поток публики.
Павлова зябко собрала у горла пушистый мех шубы, откинула полость, потихоньку, с носка, ступила на землю.
Запах дорогих духов, сигар, негромкий говор, любопытные, узнающие взгляды... Многие кланяются, но она знает не всех.
По широкой лестнице снизу, из гардеробной, тянутся шлейфы. Фраков больше, чем мундиров.
Не то что на парадных спектаклях в Мариинском театре. Придворная и чиновная знать смешивается с финансовой и уступает ей... Но вот что интересно: здесь прямо-таки вся интеллигенция Петербурга.
Светлов, поминутно раскланиваясь, ловко лавируя в прибывающем течении, пробился и идет рядом, объясняя:
— Вот этот низенький, в пенсне на шнурке — Анатолий Федорович Кони. Знаменитый адвокат. Его отец, кстати, был страстным поклонником Тальони. А сын к балету, увы, равнодушен...
— Старик с великолепной гривой волос? Где? А, рто профессор Менделеев. Впереди — его дочь. Она жена порта Блока.
— А вон Стасов. Как всегда, окружен и, как всегда, что-то вещает. Кто он? Критик. Вам, пожалуй, всего интереснее, что балета не признает он начисто, потому что даже и Чайковского не поклонник, а воюет за русскую исконность в музыке. ..
— Ого, мирискусники явились в полном составе! Дягилева вы, разумеется, помните по театру? С ним художники — Бенуа, Сомов, Бакст. Сомовские программки к эрмитажным спектаклям, наверно, у вас хранятся...
— В стороне от них Серов. О да, он несравненный художник.
— Вон Марья Гавриловна Савина, Матильда Феликсовна...
— Взгляните-ка, взгляните на хоры! Сколько там ваших! Фокин вам кланяется, — видно, не достал билета вниз. С ним Карсавина. Да, конечно, прелестна. О ней приходится писать сурово, потому что она и сама еще не понимает, какой ей дан дар. Фокин, что, влюблен в нее? ..
— Ну-с, посмотрим программу. Интересно, прямо Klavierabend — один Шопен. Мазурки, прелюды, три вальса, два ноктюрна. Полонез As-dur, баллада G-moll... Что я знаю о Дункан? Да почти ничего. Американка. Хочет в танце возродить античность. Кстати, почему Шопен?!. Помшо, год назад где-то я читал... да чуть ли не в «Московских ведомостях», как курьез, что она в Афинах разгуливала по пыльной мостовой босиком и, садясь в афинский трамвай, подбирала полы своего пеплоса... Сейчас она прямо из Германии, где пожинала плоды триумфального успеха. Говорят, одним из последних ее концертов дирижировал ни более ни менее как Артур Никиш. Она ведь исполняет Бетховена, Моцарта, Глюка...
— Боже мой, посмотрите, буквально все выходы и входы забиты. Пойду и я на свое место. Вы разрешите в антракте вас навестить?
На длинную плоскую эстраду вышел пианист, обыкновенный, во фраке и белом галстуке, с усами и подстриженной бородкой, и направился к роялю, стоящему сбоку, у самых колонн...
В программе стояло: мазурка h-moll (op. 33, № 4).
Дункан появилась словно на гребне музыкальной волны. Помчалась, простирая руки, запрокинув голову, вскидывая колени под прямым углом к корпусу.
«Моя ровесница, чуть постарше»,— подумала Павлова. Потом подалась вперед, приоткрыла рот, задышала прерывисто, сжав руки, вонзив ногти в ладони, сдерживая внезапную нервную дрожь.
— Да она совсем голая,— негодующе прошептал кто-то рядом.
Верно. Ни корсета, ни лифа, ни трико. Подвязанный у бедер хитон взбивается пеной вкруг ног, облегает живот и грудь. Ноги босы. Волосы отброшены со лба и собраны небрежным узлом. Свободное, гордое своей наготой тело.
Как понятна, как красноречива его немая жалоба! В набегающих повторах музыки пластика твердит о страсти, безответной, безнадежно трагической. ..
Руки остро согнуты в локтях, кулаки плотно прижаты к груди, спина напряглась в немом отчаянии. Вот руки раскинулись, зовя, умоляя, прощая и протестуя.
Вдруг танцовщица закружилась, притаптывая, остановилась, резко нагнулась вперед: руки охватили голову, как у фигур на фризах древних гробниц.
Упала, как падают навзничь в траву, приникая к земле, ища утешения в ясном покое природы. ..
Потом другой образ: девушка, похожая на Весну Боттичелли, играет в мяч. Буколическая сценка, беззаботная юность...
Потом — прелюд. Танцовщица, как прежде, одна. Но кажется, что вокруг нее толпа таких же, одетых в короткие красные туники. Амазонки охвачены восторгом битвы. И рта изгибается, натягивая тугой лук; подается вперед, следя за полетом стрелы; прикрываясь щитом, отбивается от врагов и, потрясая им, ликующе гарцует, торопя победу...
У же после первого номера Павлова повернулась, глазами нашла на хорах Фокина. Он был бледен и, чуть наклонив голову, сбычаеь, уперся взглядом во что-то никому не видимое.
В зале между тем молчали.
Господин в белоснежных бакенбардах, сияя орденами, вывел из рядов пожилую даму и, надувшись, повел ее к выходу. В тишине явственно и сухо шуршал шелк ее платья...
Кто-то вдруг язвительно хихикнул и где-то справа, из-за колонны, несмело свистнули...
Тогда, словно проснувшись, Фокин вскочил на ноги, горящим взглядом окинул зал и оглушительно захлопал в ладоши.
Словно только того и ждали. Аплодисменты лавиной покатились с хоров и громом отдались внизу, затопив голоса недовольных...
В антракте Павлова не тронулась с места, тем более, что Светлов до нее не дошел, попадая из одного людского водоворота в другой.
В нестройном гуле голосов вырывались фразы, слова...
— Переворот в искусстве...
— Отвергнут мертвый формализм балета.,.
— Мисс Дункан — это Шлиман античной хореографии. ..
— Блажь, блажь, пустяки! .. Талантливая одиночка — не более...
— По-вашему, это искусство будущего, а по-моему —искусство без будущего...
— Плоско острите, дорогой мой!.. А музыка?
— Что музыка? ! Нет, какое, в самом деле, отношение имеют мазурки Шопена к античной Греции? ..
— А что прикажете делать, античной музыки нет. Все равно, это прекрасно! Она современный художник, она поняла, что нет искусства без тайны, без мистической настроенности...