Сам бизнесмен в этих местах не появлялся, доверив строительство управляющему. Управляющий, когда усёк промах, помалкивал, справедливо опасаясь хозяйского гнева и полагаясь на русское «авось».
Строителям тем более было по барабану. Да и вряд ли они замечали посторонние запахи сквозь щекочущий ноздри, дразнящий, упоительный аромат 95-процентного дешёвого аптечного спирта. Флакончики из-под него густо усеивали место вокруг стройки.
Долго сказка сказывается, быстро дело делается. Бизнесмен нашёл для рекламы своей гостиницы частную газетку, газетка нашла меня. Я расписала гостиничный комплекс, что твоя игрушка – как это нередко бывает, не отходя от письменного стола.
Все были довольны: я получала наличные, газетное начальство – возможность несколько раз безвозмездно отдохнуть в райском уголке, бизнесмен – бесплатную рекламу и наплыв отдыхающих.
Пришёл знаменательный день. Чем ближе к райскому уголку подъезжали автомобили с гостями, тем подозрительнее гости крутили носами. Роза ветров в эти дни расположилась аккурат таким образом, что добраться от машин до гостевого домика можно было только короткими перебежками, прикрывая ладошкой рот и нос, подавляя рвотные позывы… Говорят, велюрово-кожаные салоны машин потом сутки не могли проветрить.
Ну, что дальше… Дальше осталось подсчитывать убытки: управляющему – медицинские счета на лечение от нанесённых физических травм. Мне – не выплаченный гонорар. Газете – потраченные напрасно рекламные площади. Хуже всего пришлось бизнесмену: несмотря на всю его крутизну, спорить с гигантами птицеводческой отрасли и их сверхприбылями ему было слабо.
После чего я завязала с рекламой – навсегда.
АННА-ВАННА И ДРУГИЕ
Из дневника.
«Девочки на работе говорят:
– Анна Ивановна, вы влюбились!
Я ужасаюсь:
– Не выдумывайте, мне на пенсию скоро!
– Анна Ивановна, влюбленную женщину по глазам видно. В них поселяется по солнышку.
Неужели любовь – это тревога, когда его нет рядом? Ежечасные коротенькие телефонные переклички с одного конца города на другой:
– Как ты там?
– А ты?
Вечером в прихожей прижимаюсь к Ивану всем телом, руками, губами. Он бормочет:
– Аннушка, дождь на улице, ты в халатике… Простудишься.
После ужина у телевизора на диване свёртываюсь в комочек. Голову укладываю на его колени, чтобы ничто не мешало смотреть в его голубоватое от экранного свечения лицо, поблескивающее стеклышками очков. Знаю одно: умру в ту же минуту, если с Иваном что-нибудь случится.
Все пропало. Женя лежала в темноте с широко открытыми глазами. Светящиеся изумрудные стрелки на стенных часах издевательски показывали три часа ночи. Она не спала четвёртую ночь – с того дня, как получила от брата Ивана по почте приглашение на свадьбу. Два жирных голубка держали в клювах золотое обручальное кольцо в виде сердечка. В сердечке:
«Извещаем, что День бракосочетания состоится…»
Жене особо и справки не понадобилось наводить: у пожилой невесты по имени Анна не то, что квартиры, даже нормальной комнаты не было. Жила в бывшей коммунальной ванной. Хищница по имени Анна-Ванна.
Разумеется, приглашение было скомкано и раздавлено Жениным каблуком. Затем вторично развернуто, разорвано на мелкие кусочки и оплёвано. Сейчас оно лежало в мусорном ведре, погребённое под бытовыми отходами – там ему самое место.
– Все пропало, – громко сказала Женя.
Муж зашевелился, просыпаясь. Полежал, проникаясь Жениным состоянием. Нашарил в тумбочке пачку сигарет. Бросил раздражённо:
– Не ори, детей разбудишь.
Встал, привычно, ловко в тесной темноте огибая раскладушки и ширмы. У балконной двери попросил тоскливо:
– Хватит об этом. Психушкой ведь кончишь.
Все про-па-ло.
Из дневника.
«Какая жалость, что мы переехали в элитные хоромы Ивана. В моей ванной комнатке два на три метра мы даже физически не разлучались, постоянно нечаянно касаясь, задевая друг друга. Впервые зайдя ко мне, Иван изумился:
– Ты здесь живешь?! Без окна, без света, ног не вытянуть…
А зачем мне, одной, больше? Узкая софа, вязаный половичок на кафеле, столик складной, как в поезде.
Крошечное, уютное гнездышко, свитое в бывшей ванной в конце коридора коммунальной квартиры. А мир умещается в этих книгах на узких полочках и в подвесном миниатюрном телевизоре – разве этого мало? Иногда человек нуждается именно в таком узком крохотном убежище-норке среди шумного огромного, слишком огромного мира.
Все моё имущество уместилось в бауле на колёсиках, принадлежащем соседке, челоночихе Тоне. Теперь она будет складировать в моей ванной своё польско-китайское барахло. И на здоровье.
Все пропало. Последние месяцы, дни, часы Женина семья жила только этой надеждой. Что дочка Надюшка с семьей переедет к дяде. Все давно обговорено. Брат Иван – такой милый. Самоотверженно ухаживал за мамой. Сам после её смерти предложил перевезти к себе Надюшку с малышами – он их обожает.
Удивлялся: как вы все тут живете, в двух смежных комнатах в коммуналке?
Да вот так и живём. Женя, муж, взрослый сын, к которому за ширму приходит спать девушка с наметившимся животиком. Из-за ширмы всю ночь охи-вздохи, стоны. Между прочим, Женя с мужем тоже далеко не старики.
Через стенку в девятиметровой комнатке Надюшка с малышами, младшенькому полтора года. Муж приходящий: живёт у родителей, вроде как на время защиты кандидатской. Недавно его видели в кафе с девицей. Надюшка ревела, уткнувшись матери в колени: «Я теряю мужа!» Женя гладила своего выросшего ребенка, целовала в родные теплые волосы.
Потерпи, вот бабушка умрет – Господи, дай Бог бабушке лёгкой кончины – переедете к дяде Ивану. Будете ходить с мужем в кафе, в театр, к друзьям в гости. Дядя обожает твоих маленьких. Накормит, поиграет, на ночь книжку почитает: «Анна-Ванна, наш отряд…» Тьфу ты. Лучше «Теремок»: кто, кто в теремочке живет?
В коммунальном теремочке в угловой комнате ещё живет тихий алкаш: ходит мимо унитаза, ворует Женин суп из холодильника, черпает прямо из кастрюли.
Ещё в теремочке, в комнате напротив, живет нервная соседка: в коридоре срывает верёвки с сохнущим детским бельем – видите ли, у неё обои от влаги отстают. Шкаф и холодильник запирает на замок(!) Орёт, что Женина семья занимает всю плиту, кухню и ванну. На эту тему строчит письма в районный суд. А у самой мерзкий ротвейлер провонял всю квартиру, комья шерсти летают в воздухе. У Надюшкиного средненького началась аллергия, того и гляди перерастёт в астму.
На работе Женя каждые полчаса срывается к телефону:
– Надюшка, умоляю: не выпускай детей из комнаты. Эта чокнутая соседка нарочно забывает запирать пса. Он взрослому горло перекусит, не то что…
Ничего, девочка моя, ничего. Потерпи ещё немножко, бабушка совсем плохая. Папа на работе уже договорился с грузовым такси, увезут вас двумя рейсами. Всё образуется, слёзки высохнут, прояснится твоё измученное худенькое детское личико.
… И вот – омерзительные голубки с обручальным кольцом: «Приглашаем на свадьбу…»
Женя зарыдала громко, тяжело, безнадежно: так рыдают по покойнику. Вернувшийся с балкона муж гладил её растрепанные волосы, вздрагивающую спину.
– Мать, сбрендила, четвертый час утра?! Не квартира, а дурдом, – это сын из-за ширмы.
За стенкой проснулся, тоненько заплакал Надюшкин младшенький. В комнате соседки что-то полетело в дверь, с дребезгом разбилось. Завыла собака. Дурдом жил своей ночной жизнью.
Из дневника.
«Анна Ивановна, – говорят девочки на работе, – вы со своей привычкой помогать бомжам и пьяным когда-нибудь крупно влипнете.
…Мужчина сидел в дальней аллее на скамейке, скорчившись, обняв руками коленки, и мычал. Прохожие опасливо огибали его, шарахались. А Анна подошла. И узнала: у него только что умерла мама, с которой он прожил всю жизнь. Пятьдесят четыре года прожил».
…Когда врач сказал: «Скоро», – Иван взял административный отпуск. У мамы был всегда легкий, смешливый характер, который даже болезнь не изменила. Ну, и наркотики уже сильные давали. В ночной горшок ли ногой наступала и с грохотом скакала с горшком на ноге по всей квартире… Совала ли от слабости ложку с супом в ухо и обливалась – не удерживалась, так и покатывалась, тряслась от смеха. Иван тоже крупно, всем телом трясся, отворачиваясь, чтобы мама не видела его рыданий.
Стервозный тип подобных Анн-Ванн хорошо известен Жене.
Льстивая, расчетливая, холодная. На языке мёд – под языком лёд. В голосе – пряник, в руке – плётка. До сорока лет затаилась, выжидала. Копалась, отбраковывая, отбрасывая негодный товар. И дождалась мужчину – первый сорт. Одинокий, непьющий, с хорошей должностью, зарплатой, квартирой. Главное – телёнок, подкаблучник, вей из него верёвки.
Жене страшны и непонятны Анны-Ванны. Беспомощно уронив руки, смотрит она, как её ребенка, её Надюшку, внучат лишают жилья. Обрекают на жизнь с психопаткой, алкашом и натасканной бойцовой собакой. Женя бессильна против Анн-Ванн. Но страдания рождённого ею ребёнка придают силы.
Так. Иван… Ему 54, у него ишемическая болезнь сердца, мерцательная аритмия. С этим не живут долго. Об этом предупреждала участковая врачиха. Смерть мамы тоже здорово подкосила Ивана.
Так, дальше. Дети давно просились на природу, на речку. Детей отвлечь, увести куда-нибудь. Допустим, Иван нечаянно отступится, упадёт в глубоком месте, вода ледяная. Он плавать не умеет.
А Женя… Она замолит свой грех. Ей на работу каждый день ездить мимо церкви. Будет останавливаться, молиться, ставить свечку. Бог простит. А не простит, на том свете вечно мучиться ей, Жене. На этом пускай хоть Надюшка поживёт по-человечески.
Червячок обожала спать одна. Хочешь – ложись по диагонали, хочешь – растягивайся поперек, раскинув руки и ноги. Кровать широкая. Никто рядом не храпит, не воняет козлом, не лезет похотливой волосатой лапой и слюнявыми губами. Жаль, что такое счастье – спать одной – Червячку выпадало нечасто.