Меня он осматривает первым. Руки и ноги намного выше запястий и колен совершенно потеряли чувствительность. Руки в ужасном виде: в сущности, на них не осталось кожи, а немногие сохранившиеся куски свисают черными клочьями. Пальцы распухшие, искривленные. Ноги едва ли выглядят лучше: подошвы коричневато-фиолетового цвета и абсолютно нечувствительны. Я боялся, что рука, причинявшая мне такую боль, сломана, но как будто ничего серьезного нет. С шеей тоже все в порядке.
Полный тревоги, я жажду узнать первое впечатление Удо.
— Что ты об этом думаешь? — спрашиваю я его, готовый услышать худшее.
— Дело очень серьезное. Вероятно, кое-что придется ампутировать и на руках, и на ногах. Пока я не могу сказать более определенно.
— Ты надеешься что-нибудь спасти?
— Уверен, что это удастся. Сделаю все возможное.
Это звучит не слишком ободряюще. Я не сомневаюсь, что руки и ноги придется ампутировать.
Удо измеряет мне кровяное давление. Кажется, он несколько озабочен. В правой руке давления нет, в левой также. Слегка отклоняясь, стрелка показывает, что в ногах сохранился слабый приток крови.
Положив мне на глаза повязку для предотвращения офтальмии, Удо говорит:
— Я хочу осмотреть Ляшеналя. Вернусь сразу же и сделаю тебе инъекции. Мне приходилось заниматься этим во время войны. Это единственное средство, помогающее при обморожении.
Состояние Ляшеналя немного лучше. Руки у него не повреждены, а на ногах почернели только пальцы, однако зловещие пятна появились и на пятках. Скорее всего, он потеряет большие пальцы, но это не помешает ему заниматься альпинизмом и по-прежнему быть проводником.
Состояние Ребюффа гораздо менее серьезно. Его ноги обычного цвета, за исключением двух маленьких серых пятен на пальцах. В течение часа Ишак массирует ему ноги, и Ребюффа становится легче. Глаза у него еще болят, но это пройдет через пару дней.
Террай невредим: как и Ребюффа, он страдает от офтальмии — очень болезненного, но непродолжительного заболевания. Кузи очень слаб и, очевидно, не сможет помогать.
Таково положение дел!..
Медленно наступает ночь. Удо готовит свои инструменты, привлекает Ишака и Шаца в качестве санитаров, и лагерь II превращается в госпиталь. В холоде, в самых неприспособленных условиях, под постоянный грохот лавин, эти люди до поздней ночи борются за спасение своих друзей. Вооружившись фонариками, они переходят из палатки в палатку, склоняясь над больными, оказывая им первую помощь. Прилепившийся на высоте 6000 метров, этот лагерь — лишь маленькая точка, затерянная на склонах одной из высочайших вершин мира.
Удо уже готов делать мне артериальные вливания. Операция сложная. При слабом свете лампы, в полутьме, Ишак старается, насколько это возможно, стерилизовать шприцы при помощи эфира. Прежде чем приступить к делу, Удо объясняет:
— Я хочу ввести тебе новокаин в бедренную и плечевую артерии.
Поскольку повязка на глазах мешает мне видеть, он прикасается пальцем к тем местам, куда введет иглу: к паху и к сгибам локтей.
— Будет больно. Может быть, с первого раза я не попаду в нужное место. Но, во всяком случае, ты не должен двигаться, особенно в тот момент, когда я попаду в артерию.
Все эти приготовления отнюдь не успокаивают: уколы всегда вызывали у меня чувство ужаса. Однако сделать их необходимо, это единственный выход.
— Давай, — говорю я Удо. — Но только предупреди меня, когда будешь колоть.
Может быть, в моем теперешнем состоянии я и не почувствую особой боли. До меня доносится шепот. Удо осведомляется, все ли готово, Ишак отвечает:
— Все в порядке. Подавать?
Удо проводит пальцами по моей коже. Чувствую острую боль в паху, и ноги начинают дрожать, я пытаюсь взять себя в руки. Он пробует снова, так как артерия ускользает от иглы. Еще укол, и все тело сводят судороги. Я напрягаюсь, хотя надо расслабиться, и чувствую, что нервы не выдерживают.
— Осторожней! — не могу я сдержаться.
Удо начинает сначала: кровь чрезвычайно густая и свертывается в игле.
— У тебя черная кровь — точь-в-точь как патока, — говорит он с изумлением.
Наконец-то! На этот раз попытка увенчалась успехом, несмотря на мои вопли, которые, я прекрасно это понимаю, еще больше усложняют процедуру.
Сейчас игла в нужном месте.
— Не двигайся! — кричит на меня Удо и обращается к Ишаку: — Давай!
Ишак передает ему шприц. Я чувствую, как игла движется в моем теле и жидкость начинает вливаться в артерию.
Никогда в жизни не представлял я, что можно выносить такую невероятную боль. Изо всех сил стараюсь удержаться от дрожи — необходимо, чтобы операция прошла успешно. Жидкость продолжает поступать.
— Чувствуешь тепло? — меняя шприц, отрывисто спрашивает Удо.
Снова льется жидкость. Я стискиваю зубы.
— Чувствуешь тепло?
Удо настойчив — очевидно, это обстоятельство является решающим, и все же я ничего не чувствую. Несколько раз шприц опорожняется, наполняется и снова опорожняется.
— Ну как, чувствуешь что-нибудь?
— Как будто стало немного теплее, но это едва ощутимо.
Может быть, это самовнушение?
Игла резко вытаскивается. Ишак стерилизует инструменты, я пользуюсь кратковременной передышкой.
— Адская боль, — говорю я, как будто Удо это неясно!
— Я знаю, но нужно продолжать.
Вся процедура повторяется с другой ногой. Мои нервы совершенно измотаны. Это невероятное напряжение доводит меня до изнеможения. Укол. Я кричу и плачу и тщетно пытаюсь не двигаться.
Из-за повязки ничего не видно. Если бы передо мной были лица друзей, может быть, мне было бы легче. Но я во тьме — ужасной тьме, и, кроме как внутри себя, негде искать утешения.
Уже поздно. Все очень устали.
На сегодня кончено, и отряд скорой помощи отправляется в палатку Ляшеналя. Возможно, он перенесет эту боль с бóльшим мужеством.
Наконец по неясному шуму я понимаю, что процедура окончена. У Ляшеналя она, кажется, прошла быстрее. Террай спит в палатке Ляшеналя, а Кузи и Шац — около Ребюффа, который всю ночь бредит и стонет:
— Мои ноги!.. Мои ноги!..
Удо ложится рядом со мной. Если что-нибудь случится, он будет на месте…
На следующий день окончательно принимается план эвакуации всего лагеря: троих больных будут везти на санях, двое могут идти с посторонней помощью, и четверо совершенно здоровы. Нам предстоит пройти километры ледника, спуститься со скальных стен, обойти или пересечь бесконечные морены и осыпи, переправиться через реку и преодолеть перевал высотой 4000 метров — и все это в муссон!
Сегодня 6 июня, и Ишак озабочен: он вспоминает экспедицию Тилмана на Нанда-Деви, задержанную на три недели разливом рек, вздувшихся от бурных муссонных ливней. Успеем ли мы добраться до долины Гандаки, где на нашем пути встретится меньше препятствий? Через неделю мы должны выбраться из высокогорья. Кузи скоро окончательно оправится, Террай излечился от офтальмии, и Ребюффа сможет идти сам. Но есть и двое серьезно больных, которых в самых невероятных условиях придется нести на себе носильщикам вплоть до главной долины.
— Не могу поверить, — замечает Ишак, — но сегодня действительно прекрасная погода.
Из лагеря I прибывают медикаменты, с таким нетерпением ожидаемые Удо. Он начинает свой осмотр с меня. Впечатление благоприятное: вливания сделали свое дело, и тепло вернулось. Удо перебинтовывает мне руки. Хотя я не ощущаю настоящей боли, тем не менее в пальцах появляется некоторая чувствительность.
Я задаю все тот же вопрос:
— Что мне останется?
— Не могу определенно сказать. Картина еще не вполне ясна, и я надеюсь, что удастся выиграть несколько сантиметров. Думаю, что ты сможешь пользоваться руками. Конечно, — он мгновение колеблется, — придется отнять одну или две фаланги каждого пальца, но если удастся сохранить часть от больших пальцев, ты сможешь зажимать предметы, а это главное.
Известие удручающее. Но еще вчера я считал, что последствия будут значительно более тяжелыми. Для меня это означает крушение многих планов, новую жизнь, может быть, новые взгляды на мир… Меняется все, и у меня нет ни сил, ни воли заглядывать в будущее.
Я ценю мужество Удо и благодарен ему за то, что он не боится говорить со мной об ампутации. Он относится ко мне как к другу, и я никогда не забуду его мужества и прямоты.
Вливания, которые уже принесли столько пользы, необходимо повторить. На этот раз процедура будет еще мучительнее. Эта мысль приводит меня в ужас. Стыдно сознаться, но мне страшно, а ведь стольким людям делались такие уколы. На этот раз предстоит ввести не новокаин, а ацетилхолин, несколько ампул которого принесли из лагеря I. Террай заходит в мою палатку и становится рядом. Он тоже ничего не видит из-за повязки, и его приходится водить под руки.
Пока Ишак и Удо готовят иглы, эфир и ампулы, я мысленно представляю себе черты Террая и провожу руками по его лицу. Я шепчу Лионелю:
— Какая пытка! — И умоляю: — Побудь со мной.
— Не беспокойся, — отвечает он.
— Удо предупредит меня перед тем, как колоть… После этого мне нельзя шевелиться… Ты должен держать меня как можно крепче.
Я надеюсь, что присутствие Террая даст мне силы перенести эти тяжелые минуты. Удо начинает с ног. Так же как накануне, боль совершенно невыносима. Я кричу и плачу в руках Террая. Он держит меня изо всех сил. Я чувствую, что нога как в огне — как будто ее внезапно окунули в кипящее масло. Удо на седьмом небе от восторга, и все остальные разделяют его радость по поводу моих страданий — ведь это означает, что лечение идет успешно. Это придает мне мужества, и наконец после четвертого шприца необходимые 100 кубических сантиметров введены.
— Теперь руки, — объявляет Удо.
Процедура кажется бесконечной. Я совершенно измучен, но зато чувствительность правой руки определенно улучшилась. Удо бушует: иглы либо слишком толсты, либо слишком коротки, слишком тонки или слишком длинны — ни одна не подходит, и каждый раз это означает новый укол. Я снова вою, как собака, чующая смерть.