Институтский словно очнулся, словно выплыл из своих внутренних переживаний, удивленно посмотрел на Куликова:
– Простите, я тут задумался. Вы что-то сказали?
Виктор сдавленно застонал, но сдержался, хотя желание двинуть по наивной роже Паши было сильным.
– Вы очень неуравновешенны, – пожурил его институтский, сокрушенно качая головой. – Вы слышали про «цвета радуги»?
– Нет, – угрюмо ответил Виктор, громко отхлебывая кофе.
– Существует общепринятое мнение, что наша Вселенная имеет… как бы сказать?… Ну она цельная, как пластинка. Сплошной диск, спаянный из единого вещества пространства и времени. Но я утверждаю, что нет, – Паша многозначительно поднял вверх палец. – Нет, это не так! Вселенная фрагментарна. Ну фасеточная, если так понятно. Как мозаика. Вам понятно?
Виктор промолчал.
– Вижу, что понятно. Но не пытайтесь спорить со мной, я докторскую защитил на эту тему!
– Господи, одни академики кругом, – буркнул Виктор.
– Так вот, – Паша тяжело облокотился на стол, – существует только здесь и сейчас, нет никаких там и тогда. И причем для каждого объекта это «здесь» разное, свое, – институтский блеснул глазами, увлеченно седлая любимого конька. – Для каждого – разное. Чуточку, но разное. Словно каждый читает одну и ту же книгу, но с разными переводами. Вы читали разные переводы Толкиена? Суть одна, но детали отличаются. Мы проводили опыты. Любой человек скажет, что в одну сторону дороги идти легче, чем в другую, хотя дорога одна и та же. Или вот – трамваи. На одной остановке их ждешь долго, а уже на следующей остановке они приходят практически мгновенно. Наш мир разбит на такие отрезки, словно мозаика. Я повторяюсь? В каждом таком отрезке свои законы, свое течение времени, свой цвет. Но там, – Паша неопределенно махнул рукой, – эти отрезки хорошо спаяны, мы их не замечаем. А тут, в Медузе, эти швы разошлись, разъехались. Вот, к примеру, мы сидим вот тут, но я вас вижу, а вы меня – нет. То есть вы есть в моей версии бытия, а меня в вашей нет. Аномалия. Не смейтесь, я не настолько пьян. Опишите мне цвет стола. Он серый? А мне он видится светло-черным. Поверьте, это не зависит от стороны освещения или от степени восприятия. Просто мы в разных отрезках, в разных «цветах радуги». Было такое, когда вы что-то видите, слышите, а ваши друзья – нет? Или вы спорили из-за цвета машины? Знаю, что бывало. В Медузе это более явно, более ярко. Медуза ведь для каждого своя. А вы говорите – глупость.
– Я вообще молчу, – Виктор сам того не заметил, как заслушался пьяного собеседника. – Может, ты знаешь, откуда она появилась? – закинул пробный камень Куликов.
– Нет. То есть да, знаю. Там выброс был чего-то, – институтский неопределенно помахал рукой: – Не помню. Но на самом деле это не так, – он подался вперед и заговорщицки прошептал: – На самом деле вследствие микровзрыва произошел пространственный катарсис и появилась дыра в другое измерение. Бум, – Паша хлопнул себя ладонью по лбу, – и наш город с жителями там. А его двойник, из другого мира, возник тут, но с жителями оттуда.
– А ловушки тогда что?
– А-а, – хитро протянул институтский, растягивая рот в улыбке. – Это остаточные эффекты после появления дыры. Как воронка на месте тонущего корабля. Вот когда-нибудь, слышите, когда-нибудь я найду этот провал в мирах, я схожу на ту сторону, вот увидите, – он с жаром рванул было на шее ворот рубахи, но вдруг как-то поник весь, тихо произнес: – На самом деле все еще хуже, чем обычно, – Паша потер переносицу, налил себе водки. Прозрачные капли из опустошенной бутылки с тихим всплеском упали в стопку, Виктор проводил их полет взглядом. – Мы хотим подстроить Медузу под себя, как подстроили всю планету, как делали всегда, без разбора. Люди так привыкли. Но Медуза – не наша многострадальная природа, она не терпит грубого вмешательства. Она, как картины Босха, прекрасная в своем уродстве. Вы знаете, – институтский вздохнул, – Наверное, я люблю ее.
Он опустил голову, обхватив обеими ладонями стопку. Виктор не стал прерывать раздумья несчастного служителя науки, тихо вышел из-за стола и подошел к стойке. У него появилась одна бредовая мысль, которую не терпелось проверить.
Бобер, мучительно наморщив лоб, корпел над кроссвордом, почесывая кончиком карандаша макушку. Он поднял глаза на инсайдера, спросил:
– Пообщался с институтским?
Виктор кивнул, спросил:
– Ниндзя сегодня тут не появится?
– Да я-то почем знаю? – ответил Бобер. – Он мне не отчитывается.
– Если появится, то пусть позвонит по телефону, – Виктор взял у бармена карандаш и написал на салфетке номер своего сотового телефона. – Скажи, что Кот хочет с ним поговорить.
– Ладно, – Бобер спрятал салфетку под стойку. – Только он не перезвонит.
– Почему?
– Он считает, что те, кому он нужен, находят его сами.
– Ну ты ему все равно передай.
– Передам, – пообещал Бобер, кинул взгляд за спину Виктора: – Что-то этот институтский мне не нравится.
Куликов обернулся.
Паша сидел в той же самой позе, в которой Виктор его и оставил, застыв, словно памятник, со стопкой в руке. Взгляд немигающих глаз был направлен куда-то сквозь стол, кожа приобрела сероватый оттенок, заострились скулы.
– Какого черта, – Виктор сделал шаг по направлению к институтскому. Он уже понял, что произошло.
Инсайдер осторожно коснулся пальцами плеча несчастного, но создалось ощущение, что трогает каменное изваяние. Тело Паши затвердело, словно панцирь, глаза стеклянно поблескивали в свете ламп. Сзади выругался Бобер, подошли люди с соседних столиков.
– Что с ним? – спросил один из молодых проходцев.
– «Залип» мужик, – проговорил Стэп. – Господи, не дай такой же участи.
Кто-то уже звонил в «скорую помощь», кто-то пытался докричаться до институтского, кто-то просто стоял, не в силах справиться с ошеломлением.
Куликов отошел к стойке и сел на высокий стул. «Скорпионс» тихо играли свою «Землю утренней звезды», и эта музыка лучше всего подходила моменту. Моменту, когда Куликов почувствовал на себе незримую печать Медузы, имеющей власть в любой момент выдернуть человека из повседневной жизни. Выдернуть тихо, без предупреждения. В лучших традициях убийцы. От осознания этого становилось не по себе, хотелось забиться в свою берлогу, на пушечный выстрел не подходить к проклятой Медузе.
Кто-то сунул ему в руку сигарету, Куликов машинально прикурил. Сквозь сизый дым было видно спину институтского, печально опущенные плечи. То и дело кто-то из присутствующих возобновлял попытки растрясти Пашу, хлопал по спине, заглядывал в глаза.
Потом приехала «скорая помощь». В зал докторов заводить не стали, тело вынесли наружу. Большая часть посетителей вышла из кабака следом, опасаясь возможного приезда комитетчиков.
Виктор остался внутри со Стэпом и Бобром. Бармен достал три стопки из черного стекла, которые держал для подобных случаев, наполнил водкой до краев. Выпили молча, не чокаясь, думая каждый о своем.
Виктор опустил стопку на стойку, слез со стула. Стэп спросил у него:
– Ты к себе?
– Да, – ответил Куликов. – Слушай, Бобер, у вас там нет немного мяса? Мне коту надо.
– Сейчас посмотрю, – ухмыльнулся Бобер. К нему уже вернулось нормальное расположение духа, трагедия, разыгравшаяся в его заведении, отошла на второй план, словно ненужная декорация в театре. – Кот, вы не натыкались на такой артефакт, похожий на приплюснутую с боков виноградину? Он такого янтарного цвета с синими прожилками?
– Нет, – Виктор посмотрел на Стэпа. – У нас вообще в последнее время что-то негусто в плане добычи. А что?
Стэп махнул рукой:
– А, ерунда. Мыслишка одна у меня есть на этот счет. Я Торпеде уже говорил, скажу и тебе на всякий случай: если увидишь, то поставь в известность меня или Скаута, ладно?
– Хорошо, – Виктор кивнул.
Появился Бобер с небольшим свертком, передал его Куликову. Сказал:
– Ты там не закармливай его. А еще лучше выгони. А то будет мне тут по углам гадить. И еще, увидишь Зуба – не убивай его. Он мой.
– Посмотрим.
Виктор попрощался, пошел к себе наверх. Из головы все не выходил этот злосчастный Паша. Не сказать что Куликов особенно сокрушался из-за «залипания» институтского, но настораживал сам факт такого случая. Когда ему рассказывали о чем-то подобном, Виктор, конечно, верил, но считал все такие истории единичными происшествиями. Как обычный обыватель относится к рассказам о тяжелой болезни дальнего родственника. Да, где-то с кем-то что-то такое произошло, но я-то при чем? Ан нет, может быть и причем.
Да и этот монолог Паши о «цветах радуги». Зерно истины в теории институтского было, даже более чем. Виктор никогда не считал себя мнительным человеком, но факты, черт возьми, факты! Когда ходили за «глазом», только он услышал движение черной гадости на лестничной клетке, через ловушку смог пройти только Торпеда. И не в «кирпиче» дело, не слышал Виктор, чтобы эти детекторы ловушек помогали их еще и преодолевать. Да и вообще, подобных мелочей и неувязок хоть отбавляй, просто обратил он на них внимание только после слов Паши. Возможно, Ниндзя знает о «цветах радуги» и как-то научился этим пользоваться? А как можно этим пользоваться?
Виктор тряхнул головой.
Нет, Ниндзя что-то знает, но его удачливость не только из-за этой, по сути, теории.
«Тебе-то это все зачем? – осадил себя Виктор, открывая дверь номера. – Собрался переплюнуть Ниндзя в добывании артефактов?»
В принципе нет, не собирался. Просто он терпеть не мог неизвестности. Неизвестность давила больше, чем страх. Тем более когда сам страх неизвестен. А все происходящее в последние дни Виктору определенно не нравилось. То тени в кресле, то коты, то открытые окна. И он готов был отдать голову на отсечение, что все эти фокусы не обошлись без прямого участия Медузы. Только вот в чем смысл всего происходящего? Возможно, как раз на это и сможет ответить Ниндзя.
Кот сидел на подоконнике и заинтересованно смотрел сквозь стекло на двух ворон, которые перескакивали с ветки на ветку на соседнем дереве. На приход Виктора он не обратил никакого внимания. Куликов запер дверь, кинул мясо на стол. Сверток смачно шлепнулся о столешницу, намокшая бумага прилипла к лаковой поверхности. На шлепок кот все-таки соизволил повернуться, причем даже не вздрогнул, мазнул взглядом по гостинцу и внимательно посмотрел на человека.