отшельнической святости). Исчез из Москвы, из концертных программ, из жизни. Ну, то есть вообще. Добровольность свободного исчезновения в те годы, когда люди привычно исчезали по принуждению, не просто поразила — изменился сам план окружающего мира: все равно что крысе или навозному жуку открылось бы вдруг существование неба.
Урусов исчез, потому что испугался (смерти собственной души?), заглянув в свое будущее, как в колодец, и увидев в нем того, в кого он должен был неминуемо превратиться. При некотором усилии (желании) Урусова можно было найти — в отличие от людей, пропадавших по чужой воле и принуждению, увозимых в черных «воронках» неведомо куда — чтобы невидимо и неслышимо («голос единицы тоньше писка») переселиться в один из тысяч глухих поселков на территориях Мордовской и Коми АССР или начать беспримерную по героизму работу на строительстве Беломорканала.
Урусов уехал на юго-восток — в город Куйбышев (бывшую Самару), где нанялся, по слухам, сначала разнорабочим, а затем истопником и где существование его приняло по-настоящему катакомбные формы: комнатушка на первом, полуподвальном этаже, сквозь единственное окошко которой света божьего не видно, и такая же дымная, прокаленная внутри, стылая извне котельная (то шкура от жара с тела слезает, то от холода зуб на зуб не попадает). Дальше — больше: Урусов знакомится и женится на какой-то девице из «бывших». Женившись, он якобы продолжает сочинительствовать, но уже никаких прежних «Сталей» и «Железных Фабрик» не выходит из-под пера его. (Как соблазнительно тут представить это самое перо — грошовую «вставочку» в загрубевших, почерневших от угля, породисто-удлиненных пальцах аристократа-истопника.)
В своем добровольном куйбышевском изгнании Урусов отказался от свободной атональности, но то был отказ не столько от техники, столько от пафоса — от непомерно раздутой авангардистской самонадеянности, от притязаний авангарда на тотальное переустройство мира, на переплавку старого человека в нового, с приставкой «сверх». Урусов уже больше не хотел проектировать будущее, и техника его уже не должна была быть предчувствием, предвосхищением этого будущего. «Наконец-то я избавился от вредной иллюзии, — условно известны такие его слова, — что на партитурной бумаге решаются судьбы мира».
То, чему он предавался в своем затворе, отследить, разузнать, разумеется, было нельзя. Внезапное обращение Урусова к богослужению, к литургии (в стране, где только что, на днях отменили Бога) и через двадцать лет оставалось внезапным; об этом обращении через двадцать с лишним лет только и узнали. Урусов обратился вспять — к ритуалу, к культу, — обратился задолго до того, когда не только советское, но общеевропейское, мировое «назад», «вспять», «к корням» оказалось возможным. Говорили о двенадцати симфониях Урусова, созданных им в самарском заточении, но до Камлаева, до поколения Камлаева не дошла ни одна: партитуры, существовавшие в единственном экземпляре, считались утраченными; по другой же версии (наводившей на явные параллели с аскетической гордыней позднего Гоголя), Урусов уничтожил свои нотные записи сам (и опять нам тут легко и соблазнительно представить, как, ощерившись от отвращения, швыряет «гений» шуршащие комья партитур в багровое оконце буржуйки). Симфонии писались, разумеется, в пустоту, из небытия извлекались, и в небытие же им было суждено вернуться. Идеал подвижничества: молитва произносится не для того, чтобы быть (людьми) услышанной, а для единственного Слушателя, для поддержания мирового порядка, из долга перед Творением и Творцом; монах же, который перестает молиться, перестает быть монахом.
И в затворе своем, и в полнейшей непричастности к современному музыкальному процессу с распределением репутаций, почестей, званий и наград, и в полнейшей безвестности и незамечаемости Урусов влиял… Настолько влиял, что в 47-м за Урусовым все-таки пришли. Говорили, что он воевал, был ранен при форсировании Днепра и чудом уцелел, не утонул. Говорили, что в 47-м, после стольких лет молчания и кропания «в стол», Урусов не выдержал и послал партитуру «Иисусе Мессия…» — одному из немногих проверенных старых друзей, который к тому времени сделался успешным, плодовитым автором, поставившим советскую военную «патриотику» на поток. И вот якобы по доносу того самого патриота Урусова и посадили. Насколько эта версия близка тому, что было с Урусовым в действительности, неизвестно. Говорили также, что рядовой 1154-го стрелкового полка Урусов избил офицера военной комендатуры и за это был отдан под суд, скорый. Так или иначе, но в 1954 году, отработав ровно шесть с половиной лет на лесозаготовках в Мордовии, без единого зуба и облысевший, Урусов был досрочно освобожден и возвратился в Куйбышев, где продолжил свое безвылазное сидение. И так продолжалось еще без малого двадцать лет, пока вся подпольно-музыкальная Москва не загалдела о возвращении композитора без музыки, без партитур, без «наследия». Как будто только одно его имя и вернулось. И с чего всем было это имя замечать? Тут вмешались в дело мощные подводные течения в современной музыке, а именно некое едва уловимое чувство исчерпанности технических новаций. В то время как все авангардное подполье еще было охвачено неуемным воодушевлением и пафосом прорыва — выхода за рамки рабской, тоталитарной системы, которая должна была рано или поздно рухнуть под напором диссонирующих созвучий, — в то время когда Камлаев неустанно и, казалось, бесконечно расширял пространство музыки за счет пространства внемузыкального — за счет своих излюбленных грохочущих и ревущих поездов, за счет сэмплированных голосов случайных людей, дебилов, инвалидов, марширующего и орущего «общего места», водопроводных труб, карданных валов, в то время как камлаевский «Конгломерат-оркестр» устраивал цирковые представления одно чуднее другого и, раздевшись донага, вывалявшись в перьях, отплясывал на сцене, уже наметился странный, необъяснимый голод — «не голод хлеба и не жажда воды», — и у самых «метеочувствительных» музыкантов вдруг ни с того ни с сего засосало под ложечкой. Как если бы чарующее изобилие всех этих цирковых чудес не могло заменить и компенсировать одного — отсутствия истины. И эту истину, еще и неясно толком какую, и должен был принести неподкупный Урусов. Неподдающийся, несгибаемый, непогрешимый.
Это было не просто поразительно — абсурдно: старик Урусов, по всеобщему, коллективному представлению, нес в себе черты гениальности, ничем не подтвержденной. Вот тут бы взять и объявиться наивному мальчику, чистосердечно воскликнувшему: «А король-то голый! Какого еще лагерного волка с фибровым чемоданом гениальных партитур вы ждали?» Но вместо ожидаемого мальчишеского восклика пронесся слух о том, что урусовскнй Stabat Mater исполнили, что в таллинской филармонии состоялась эта кощунственная премьера, пусть на задворках империи, пусть почти за границей, но состоялась… Одним словом, все по старой схеме, заученной назубок: первыми ожили независимые от центра культурные окраины — Таллин, Тарту, Львов, там урусовское сочинение повторили, и вот уже все москвичи стирали ноги в поисках единственной взрывоопасной записи, которая ходила на хрипящих магнитофонных пленках, на самодельных грампластинках и пробивалась в эфир сквозь низкий гул специально наведенного электрического ветра, как некогда «Голос» заповедной Америки.
Сам Камлаев наслушался про Урусова раньше, чем Урусова услышал. Отзвук здесь предшествовал звуку, имидж — сущности, слава — свершениям, слухи шли впереди камлаевского слуха. Он знал уже, что Урусов и «подлинный», и «неожиданный», и «не похожий ни на кого», и «светоносный» даже… Поддавшись отчасти всеобщей истерии, Камлаев уже примерял на себя новое состояние — состояние духа после прослушивания. И такой это был торжествующий выдох после месяца поисков, такое замирание сердца в миг вожделенного приобретения, когда та самая запись урусовского сочинения перешла в камлаевские руки, и такое это было облегчение, что сил на само прослушивание уже как будто и не осталось. Камлаев поставил запись и не обнаружил на ней ничего. Того, чего он хотел, предполагал услышать, — не было. Он услышал не то — другое. Только это было настоящим другим, а все, что им, Камлаевым, опознавалось как «другое» раньше, воспринималось как прорыв, как революция, как выход в четвертое измерение, на самом деле никаким «другим» и не было. Было только урусовское другое. Не прорыв, не выход, не техника как предчувствие грядущих мировых перемен, а просто другое.
Так Камлаев всю музыку знал и так ясно представлял, куда она движется, что не сразу поверил в то, что он что-то еще не знает. Камлаев и в самом деле прозрел — в том смысле, что внутреннее его зрение приобрело такую остроту, что при взгляде на небо он различал все двадцать оттенков голубого. Небо перестало быть понятной, туго натянутой тряпкой, общим местом, пустотой, само собой разумеющимся. Небо оказалось густонаселенным. Обыкновенное и даже пошлое резануло по слуху столь остро, что ничего обыкновенного уже не осталось — ничего случайного, ничего задаром, ничего просто так.
Да что же это такое было? Благонадежнейшая банальность тональности. Но и сама тональность, замусоленная, затертая, истрепанная и залапанная, как задница вокзальной потаскухи, была здесь другой, истинной, что ли, и предъявлять к ней претензии было все равно что предъявлять претензии к чему-то столь же крепкому и всеохватному, как небесная твердь. Такой крепкой и твердой терции Камлаев еще (и уже) не слышал; в его представлении терция давно уже и окончательно была отменена, и мажорные, и минорные трезвучия, состоящие из двух терций, давно уже уступили место полностью независимому диссонансу. Чтобы быть настоящим музыкантом, прогрессивным чистюлей, смывающим с актуальной партитуры звуковую фальшь и грязь, нужно было оперировать диссонирующими созвучиями, состоящими из секунды, септимы и тритона. Терция осталась во вчера, в историческом прошлом музыки и годилась в камлаевском представлении разве что для «передачи духа старины». Но в урусовском Stabat простое до-мажорное трезвучие вновь вступало в свои права и, повторенное, стократно умноженное регистровыми дублировками, огромилось и разрасталось до самых дальних акустических горизонтов. Так