Не хватало жизни.
За спиной была смерть, впереди — пустота.
Тимур встал с бетонной плиты и подхватил обрез. Не заметил, каким привычным получилось движение — рука уже запомнила его, как пальцы гитариста запоминают, где и как прижимать струны к грифу. Но гитаристу для этого нужны годы, а здесь хватило трёх дней.
Три дня летних каникул, которые пролетают для детей незаметно — в маленьких приключениях или обычной лености. Три дня, ставшие для него вечностью, где звенели отголоски мыслей и голосов. Где дрожало эхо поступков, желаний и чувств.
Три дня из осколков.
Тяжесть тела Леси до сих пор стыла в руках. Говорят, человек после смерти становится чуть легче, потому что его покидает душа… Дурь это всё. Жизнь, только жизнь дарит людям лёгкость. Смерть делает тяжелее.
Кровь с лица и ладоней он кое-как отмыл, штаны оттёр, заляпанный тёмными пятнами свитер снял и убрал поглубже в рюкзак. Следов почти не осталось. Если бы не эти полоски под ногтями, которые после похорон Леси стали будто бы ещё чернее. Умом Тимур понимал — иллюзия. Ведь на этот раз они копали не руками, а найденными среди инструментов лопатами. Умом понимал. Но глаза всё равно видели: полоски стали черней, въелись.
Ворожцов окончательно замкнулся. Тимур то и дело ловил на себе его долгий пустой взгляд, странный взгляд: будто на висок падал едва тлеющий уголёк — ни горячий, ни холодный. Невесомый. Почти пепел.
Они практически не разговаривали. Так, перебрасывались короткими фразами — информацией, не эмоциями. Спокойно, без надрыва.
Тимуру иногда казалось, что Ворожцов вот-вот окликнет его и начнёт говорить. Говорить что-то важное, правильное…
Но Ворожцов молчал.
Лишь долго смотрел в висок.
Нужно было проверить дома по другую сторону улицы. Найти прибор. Теперь это стало навязчивой идеей, засевшей в мозгах. Просто развернуться и уйти после всего казалось как-то дико, нечестно по отношению к остальным.
Сергуня сказал бы, что они идиоты, если зашли так далеко, но не собираются добраться до этой штуковины. Наташка пожала бы плечами и поправила прическу, но любопытство перебороло бы девичьи опасения. Мазила бы вскинулся и ввинтил очередную байку про сталкеров. Леся… Она и так оставалась с ними до конца.
При мысли о Лесе пришла боль. Почти физическая. Тимур нахмурился, закрыл глаза. В сознании теперь каждый раз срабатывал какой-то блок, когда упрямая память воскрешала образ Леси.
Память воскрешала, а сознание стирало.
Словно кто-то задёргивал плотную штору, не давая разглядеть, что же там дальше.
Страшно. Как на старом детском планшете: вот он, простой и знакомый рисунок, узнаваемые черты лица, глаза, улыбка… Но только соберёшься рассмотреть получше, как кто-то резким движением встряхивает игрушку, и изображение стирается.
Хлоп, и чистый экран.
— Готовь шарманку, — бесцветным голосом сказал Тимур. Слова прозвучали глухо, он словно услышал их со стороны.
— Готова, — так же глухо отозвался Ворожцов. — В крайнем доме ничего нет. В следующем — две аномалии.
Тимур поправил заметно отощавший рюкзак и пошёл через улицу по диагонали к развалюхе, которую и домом-то можно было назвать с большой натяжкой. Осевший забор, потемневшие брёвна, прогнившие ставни.
Ворожцов бесшумно пристроился рядом, поймал шаг. Тимур машинально отметил, что у них теперь само по себе получалось ходить слаженно — чуть ли не синхронно ускоряясь и притормаживая, останавливаясь как по команде. Одновременно поворачивая и меняя траекторию, будто не просто шли два человека рядом, а были связаны короткой верёвкой. Они стали интуитивно чувствовать друг друга. Иногда Тимур угадывал предупреждение Ворожцова за секунду до произнесённого слова, а тот, в свою очередь, замирал, ловя какой-то неосознанный Тимуров жест.
Наверное, так ходят напарники, всерьёз притёртые один к другому.
Метрах в пяти от дома Тимур остановился. Прислушался. Даже не к внешним звукам, а скорее к внутреннему голосу.
Нет. Всё-таки между ними пропасть. Хоть Ворожцов и повторил его маневр с точностью робота. Хоть и стоит вот в шаге, дышит в такт. Хоть сердца их, может быть, и отстукивают одинаковый ритм…
Всё равно — пропасть.
Глубиной в три дня.
Шириной в четыре смерти и две жизни.
Говорят, настоящие испытания сближают людей, делают их друзьями навек. Дурь. Невозможно крепко сцепиться оборванными краями судеб. Нельзя жить в лохмотьях общей памяти.
Дурь это.
А реальность вообще слепа к таким восторженным откровениям.
Тимур снова почувствовал на виске уголёк взгляда. Не стал поворачиваться. Зачем?
Он просто поднял обрез и двинулся вперёд, к тёмному дверному проёму. Ворожцов тенью скользнул следом…
Или это Ворожцов пошёл, а Тимур, как тень, прыгнул ему под ноги? Ведь солнце как раз сзади…
Какая разница.
В голову лезла какая-то ерунда, долбили посторонние мысли, заглушая ледяной хруст пустоты. Смахивая крупицы памяти, как «дворники» сметают капли дождя с лобового стекла машины в ненастный день.
Прежде чем переступить порог, Тимур притормозил. Включил налобник и встряхнулся. Нужно было сосредоточиться. Лезть вперёд в таком состоянии опасно.
— Ты чего? — спросил Ворожцов.
— Мозги на место ставлю. — Тимур с силой провёл ладонью по лицу, словно хотел вместе с пылью и потом стянуть какую-то надоевшую маску. Глубоко вздохнул. — Сам готов?
— Да.
— Пошли.
В крохотных сенях почти ничего не уцелело — обрывки тряпья, битая посуда, ржа, плесень, гниль. Внизу чернел подпол, пройти к комнате можно было только по единственному уцелевшему бревну.
Придерживаясь левой рукой за низкую притолоку, Тимур добрался до двери и почувствовал, какая она сухая в отличие от влажной балки. Из комнаты явно веяло теплом.
— Там? — уточнил он, не оборачиваясь.
— Да, обе, — подтвердил Ворожцов. — Похоже на…
Тимур дёрнул дверь, и деревянная ручка с противным треском осталась у него в кулаке. Закачавшись на бревне, он едва не сверзился в подпол. Луч налобника заплясал по покрытой иссохшим белёсым налётом стене.
Восстановив равновесие, Тимур упёрся рукой с обрезом в потолок и саданул по двери ногой. Дряхлые доски не выдержали, проломились под тяжёлым ботинком. Часть косяка рассыпалась в мелкую щепу, половина полотна со скрипом ушла внутрь и обвалилась.
В лицо моментально ударил тёплый, сухой воздух, по глазам резанул свет. Тимур зажмурился, прикрылся ладонью.
Угол дома давно просел и обрушился. Половина комнаты была завалена обломками крыши и потолочных балок. А за всем этим нагромождением мерцали знакомые жёлтые огоньки.
Две аномалии. Точно такие они уже встречали в ангаре, когда столкнулись с гигантским хищником.
— Вряд ли пенсионеры ставили свои опыты здесь, — проворчал Тимур, осторожно разворачиваясь в проёме. — Зря лезли. Можно было вообще снаружи обойти.
— Кто ж знал, — откликнулся Ворожцов.
Его силуэт двинулся и замер на фоне светлого пятна входной двери. Тревожно зажужжал наладонник.
— Ещё аномалия? — поинтересовался Тимур.
— Нет, это на сканере, — ответил Ворожцов. — По улице кто-то идёт.
Тимур с удивлением отметил, что известие о появлении на радаре незнакомца — будь то человек или зверь — не произвело на него почти никакого эффекта. Ни дрожи в коленях, ни прошибающего внутренности холода, ни озноба, ни мурашек на спине.
Тот, кто был снаружи, не пугал его — просто вызывал рациональную осторожность. И это было совсем новым ощущением, вовсе не беспечности или равнодушия, как могло показаться сначала.
Отнюдь. Это было ощущением превосходства.
Короткий укол всесилия заставил сердце сжаться, но чувство быстро ушло. Опасное чувство, граничащее с безрассудством.
— Далеко? — спросил Тимур.
— Метров пятьдесят. — Голос Ворожцова тоже был ровным. Совсем не похожим на знакомый лепет ботана. В нём скользила та же тихая, почти безумная уверенность надломленного человека, как в самом Тимуре. — Я выхожу.
— Стой, — жёстко осадил Тимур. — Подожди.
— Чего? — не понял Ворожцов. — Ты за мной. Я слежу за перемещением, ты прикрываешь. Как обычно.
— Нет, не как обычно, Ворожцов, — покачал головой Тимур, и луч фонарика повторил его движение. — Нет никакого «обычно», понимаешь? Нет, не было и не будет.
Тот обернулся, и Тимур наконец поймал его взгляд не виском, а глазами. Пустой, перегоревший взгляд. Не уголь. Пепел.
— Почему? — просто спросил Ворожцов, практически не щурясь на свет налобника. — Почему это не как обычно, а, Тимур?
На ПДА в его руке мерцала точка, приближаясь к центру экрана.
Тот, кто идёт по улице, вот-вот поравняется с их домом, окажется совсем близко…
— Потому что если ты сейчас выйдешь и сыграешь в храброго бойскаута, — проговорил Тимур, подбирая слова, которые падали с языка тяжёлыми каплями, — то наша затея провалится.
— Почему? — настырно повторил Ворожцов. В его тоне прорезался холодный вызов. — Грохнешь его, найдём прибор. Сделаем то, зачем пришли. Ничего не провалится.
— Нет, Ворожцов, — с нажимом ответил Тимур. — Если ты сейчас выйдешь, то никакой прибор не поможет. Понимаешь?
Тот понимал, Тимур видел по глазам. Но за пониманием дрожал остывший пепел безразличия и немого отчаяния. Он уже наблюдал такой взгляд — взгляд переломанного неудачами человека, жившего рухнувшей в одночасье идеей. На кухне, по ту сторону ополовиненной бутылки.
Он даже посмеивался над причудами учёного, не осознавая трагедии…
— Я похож на брата? — спросил Ворожцов, и чужая улыбка тронула его бледные, потрескавшиеся губы. — Похож, да?
— Ты похож на тряпку, — припечатал Тимур, стиснув зубы. Выцедил: — А если выйдешь, тебя порвут до конца.
— Всё ещё играешь во взрослого, — печально усмехнулся Ворожцов. — Не надоело?
Пропасть.
Глубиной в три дня.
Шириной в четыре смерти.
И две жизни.
Тимур, рискуя упасть с бревна, подошёл к Ворожцову и положил ему ладонь сзади на шею. Притянул и упёр лбом в свой лоб, сворачивая фонарик на сторону. Сжал попавшую в пальцы шевелюру, стиснул.