Понимание исторического смысла и значения этой борьбы предполагает не только комплекс мер «оборонительного» отстаивания суверенитета, но и создание конкурирующего — всеобъемлющего и универсального — «полюса смысла». Применительно к России это означает, что наша страна может и должна стать своего рода «маяком ценностей» для всех тех, кто выступает против навязываемого глобализационного миропорядка и желает отстоять свою цивилизационную независимость, для всех здоровых сил, отстаивающих веками и тысячелетиями проверенные базисные, традиционные основы существования социума и самого человека.
Третий принципиальный тезис доклада связан с историческими параллелями.
На наш взгляд, многое роднит происходящее (нынешний всплеск протестных движений) с событиями 1968–1969 годов:
— массовое вовлечение в протестную активность молодежи;
— отсутствие четких политически ориентированных идеологем (серьезных проработанных политических программ);
— протест против традиционной морали с культивированием антиэстетики, эпатажем;
— направленность на снятие сексуальных табу, растабуирование общества;
— экологизм, культ якобы девственной дикой природной среды, и противопоставление ее парадигме использования и преобразования природы для удовлетворения нужд человечества). Причем два последних пункта странным образом постоянно оказываются взаимосвязанными, и характер этой взаимосвязи очевидно имеет не случайный, а закономерный характер: где появляются защитники леса, протестующие против его вырубки, — там жди представителей секс-меньшинств; и наоборот;
— «удивительное совпадение»: тогда с переломными событиями 1968–1969 годов «совпала» активная деятельность Римского клуба и его производных, продвигавших идеи ресурсных пределов развития. Джон Холдрен в 1969 году в совместной статье с Полом Эрлихом заявил о необходимости «немедленных мер контроля народонаселения», сегодня — климатическое лобби, «Гринпис» и проч. и проч., продвигающие идеи отказа от развития на основе малодоказуемых предлогов, связанных с климатическими изменениями, и муссирования темы загрязнения среды. И в том, и в другом случае навязывается комплекс вины человечеству как виду, и в том, и в другом случае обосновываются радикальные барьеры парадигмы развития — по сути неомальтузианские.
Учитывая эти параллели между нынешними событиями и событиями конца 60-х годов, можно смело утверждать, что последствия по своим масштабам могут быть сопоставимыми.
Тогда наивно-романтический спонтанный порыв и энергия молодежных бунтов были канализированы в построение потребительского общества, что в результате полностью изменило политическую повестку дня, а также идеологический и интеллектуальный ландшафт.
Но следует иметь в виду, что тогда этот слом происходил на фоне господства пусть и во многом подвергшегося эрозии, но все же еще цельного традиционно-консервативного мировоззрения большинства, господства нормальных ценностей и ориентиров развития, форм общежития, систем образования и культуры.
Однако прошедшие четыре десятилетия и смена поколений не прошли бесследно — общество уже в значительной степени изменено.
Четвертый принципиальный тезис нашего доклада — смена линии фронта в информационных и идеологических войнах.
В XX веке было модно противопоставлять концепты прогрессизма и традиционализма. Основания для этого противопоставления были — и значительные. В России это вылилось в «горячую» Гражданскую войну — общенациональную трагедию во всех смыслах. Это дает о себе знать и поныне — уже в качестве «холодной» гражданской войны, противостояния «красного» и «белого».
Сейчас, в начале XXI века, в рамках революций 2.0 вызов брошен и остаткам традиционализма (составляющим основу цивилизации, как мы ее знаем), и прогрессизму — ОДНОВРЕМЕННО.
В радикальной форме проповедуется отказ как от ценностей и норм, являющихся скрепами цивилизации и основой самой человеческой личности, так и от идей развития и прогресса.
Троянский конь продвигаемой концепции креативности и ее носителя — креативного класса (с его девиантными нормами, индивидуализмом и личностным эгоизмом, воинственным самопротивопоставлением традиционным ценностям, агрессивным противопоставлением себя большинству, культом успеха, а не истинных достижений) в действительности противостоит концепции созидания, остававшейся господствующей до сих пор, несмотря на тектонические пертурбации и социальные перевороты последних столетий.
А в социально-политическом и социально-экономическом плане постмодернистская, постиндустриальная идеология ведет к построению нового кастового общества — причем непосредственно в глобальном масштабе.
Поиск адекватных и активных ответов на данный девиационно-деградационный сценарий становится судьбоносной задачей.
Революции 2.0 вспыхивают все в новых и новых точках. В то же время с повестки дня не снимается, а лишь усугубляется фундаментальный кризис современной финансово-экономической парадигмы, который означает подрыв нынешней системы глобального господства, построенного на монополизации мирового долларового печатного станка и экспоненциального наращивания ничем не обеспеченной денежной массы и финансовых суррогатов для затыкания все углубляющихся долговых дыр. Банкротство этой системы неумолимо приближается. Поэтому есть все основания ожидать продолжения прежней практики в геополитике: произвольного провозглашения стран — непокорными (rogue), правительств — нелегитимными, политиков — тиранами, которые «должны уйти». Можно ожидать продолжения практики как информационно-технологических операций (кибервойны), так и информационно-психологических атак, и гражданских войн в случае «злостного неповиновения» — поскольку эта практика не встречает должного противодействия.
Что же мешает как правящим классам, так и населению государств, вовлекаемых в водоворот глобализационного передела, в игру без выигрыша, осознать тот факт, что навязываемая «единственно верная» мировая парадигма не несет миру ничего, кроме бедствий?
Мы усматриваем в этом парадоксе три причины. Во-первых, как кибероперации, так и информационно-психологическая агрессия (от единичных вбросов до массированных кампаний) — лишь элемент непрерывно продолжающегося идеологического противоборства, в котором мишенями служат не только государства, но и цивилизации. Это доказывается направленностью как перманентной пропаганды, так и атак (ударов): объектами «обработки» становятся политический класс, духовенство, научное сообщество, юстиция, пресса, профессиональные, социальные и этнические группы. Доминирование вышеназванных «единственно верных» формул создает эффект «критической массы лжи в пространстве», нарушающий способность отличать «свое» от «чужого». Во-вторых, так называемые общечеловеческие догмы лишь частично распознаются как вторжение в собственный мир (например, насаждение гендерных прав в православных и мусульманских странах), в то время как другие элементы той же догматики встречают позитивный отклик, поскольку созвучны ценностным установкам (свобода самовыражения, равенство, здоровье, комфорт). В-третьих, повсеместное распространение информационных технологий (интернетизация и «сетевизация»), особенно в «экономиках услуг», меняет не только потребительские стереотипы, но и само формирование и развитие человека.
Исходя из принципа «предупрежден — следовательно, вооружен», мы считаем необходимым: а) заполнить пробелы осмысления тех эпизодов истории ХХ века, когда постиндустриальная парадигма была внесена в мировую повестку дня, б) рассмотреть особенности и уязвимые места «общества сетевой культуры 2.0», в) внести важные дополнения в понимание субъекта и инструментария современного идеологического противоборства. Эта постановка задач соответствует подходу Изборского клуба (доклад «По ту сторону “красных” и “белых”»): описав борьбу двух идей в России, мы переходим к характеристике той системы взглядов, которым обе идеи противопоставлены; сделав вывод о необходимости единой концепции войны, мы переходим к детализации современного глобального противоборства — поскольку лишь получив представление о нем, мы сможем выстроить стратегию самозащиты и найти союзников в противостоянии врагу.
1. Феноменология нового бунта
1.1. Общие характеристики
«Эпидемия» протестных движений, начавшаяся в январе 2011 года так называемой «арабской весной», имела существенные отличия от цепи «цветных революций» 1999–2005 годов. Во-первых, возгорание массового бунта не было обязательно приурочено к выборам; во-вторых, символика была не индивидуальной, а единой; в-третьих, вожди «революции социальных сетей» не сменили свергнутых «тиранов», а стали «калифами на час». Еще одним отличием «эпидемии революций» стало распространение массовых протестов не только в другие регионы третьего мира, но и в страны Запада. Это усиливало впечатление в мировом, особенно молодежном общественном мнении, что новый бренд революций — это спонтанное, «анонимное» выражение протеста, а не продукт единого внешнего замысла.
По масштабу, политическим и экономическим последствиям протестные кампании неравнозначны. В тех странах Ближнего Востока, где рухнули прежние режимы и воцарилась либо старая оппозиция, либо вооруженные группировки и племена, новая власть неустойчива, прибыльные отрасли потеряли инвестиции, резко снизились доходы государств и вместе с ними — ранее планировавшиеся проекты развития, а «долговая петля» усугубила внешнюю политическую и экономическую зависимость. Бунты в Афинах, Лондоне, Дублине, затем серия массовых кампаний под логотипами Occupy (США, Великобритания, Ирландия, Израиль, Турция) или Indignados (Испания, Мексика) играют роль эффективного катализатора или модулятора легального политического процесса: на одних политиков оказывается давление, другие получают «фору». Наконец, те же социальные сети, через которые распространялись вышеназванные протесты, создают в странах ЕС «новорожденные» легальные партии, переписывающие политическую карту этих стран. В Италии эффект «палки в колесах», произведенный новоиспеченным движением «Пять звезд» комика Беппе Грильо, сопоставим по политическим и экономическим эффектам с кризисом 1992 года.
В то же время, при всей неоднородности масштаба и эффекта, все вышеназванные протестные движения имеют общие признаки:
а) преобладание безработной молодежи и фрустрированного кризисом среднего класса в протестной массе,
б) беспрецедентно быстрое распространение,
в) использование организаторами социальных сетей, г) отсутствие иерархии («революция без вождей»),
д) вовлечение интеллектуалов-гуманитариев, иногда в качестве «знаменосцев» (Алаа аль-Асвани в Египте, Майкл Мур и Наоми Кляйн в США и др.),
е) интернационализация революционных брендов.
Мобилизующие стимулы массовой активности также универсальны; в медиасреде воспроизводятся сходные мифологемы, рассчитанные на трансляцию простых эмоций:
а) социальной зависти — версии о несметных богатствах лидера-мишени, его семьи, окружения и (или) правящей политической структуры;
б) отвращения — о поведении лидера-мишени, несовместимом с декларируемыми убеждениями и бытовой моралью;
в) презрения — о недостойной личной зависимости от родственников, спонсоров, о позорном бегстве с награбленным, о постыдной болезни;
г) этнорелигиозного гнева — о скрываемом происхождении лидера-мишени, о его зависимости от исторически и культурно враждебной общности или государства;
д) ненависти к опорным институтам режима («машине репрессий»).
Общие признаки имеет и семантическая (знаковая) сторона протестных действий:
а) сквозные символы, внушающие противнику угрозу неопределенностью (анонимностью) наступающей стороны и непредсказуемостью ее действий: маска Гая Фокса, знак вопроса вместо лица);
б) сквозной образ раскрепощения ранее длительно подавленных побуждений (гражданских, экспрессивно-личностных, сексуальных) — распускающийся цветок, вьющаяся лента (strip), мажорные цвета и образы, ассоциируемые с весной, расцветом;
в) статические и динамические эпатажные образы вызывающего и оскорбительного характера, выражающие презрение и отказ от подчинения;
г) образная семантика, «славящая» инструменты возбуждения, радикализации и массовой активности — слово EGYPT, составленное из логотипов IT-компаний;
д) сквозная сигнальная семантика — наименование движений по датировке первого успешного выступления (с созданием ореола мучеников вокруг пострадавших), названия акций и ритм их чередования.
Главы государств и правительств, ставшие объектом нового бунта, угадывают в его организации роль спецслужб мировых держав. Действительно, связи организаторов с внешними или наднациональными центрами влияния повсеместны, и это еще одна общая черта описываемых событий. Однако предпринимаемые в ответ административные меры чаще дают незначительный и временный эффект, поскольку новый бунт — нечто большее, чем просто цепь подрывных операций. Ставки «революции 2.0» выше, чем в обычной конкуренции держав и ведомств; они бросают вызов не лицам и структурам, а ценностям и смыслам, составляющим фундаменты цивилизаций. И следовательно, адекватный ответ на него может быть только системным, смыслозащищающим и смыслостроительным.
1.2. Мотивации и месседжи
Основной побудительный мотив массовых протестов, часто переходящих в акции саботажа (остановка предприятий, перекрытие объектов транспорта) и уничтожение частного и государственного имущества, на поверхности является социальным: масса заряжена ощущением несправедливости, которую, по ее ощущению, творят власть имущие (государство и «приближенный к нему» бизнес).
При этом протест против несправедливости в движениях, организуемых через социальные сети, сочетается с отрицанием любой иерархии: «принуждению сверху» противопоставляется сетевая структура с самоуправлением, самообеспечением, коллективным гласным принятием решений без персонифицированной ответственности.
Антиклерикальный пафос протестного движения лишь частично связан с социальным мотивом: мишенями акций могли быть не только уличенные в аморальности иерархи, но и любое духовенство, почитающее заповеди и лояльное власти (следовательно, «косное»). В то же время представители племенных меньшинств с языческими или колдовскими культами были желанными гостями протестных лагерей.
Активная включенность гендерного (феминистского и ЛГБТ) движения в протестную массу сочетается с нападками на политиков и публицистов, отстаивающих традиционную (основанную на заповедях авраамических религий) систему ценностей.
Мотив защиты окружающей среды присутствует даже в тех случаях, когда проекты, инициированные «режимом», служат созданию социальных благ (рабочие места, транспорт, обеспечение электроэнергией). Экологическая по риторике и антииндустриальная по существу протестная мотивация служит триггером саботажа инфраструктурных проектов в столь разных странах, как Великобритания (проект Второго транспортного коридора), Канада и США (нефтепровод Keystone XL), Италия (железная дорога Лион — Турин), Израиль (железная дорога Иерусалим — Эйлат, дублер Суэцкого канала), Мьянма (Бирмано-Китайский нефтепровод), Индия (Куданкуламская АЭС). Экологические лозунги часто сочетаются с защитой прав этносов и субкультур, традиционный быт которых «уничтожается» промышленным освоением территорий. Противопоставление локальных предрассудков общественным интересам подается как в левой (самоуправленческой), так и в правой (мелкособственнической) идеологической упаковке.
Повсеместная претензия протестной массы к правительствам — ограничение доступа к информации или ее сокрытие (цензура).
1.3. Новые революционные движения и истеблишмент
Взаимоотношения протестных движений с элитами проявляется как в целях, декларируемых демонстрантами, так и в их связях с политическими структурами. В одних странах Ближнего Востока «революционные аппетиты» ограничивались смещением правительств (Иордания, Марокко), в других свержение правителя сопровождалось демонтажом правящей партии и остракизмом (поношением) связанных с ней бизнес-элит, в третьих случаях преследовалась цель полного слома политико-экономической модели, с опорой на этнорегиональные и племенные субструктуры (Ливия, Сирия). К третьему варианту близки чаяния оппозиционных групп в среднеазиатских странах бывшего СССР с авторитарным правлением.
В странах Запада потенциал протестной массы усиливается неформальными связями с частью истеблишмента и вовлечением общественных структур и ассоциаций. Аналогичные связи мобилизуются новой оппозицией в Восточной Европе и реформированных по европейской модели странах бывшего СССР.
Общим предметом нападок становятся правоохранители — как отдельные службы (внутренняя разведка МВД в Египте) и как сословие в целом. В ответ силовые структуры в ряде стран мобилизуются, привлекая консервативные партии и СМИ и апеллируя к опыту усмирительных операций. Протестное движение, в свою очередь, перетягивает к себе силовиков, особенно пострадавших в ходе таких операций («Революционные офицеры» в Египте, «Ветераны за Occupy» в США, «Шоврим штика» в Израиле).
Вовлечение элит и контр-элит в информационно-психологическое противостояние создает внешнее впечатление «бесконтрольности» процесса: возникновение бренда Occupy в США и реальные полицейские меры, предпринимаемые против демонстрантов, воспринимаются не как политический театр, а как «всамделишный» революционный процесс, соблазняющий новые массы символикой и месседжами. Предположение о том, что в ведущих странах Запада возможна «внутренняя война», кажется нелепостью значительной части экспертного сообщества. Однако феномен «внутренней войны» не противоречит целеполаганию манипуляций глобального масштаба. Об этом свидетельствует следующее описание информационной войны, данное полковником Ричардом Шафранским (RAND Corp.): «Информационная война может быть частью сетевой войны (“кибервойны”), или выступать в качестве самостоятельной формы ведения военных действий, а в качестве “противника” рассматривается любой объект, чьи действия противоречат достижению поставленных целей. За пределами своего государства это может быть “образ врага” или “не мы”, а внутри — любой, кто противостоит или недостаточно поддерживает руководство (“лидера”), которое управляет средствами информационной войны. Если члены группы не поддерживают цели “лидера” в ходе противоборства (warfare), внутренняя информационная война (включающая пропаганду, ложь, террористические акты и слухи) может быть использована для их принуждения быть более лояльными по отношению к “лидеру” и его целям».
1.4. Новые революционные движения и СМИ
Освещение протестных движений в мировых СМИ также имеет определенные закономерности:
1) Формирование «лобби революций». Моральная поддержка массовых протестных движений в странах третьего мира в контексте критики «авторитарных режимов», наряду с сочувственным освещением массовых протестов и оправданием их разрушительных эксцессов обеспечивается а) мейнстримными изданиями со сложившейся леволиберальной репутацией (CNN в США, Guardian в Великобритании, La Republica в Италии, Haaretz в Израиле), б) новыми «прогрессивными» СМИ арабских стран — «Аль-Джазира» (Катар), «Аль-Масри аль-Юм» (Египет), а также СМИ, отстаивающими светский характер государства, — Hurriyet (Турция). Вместе с тем отдельная группа мейнстримных изданий (The Economist, Time, Huffington Post) становятся трибуной для полемистов и экспертов, оценивающих революции 2.0 как позитивный, «продемократический» процесс. Аналогичные пулы возникают в странах «перспективной трансформации» (включая Россию, Украину, Белоруссию, Казахстан) вокруг контрэлитных групп, вовлекая порталы и блоги культурной, экологической, гендерной, антикоррупционной направленности.
2) Зависимость от транснациональных фондов, квазигосударственных интеллектуальных центров, НПО и квази-НПО. Позиция ряда мейнстримных печатных и сетевых СМИ выражает установки института, с которым существуют давние отношения партнерства: Foreign Affairs и New York Times — с Советом по международным отношениям (CFR), Journal of Democracy — c National Endowment for Democracy, веб-издания Центра за американский прогресс (ThinkProgress, ClimateProgress) — с Open Society Foundations.
3) Остракизм «охранителей». Консервативные, праволиберальные и праволибертарианские издания, не одобряющие протестные инициативы и их месседжи, становятся объектом порицания (как «пособников режима»), высмеивания или пародирования.
4) Участие журналистов в протестном движении при попустительстве издателей, вопреки международному праву и профессиональным хартиям. Журналист-жертва идолизируется (в случае смерти) или получает мощный карьерный лифт.
5) «Сетевой шлейф». Размножение блогов, транслирующих месседжи и бренды протестных движений и одновременно пропагандирующих социальные сети и средства передачи текстовой и зрительной информации вместе с брендами их производителей.
6) Новый феномен, наблюдаемый с осени 2011 года, — беспрецедентные конфликты в мейнстримном медиасообществе, вовлекающие часть политической элиты в кампании травли «недостаточно лояльных» бизнес-групп (дело Мердока).
7) Еще один новый феномен — участие мейнстримных СМИ в системных (не частных) разоблачениях военно-политических и разведывательных ведомств в контексте противостояния глобальных групп финансового влияния и представляющих их интересы параполитических структур.