ЛАРИСА: Причем здесь этюд? Говорят, он на «Чайку» десять раз приходил.
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: А Сталин на «Дни Турбиных» — шестнадцать.
ЛАРИСА: Правда?
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Те, кто считал, ошибались только раз.
ЛАРИСА: А я бы на месте Нади на такой контракт не согласилась.
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Поторговалась бы еще?
ЛАРИСА: Дело не в деньгах… Где в их «Представлении» искусство? Искусство где?
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: В сериале, где ж еще?
ЛАРИСА: Нет, Евгений Сергеич, если серьезно. Экспозиция, завязка, развитие, кульминация, финал. А у них что? Ну, разговаривает женщина с мужчиной. Бросают реплики, как мячик. А мораль в чем? Где сверхзадача? Разве это театр? Это ток-шоу. Даже не «Окна», а «Форточка» какая-то.
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Слышь, домушница, у Надежды Константиновны, в отличие от тебя, есть способность к импровизации. Джаз играют не все музыканты.
ЛАРИСА: Джаз — музыка толстых.
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Тебе это дедушка-кэгэбеэшник рассказывал? Джаз — музыка умных. Не надо Надю жалеть, лучше меня пожалей. Теперь Настю на роль Нины вводить, пока ты искусством в сериале будешь заниматься.
ЛАРИСА: У меня дедушка в прокуратуре работал.
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Извини, обознался.
ЛАРИСА: А мне нашего кэгэбэшника, представьте, жалко.
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Кого?!
ЛАРИСА: Константина Георгиевича, Борисова… КГБ.
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: В этом смысле… Да, «и милосердие иногда стучится в их сердца…»…
ЛАРИСА: Жалко, потому, что он ненормальный… Евгений Сергеич, почему человек сходит с ума? Бесится с жиру?
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Или из-за его отсутствия. И потом, жир у каждого свой. Знаешь, что младшим братьям по разуму, гориллам, которые в клетках сидят, ежедневно положена бутылка крепленого вина?
ЛАРИСА: Зачем?
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Иначе они тоже с ума сходят. Замкнутое пространство, стрессы. Понятно, что пол-бутылки выпивает работник зоопарка, но стакан им достается… Так что наличие острова и личного самолета для помешательства не обязательно… С другой стороны, когда у человека много лишнего, он сам становится лишним и начинает рассуждать об одиночестве.
ЛАРИСА: Что-то я этого не замечала у сильных мира сего.
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: А снаружи не видно. Только изнутри. Может поэтому Борисов пошел искать новое измерение.
ЛАРИСА: Пятое?
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Может, и двадцать пятое. Новое. Или хорошо забытое старое. Он вошел в театр, как в алтарь храма, за иконостас. Всем нельзя, а ему можно. Недаром говорят, что театр тоже храм. Только в церковь человек приходит общаться с Богом, а в театр — с Человеком. В церкви как правило, не о спасении души просят, а о решении проблем насущных. А в театр приходят смотреть, как эти проблемы решаются.
ЛАРИСА: А те, которые по десять раз спектакль смотрят — зачем приходят?
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Эти? (Пауза) На сеанс психотерапии. Театр врачует души.
ЛАРИСА: Так мы — врачи-психиатры?
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Ты пока санитарка.
ЛАРИСА: Я?!
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Ну ладно, медсестра.
ЛАРИСА: Мне кажется, что врачевание душ — это пафос.
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Пафос — сын Пигмалиона и Галатеи. Прости за эрудицию. Выскакивает в самых неожиданных местах… Например, в разговоре с тобой.
ЛАРИСА: Евгений Сергеич, а если бы он на шахту устроился, он бы тоже для себя новое измерение открыл. И стоило бы это — ноль. Даже не ноль, а плюс шахтерская зарплата.
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Меркантильная ты. Может, наш «сын расчета и отваги» шахтером уже был. На постсоветском пространстве потомственных олигархов нет. Еще не выросли.
ЛАРИСА: А почему на их «Представление» столько мужиков ходит?
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Самоидентификация. Им хочется, чтобы их любили.
ЛАРИСА: Так она ж его вроде как и не любит. Все как в жизни, что-то обсуждают, разговаривают, ругаются иногда… А всё начинается с того, что его охрана всех магнитом общупывает и сумочки выворачивают. Что они там ищут?
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Тухлые яйца, гнилые помидоры…
ЛАРИСА: В чем оригинальность? В том, что спектакль каждый день? А где «новая форма»? Дуэт, состоящий из любителя и профессионалки? Смотрите «Ледниковый период» и «Танцы со звездами». Кстати, знаете, почему они популярны?
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Хромые танцуют, меццо-сопрано на коньках катается.
ЛАРИСА: На коньках и медведи катаются. Зрителям интересно не как они танцуют, а с кем они падают.
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Да, чайка — птица злая… По себе судишь?
ЛАРИСА: А что, кто-то судит по-другому?
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Тогда почему у нас аншлаг? На сцене не скользко.
ЛАРИСА: Ждут, чтобы наш герой споткнулся, а еще лучше — разбился.
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Не дождутся.
ЛАРИСА: Евгений Сергеич, а правда, что он под костюм бронежилет надевает?
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Нет, только шлем.
ЛАРИСА: Какой шлем?
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Как у космонавтов.
ЛАРИСА: Все время шутите… Вопросов больше нет, спасибо.
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Это тебе большое спасибо за известность, в которую ты меня поставила.
ЛАРИСА: Большое Вам на здоровье, Евгений Сергеич.
Выходит из кабинета.
Картина третья
Прошла неделя. Пустая сцена театра. На сцене Евгений Сергеевич прохаживается в режиме туда — сюда. Появляется опоздавшая Настя.
АНАСТАСИЯ: Евгений Сергеевич, извините, опоздала, пробки.
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Знаете, почему женщины живут дольше мужчин?
АНАСТАСИЯ: Нет.
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Они все время опаздывают… Поскольку Треплев на больничном — я буду за него реплики подавать, а за Чехова ремарки. Давайте с того места, где он целовал землю.
АНАСТАСИЯ: «Зачем вы говорите, что целовали землю, по которой я ходила? Меня надо убить. Я так утомилась! Отдохнуть бы… отдохнуть!»
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Не надо страдать. Когда страдают, жалеют себя, а она просит прощения у Треплева: «Вы прекрасный, умный человек, Вы много лучше Тригорина, но люблю я его. Я может и хотела бы, но, к большому сожалению, не могу дать Вам то, о чем Вы просите». От жалости к нему у нее почти останавливается дыхание, поэтому она не кричит. Не стонет. Это почти шепотом. И не заламывайте руки. Это раньше в театрах слышно было хорошо, а видно плохо, поэтому нужны были крупные жесты.
АНАСТАСИЯ: Понятно. (Продолжает). «Я — чайка»…
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Стоп-стоп-стоп… Что Вы царевну-лебедь играете? Этот повторяющийся рефрен: «Я чайка» — это борьба за жизнь. Она смертельно больна этой любовью, но пытается выжить.
АНАСТАСИЯ: Ясно. (Продолжает). «Не то. Я — актриса».
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: И сразу: нет, я жива, я теперь личность, хоть и без него.
АНАСТАСИЯ: «И он здесь»…
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Она успокаивает себя, почти медитирует, чтоб взять себя в руки. «Он здесь — это ничего, это нормально, я спокойна, я почти спокойна. Я успокоюсь!»
АНАСТАСИЯ: «Он не верил в театр, все смеялся над моими мечтами, и мало-помалу я тоже перестала верить и пала духом… А тут заботы любви, ревность, постоянный страх за маленького… Я стала мелочною, ничтожною, играла бессмысленно… Я не знала, что делать с руками, не умела стоять на сцене, не владела голосом. Вы не понимаете этого состояния, когда чувствуешь, что играешь ужасно. Я — чайка. Нет, не то… Помните, Вы подстрелили чайку? Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил… Сюжет для небольшого рассказа»…
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: За неимением Тригорина она извинения перед ним высказывает Треплеву. Говорит о том, что такую женщину, которой она была, невозможно любить. Можно лишь презирать. И Тригорин не виноват, что бросил ее. Это она виновата, что была такой мелочной, бездарной на сцене.
АНАСТАСИЯ: «Теперь уж я не так… Я уже настоящая актриса, я играю с наслаждением, с восторгом, пьянею на сцене и чувствую себя прекрасной. А теперь, пока живу здесь, я все хожу пешком, все хожу и думаю, думаю и чувствую, как с каждым днем растут мои душевные силы… Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле — все равно, играем мы на сцене или пишем — главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни».
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Вот здесь уже лучше… В словах об умении терпеть я слышу голос Антона Павловича. И он знает, о каком творческом терпении идет речь. Между провалом «Чайки» в Петербурге и триумфом ее в Москве прошло два года.
АНАСТАСИЯ: Когда он писал «Чайку», об этих провалах и успехах еще ничего не знал.
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Логично… Но предвидел, исходя из собственного опыта. Не спорьте с режиссером, а терпите и веруйте. Ваша героиня умоляет Треплева найти какой-то способ рассказать Тригорину, что она стала другой, такой, как он хотел. Рассказать ему об этом, чтоб он вернулся к ней. И это даже не просьба, это мольба о том, чтобы ее оставили жить, чтобы не убивали. А Вы сейчас словно на собрании героическую биографию рассказываете. Не забывайте, что задача театра — расстрогать. Расстрогать зрителя, а не удивить. Удивляться он ходит в цирк. Так, дальше я за Треплева.
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: «Вы нашли свою дорогу, вы знаете, куда идете, а я все еще ношусь в хаосе грез и образов, не зная, для чего и кому это нужно. Я не верую и не знаю, в чем мое призвание».
АНАСТАСИЯ: «Тсс… Я пойду. Прощайте. Когда я стану большою актрисой, приезжайте взглянуть на меня. Обещаете? А теперь