Российская делегация направилась в Нью-Йорк, где ее с энтузиазмом встречал народ, забрасывая серпантином. Новый посол много выступал с речами, излучая патриотизм и оптимизм. Триумфальный тон взаимных поздравлений был подпорчен только раз, когда недружелюбно настроенные демонстранты прервали массовый митинг на Медисон-сквер-гарден, где выступал Бахметьев. Были силой удалены несколько особо ретивых господ, и спустя десятиминутный перерыв митинг продолжился. После напряженного раунда торжеств члены делегации приступили к более серьезной работе. Посол возглавил переговоры относительно военных займов и наблюдал за заключением членами делегации сделок по закупкам. К моменту ноябрьской (Октябрьской) революции из выделенного полумиллиарда долларов кредита было израсходовано чуть меньше половины.
Делегации Рута и Бахметьева более ясно, чем миссия союзнических социалистов, показали властные притязания лидеров либеральной буржуазии и их непреклонную веру в добрую волю, патриотизм и демократический идеализм как средства удержать русский народ в войне, которую он уже ненавидел. Например, когда Бахметьев заверял своих слушателей, что только небольшая группа прогермански настроенных экстремистов выступает против политики Временного правительства, он вовсе не намеренно искажал ситуацию, а только совершенно добросовестно выражал «здоровое» мнение каждого честного патриота из числа союзников, будь то радикал, как Керенский, или консерватор, подобный Руту. Каждый, кто решался выразить противоположное мнение – а были и такие предсказатели грядущего мрака, – немедленно подпадали под подозрение в пораженческих настроениях, если не в более предосудительных взглядах.
Несколько иной по характеру миссией, потому что она прошла практически без публичных фанфар, стала поездка в Соединенные Штаты делегации морских офицеров во главе с адмиралом Александром Колчаком, командующим Черноморским флотом, который позднее, во время Гражданской войны, стал вождем Белого движения. Во время визита миссии Рута адмирал Гленнон и его коллеги совершили поездку в Севастополь, где располагалась Черноморская морская база, и встретились с Колчаком, который только что оставил свой пост под давлением взбунтовавшихся матросов. Будучи убедительным оратором, Гленнон сумел успокоить матросов, но ему не удалось устранить их протесты против Колчака. Русский адмирал вместе с американцами вернулся в Петроград и, очевидно, произвел очень благоприятное впечатление, поскольку Гленнон пригласил его навестить Соединенные Штаты. Предложение главным образом было жестом доброй воли с неопределенной мыслью использовать знания и опыт Колчака в американской морской экспедиции за овладение турецкими проливами. Сначала Временное правительство отнеслось к этой идее весьма прохладно, но когда сам Рут обратился по этому вопросу к Керенскому, неохотно было дано разрешение. Ходили слухи, что Колчака назначат командовать флотом Соединенных Штатов, и американского военно-морского атташе в Петрограде забросали прошениями русские морские офицеры, которые стремились сменить внушающую им отвращение революционную обстановку на службу за границей. Фрэнсису и Колчаку с целью замять скандал пришлось публично опровергнуть эти слухи как неверные.
Адмирал с группой из четырех офицеров покинул Россию ближе к концу июля, и некоторое время они провели в Англии, инспектируя там средства морской авиации. Делегация отплыла на британском крейсере в Канаду и уже оттуда направилась в Нью-Йорк и Вашингтон в качестве гостей американского правительства. Колчак встречался с Бахметьевым, Лэнсингом и другими официальными лицами и выяснил, что предполагаемая морская экспедиция отменена – если о ней вообще когда-либо серьезно помышляли. Он провел несколько недель, работая и осматривая коллекции в военно-морском колледже в Ньюпорте, а затем наблюдал за маневрами в Атлантическом океане на борту военного корабля «Пенсильвания». Разочарованный отсутствием полезной деятельности, Колчак решил вернуться в Россию. Он нанес прощальные визиты и был представлен президенту. Один из офицеров его группы остался в Соединенных Штатах, трое остальных вместе с Колчаком отплыли из Сан-Франциско на японском пароходе вскоре после ноябрьского захвата власти большевиками. Адмирал оставался на Дальнем Востоке до тех пор, пока осенью 1918 года ему не представилась возможность принять активное участие в антибольшевистском движении в Сибири.
Появление и отъезд различных миссий не вносили никаких изменений во внутреннее положение России. Под эффектными лозунгами «Мира, земли и хлеба!» и «Вся власть Советам!» программа большевиков стала проникать в сознание масс, несмотря на то что, за исключением наиболее политизированных элементов рабочего класса, население по-прежнему относилось с недоверием к самой партии. Керенский и Терещенко вяло продолжали свою кампанию за пересмотр союзниками военных целей.
В середине июня во Францию возвратился Тома с посланием к Рибо, в котором выражалась просьба о созыве конференции союзников с целью «представить на пересмотр соглашения, касающиеся окончательных целей войны» – конференции, «которая должна была собраться сразу же, как только для этого сложатся благоприятные условия». Такая же нота была передана британскому правительству. Поскольку нота точно не определяла дату конференции и обещала твердую преданность делу союзников, Англия и Франция спокойно проигнорировали этот призыв выступить в роли кающихся грешников.
В то же самое время Керенский пытался окольными путями связаться с президентом Вильсоном и просить его вступиться за Россию в споре с союзниками относительно целей войны. Линкольн Стеффенс, известный американский журналист, наиболее известный своими «разоблачениями» темных дел крупного бизнеса, в то время находился в Петрограде и был убежден Фрэнсисом и Крейном (членом миссии Рута) по возвращении в Америку передать президенту послание Керенского. Вместе с миссией Бахметьева Стеффенс вернулся в Сиэтл. Там посол, которого предупредили о радикальной репутации журналиста, отвел его в сторону и предложил ему добираться до Вашингтона другим путем. Стеффенс с готовностью согласился не компрометировать респектабельность миссии и уехал. 26 июня его принял в Белом доме Вильсон и задумчиво выслушал изложенную Стеффенсом просьбу Керенского аннулировать тайные договоры. «Керенский просит вас рассеять подозрения относительно захвата и завоевания столь ярко и громко, чтобы вид и звук этого достиг самых отдаленных деревень России и стал известным любому крестьянину, солдату, матросу и рабочему России и всей Азии», – приводил позже Стеффенс слова из своего доклада. Вильсон ответил, что ему ничего не известно о тайных договорах. Это означало, как пояснял Стеффенс, что ему ничего не известно о них официально, и поэтому от него нельзя было ожидать, чтобы он попросил Британию и Францию отказаться от договоров, в которых не участвуют Соединенные Штаты. Либо искусно отделяя Вильсона – частное лицо от Вильсона – публичного деятеля, либо другими приемами, но президент США благополучно отмел всякие попытки просветить его на этот счет и, видимо, с чистой совестью утверждал перед комитетом сената в 1919 году, что впервые узнал о зловещих тайных договорах на мирной конференции в Париже.
Тем временем приготовления Керенского к наступлению близились к завершению. В тот самый день, когда состоялся разговор между Вильсоном и Стеффенсом, он отбыл на тот участок Юго-Западного фронта, где планировалось наступление русских. Там состоялось его совещание с военными атташе союзников, и британские представители обещали поддержку боевыми действиями со стороны британской армии, находившейся во Франции, – помощь, которая не подоспела, когда наступил момент выполнить обещание. В основном военная техника и боеприпасы, которые предполагалось использовать во время наступления, были поставлены Англией и Францией, хотя большая их часть оказалась очень плохого качества. В наступлении принимали участие британский вооруженный мотоэскадрон под командованием Оливера Локер-Лэмпсона и другие небольшие соединения британских войск.
Наступлению предшествовали несколько дней артиллерийской бомбардировки. Продвижение вперед началось 1 июля при столь неблагоприятных для успеха условиях, что офицеры сомневались, будут ли войска слушаться приказов. Только на несколько войсковых подразделений можно было полностью положиться, остальные же открыто бунтовали. Преимущество неожиданного наступления и довольно низкое моральное состояние австрийских войск позволили достигнуть некоторых небольших успехов, которые официальные коммюнике раздули до уровня крупных побед. «Сегодня – великий триумф революции», – провозгласил Керенский и далее подчеркнул, что 1 июля «русская революционная армия с колоссальным энтузиазмом предприняла наступление». Пресса союзников с такой же напыщенностью преувеличивала масштаб российского продвижения. Когда через неделю стало ясно, что именно Россия, а вовсе не Центральные государства, оказалась в серьезном положении, цензура союзников пропустила лишь косвенные намеки на реальный размер катастрофы. Американская пресса была менее связана в этом смысле и имела возможность печатать отчеты германцев о сражении, но французская пресса, крепко связанная различного рода запретами и ограничениями, без дальнейших комментариев тихо оставила тему «победоносного наступления».
Главный штаб Германии, военные действия которого против революционной России до сих пор сдерживались из политических соображений, с готовностью перебросил подкрепление для контрнаступления. Результатом стало катастрофическое поражение русских. Лишь горстка войск осталась сражаться, остальные в беспорядке бежали, по пути грабя и мародерствуя и проявляя насилие всех видов, демонстрируя полное отсутствие дисциплины. Уже 4 июля возмущенный генерал Нокс возвратился в Петроград и в телеграмме в Лондон выразил мнение, что российская армия была «непоправимо уничтожена как сражающийся организм».
Позднее в том же месяце германцами были предприняты атаки на Северном и на Западном фронтах меньшего масштаба. Русские были легко отброшены назад, не сумев удержать даже сомнительного преимущества первоначального успеха. Генерал Корнилов, чьи войска добились самых впечатляющих успехов до начала катастрофы, телеграфировал Керенскому: «Я заявляю, что отечеству угрожает опасность, а потому, без чьей-либо просьбы, требую немедленной остановки наступления по всем фронтам с целью сохранения армии и реорганизации ее на основе строжайшей дисциплины, чтобы не приносить в жертву небольшое количество отважных героев, которые заслуживают права дожить до лучших дней». Настроенный пессимистически главнокомандующий генерал Брусилов настойчиво твердил о чистке, считая, что это поможет восстановить боеспособность армии. Он сообщал Керенскому: «Я считаю, что чистка армии может быть произведена только после чистки тылов и после того, как пропаганда большевиков и ленинистов будет объявлена преступной и подлежащей наказанию как высшее предательство». Брусилов разделял заблуждение, преобладающее среди гораздо более политизированных людей, чем он, что большевистские агитаторы были причиной, а не следствием социального потрясения. Однако идеи большевиков приобрели популярность среди армии не потому, что их сторонники отравляли ничего не подозревающих жертв опьяняющим вином марксизма, а потому, что только одна большевистская партия бескопромиссно выступала против продолжения войны.