я верной присяге. Французское правительство горячо одобрило эту идею, и ее посол в России предложил Терещенко, чтобы одну бригаду отправили на родину в августе, а вторую в октябре. Временное правительство возразило, ссылаясь на трудности с транспортом и снабжением, предлог, который посол Нуленс – скорее всего, верно – истолковал как желание скрыть другие причины. По его мнению, министры не желали возвращения солдат, которые могли сравнивать техническое оснащение обеих армий, что было бы наверняка не в пользу российской. Такое объяснение подсказал послу скорее его патриотизм, чем сообразительность. Но представляется более правдоподобным, что Керенский все еще надеялся восстановить дисциплину в войсках, как находящихся за границей, так и дома, и не хотел примириться с неудачей у самого порога своего французского союзника. Занкевичу соответственно приказано было принять самые строгие дисциплинарные меры, вплоть до восстановления смертной казни.
Войска в Ла-Куртене отказались отправляться в Салоники, и в начале августа им был предъявлен ультиматум, по которому в течение сорока восьми часов они должны были полностью подчиниться и присоединиться к бригаде в Феллетене. В предвидении, что солдаты откажутся выполнить условия ультиматума, еще до истечения его срока, лагерь стали окружать усиленные французские войска с пулеметами, артиллерией и кавалерией. Около полутора тысяч человек сдались, но остальные в количестве более восьми тысяч отказались покинуть лагерь и сдать оружие. Поскольку ни французские, ни русские власти не были готовы использовать превосходящие силы, находившиеся в их распоряжении, ситуация оставалась неизменной в течение всего августа. Срезав солдатам продовольственный рацион, власти могли принудить их сдаться без боя, но эта мера не была принята из опасения, что тогда солдаты станут грабить фермы и деревни. Тем временем осада была подкреплена дополнительными французскими военными соединениями и несколькими тысячами русских солдат, набранных из самых надежных элементов третьей бригады, а также артиллерийским подразделением, только что прибывшим из Салоник.
В начале сентября из предосторожности было эвакуировано гражданское население всей области. 14 сентября Занкевич предъявил повстанцам второй ультиматум, потребовав их безоговорочной капитуляции к утру 16-го. Те, кто решит остаться в лагере, заявил генерал, будут считаться «изменниками родины и революции» и немедленно расстреляны. «Изменники» обратились с призывом к своим русским товарищам не стрелять в земляков. Ни ультиматум генерала, ни призыв солдат не дали никаких результатов. Ни один солдат не сдался, и патриотически настроенные войска не торопились отказываться выполнять неприятное поручение. Обе стороны вырыли траншеи и задолго до истечения ультиматума, то есть до десяти часов утра, сделали окончательные приготовления к бою. Он начался легкой артиллерийской бомбардировкой и редким ружейным огнем. Повстанцы, у которых боеприпасов было гораздо меньше, чем у противника, поддерживали свой боевой дух, распевая Марсельезу и другие песни. Несмотря на численное и боевое преимущество, осаждающие не предприняли атаку. К рассвету следующего дня сдалось около двухсот солдат, остальные и не думали сдаваться. Однако позднее утром, после бомбардировки гаубицами, они выпустили из лагеря семьсот или восемьсот лошадей, что показывало, что они не надеются долго продержаться. В полдень были подняты белые флаги, и огромное большинство повстанцев покорно вышли из лагеря. Около ста пятидесяти человек, более смелых или, может быть, более фанатичных, чем товарищи, отказались смириться с неизбежным и забаррикадировались в госпитале и в офицерской столовой. 18 сентября русские пехотинцы бросились навстречу пулеметным очередям и заняли стратегические пункты лагеря. К следующему утру с помощью постоянного огня из арторудий сопротивление было окончательно сломлено и были захвачены все, кроме нескольких солдат, скрывшихся в лесах.
Принимая во внимание примененное тяжелое вооружение, потери были на удивление небольшими, хотя, если верить рассказам местных жителей, число жертв исчислялось сотнями и даже тысячами. Потери со стороны повстанцев составляли девять убитых и сорок девять раненых, тогда как среди нападавших было только трое раненых, среди них двое смертельно. Пленников разделили на три категории в зависимости от тяжести их вины. Около восьмидесяти солдат, которых считали предводителями мятежа, были заключены в тюрьму. Вторая группа в количестве пятисот солдат была переведена в близлежащий лагерь, а остальных оставили под строгой охраной ремонтировать и убирать помещения в Ла-Куртене. Через неделю две команды отказались подчиняться приказам и покорились только после того, как им пригрозили немедленным появлением французских солдат. Были арестованы три солдата, и подобно другим пленникам их дальнейшая судьба осталась неизвестной. Некоторые наверняка были казнены, хотя точное количество казненных неизвестно.
Еще несколько месяцев, проведенных в сравнительном безделье в Ла-Куртене, нисколько не оживили патриотизма русских войск. Около двух тысяч пятисот солдат приняли предложение Занкевича работать за небольшую зарплату. Остальные оставили это предложение без внимания и продолжали оставаться упорными, хотя и невоинствующими приверженцами революции. Ноябрьская (Октябрьская) революция принесла им новую надежду на возвращение на родину, поскольку большевики немедленно начали переговоры по этому вопросу. Французское правительство заявило, что возобновленные боевые действия подводных лодок в настоящее время препятствуют возвращению солдат. Но подводные лодки не помешали им перевезти в декабре три тысячи наиболее непокорных солдат в Северную Африку, чтобы освободить в Ла-Куртене место для вновь прибывших американских войск. Остальные партиями по двадцать – тридцать человек были отправлены в различные районы Франции в качестве рабочих. Большая часть русских солдат в Салониках тоже отказались воевать, и огромное большинство присоединилось к своим товарищам в Северной Африке. Остальные были отправлены на французский фронт вместе с другими оставшимися верными присяге русскими войсками, где дальнейшие проблемы с дисциплиной в некоторых соединениях показали, что от революционной заразы не так-то просто избавиться. Большинство нарушителей были переведены в рабочие батальоны, а остальные сражались во французской армии до конца войны. Позднее, во время Гражданской войны многие из них присоединились к белым армиям барона Петра Врангеля и генерала Антона Деникина. Североафриканский русский контингент и русские солдаты во Франции, пожелавшие вернуться на родину, в 1919 году были отправлены назад, а в 1920-м отставших обменяли на французов.
Во время войны строгая французская цензура препятствовала проникновению в печать каких-либо слухов о восстании русских солдат. Поэтому чуть ли не единственной доступной информацией была та, которая содержалась в коротком заявлении, опубликованном Временным правительством 30 октября 1917 года. Оно вызвало больше вопросов, чем ответов, и еще большее неудовлетворение среди русского населения в связи с жестоким обращением с их товарищами со стороны «французских империалистов». И все же по сравнению с эффектом от дела Корнилова эта история дала меньше оснований для недовольства. Позорный провал контрреволюционного переворота, нисколько не укрепивший положение Керенского и Временного правительства, как предпочитала думать основная часть прессы союзников, дал мощный толчок движению большевиков. «Авантюра небольшой группы, – жалуется Керенский, – в воспламенном воображении масс превратилась в заговор всей буржуазии и всех правящих классов против демократии и рабочего класса». Если рабочие и солдаты действительно сделали слишком поспешное заключение, то поведение Керенского вовсе невозможно объяснить. Большевикам оставалось лишь пожать то, что посеял Корнилов. Вскоре они приобрели большинство в Советах Петрограда и Москвы, как и во многих других городах, и стали быстро завоевывать симпатии всего населения страны. В начале октября председателем Петроградского Совета был избран Троцкий, которого 17-го выпустили из тюрьмы. В ожидании новой реорганизации кабинета министров правительством управлял директорат из пяти человек. Министры из числа членов Совета, включая Чернова и Скобелева, отказались работать до тех пор, пока из кабинета не будут исключены кадеты.
Сообщая о ситуации в стране российским представителям за границей, Терещенко выражал огромную надежду на будущее. В настоящее время, заявлял он, вся страна сплотилась в единый союз ради общей цели, и правительство не только укрепило свои позиции в результате недавнего испытания, но и полно решимости «любой ценой продолжать войну» и «приложить всю нашу обновленную энергию к задаче реконструирования армии». Такие заявления были скорее предназначены для сведения министерств иностранных дел союзников, каждому из которых обязательно направлялись их копии, чем для российских дипломатов. Но государственных деятелей Британии и Франции больше уже не трогали обещания и заявления. Они давно уже разочаровались в Керенском и в революции, ведь те упорно отказывались следовать курсу, который был им предписан в Лондоне и в Париже. Происшедшую в России революцию всячески одобряли и поддерживали до тех пор, пока не стало ясно, что солдаты почему-то не проявляют должного энтузиазма в войне с германцами. Как коротко выразился один известный англичанин в Петрограде, «эти проклятые русские не имели права устраивать революцию во время войны». Американское правительство, хотя и удрученное летними событиями, оставалось по-прежнему преданным Керенскому и незапятнанным сомнениями и цинизмом своих союзников. В то время как сам Лэнсинг склонялся к пессимизму – во всяком случае, так он говорил позднее – и жаловался, что Керенский слишком сильно скомпрометирован «радикальными элементами революции», Государственный департамент, обнадеженный блестящими отчетами о миссии Рута и оптимистическим простодушием сообщений из России Фрэнсиса, казалось, вовсе не упал духом. Благонамеренно и добросовестно Лэнсинг передавал в Россию вдохновляющие послания от Американской федерации труда и Торговой палаты. «Сердца американских рабочих и демократов бьются в унисон с сердцами русских людей, воздавая должное их настроениям и стремлениям», – со всей серьезностью заверял президент Американской федерации труда Гомперс. Дальнейшее заявление, что «демократии всего мира объединились в борьбе не на жизнь, а на смерть против автократии, империализма и милитаризма», мало что значили для среднего русского гражданина, который, если когда и слышал о Гомперсе, гораздо скорее вспоминал о нем как о решительном противнике Стокгольмской конференции, чем о друге рабочего класса. Не меньше утешали и заверения Торговой палаты, что Россия в своей борьбе против «автократического милитаризма Германии» и «в распространении демократических идеалов по всему миру» может рассчитывать на поддержку «сотен тысяч американских бизнесменов».