Съезд бурным одобрением встретил декрет о мире, а также декрет о земле, который отменял частную собственность на землю и передавал земельную собственность помещиков и церкви в распоряжение местных земельных комитетов для распределения ее среди крестьян. Кроме того, был одобрен новый состав правительства, названный Советом народных комиссаров, председателем которого был избран Ленин, а комиссаром иностранных дел – Троцкий. Легкость, с которой в Петрограде был установлен новый режим, вовсе не означала, что большевистская власть была автоматически установлена во всей стране. В Москве этот переход власти совершился только после недели кровопролитных боев; в более отдаленных районах это заняло гораздо больше времени, хотя в некоторых местах антибольшевистские силы оказали такой же жестокий отпор, как и в Москве. Керенскому, который отправился в Псков в поисках верных ему войск, удалось заручиться поддержкой небольшой группы, состоящей из около семисот казаков под командованием генерала Петра Краснова. Эта крохотная горстка военных направилась в Петербург, ожидая по дороге пополнения. Но никакого пополнения не последовало, и 12 ноября казакам пришлось отступить, не ожидая, пока их атакуют численно превосходящие силы красногвардейцев. Как и в предыдущих случаях, и без того низкий боевой дух контрреволюционеров еще больше подрывался пропагандистами, которые ухитрялись проникнуть в их среду и склонили к дезертирству множество казаков. 14 ноября было установлено перемирие, Краснова арестовали, а Керенский бежал, переодевшись матросом. Позднее с помощью Брюса Локарта, специального эмиссара Ллойд Джорджа в России, ему удалось скрыться в Англии. Морской офицер, адьютант Керенского, 16-го сумел пробраться в Петроград и по поручению Керенского встретился с американским послом. Он рассказал ему о поражении Керенского и утверждал, что Краснов и Керенский полагают, что большевистской армией командуют германские офицеры, очевидно, из-за использования «германской тактики». Фрэнсис не смог помочь адъютанту в его просьбе скрыться в Соединенных Штатах, и вскоре после этого тот был арестован.
После краха безрезультатной попытки сопротивления Керенского советский режим в течение нескольких месяцев не сталкивался с серьезной внутренней угрозой, и, дав мир солдатам, землю – крестьянам, фабрики – рабочим, большевики основали свою власть на твердом фундаменте массовой поддержки. В странах союзников значительные события 7 ноября, которые впервые в истории привели к власти правительство, открыто заявившее о своей преданности принципам марксистского социализма, были встречены с ужасом и возмущением, но с неполным осознанием огромного значения этого переворота. Первоначальный шок был смягчен широко распространившимся мнением, что большевики обязаны своей победой лишь случайному стечению обстоятельств и будут отстранены от власти, когда «разум» и «здравомыслие» вновь займут свое законное место в руководстве жизнью человечества. Новая революция была гневно осуждена с таким же предсказуемым единодушием, с каким горячо приветствовалась предыдущая революция. Консервативные органы печати видели в падении Временного правительства поучительный пример провала политики затягивания и нерешительности. Лондонская «Таймс» в типичном для нее духе обвиняла во всем Керенского и заявляла, что последние события в России не были удивительными: «Когда конституционно установленная власть явно неспособна подтвердить свои слова делами, когда ежедневно попустительствуют анархии, когда толпе опрометчиво предоставляют вооружение, тогда конец не заставит себя ждать». Большевиков ошибочно и не без признаков антисемитизма описывали как «фанатиков и анархистов», чей лидер Ленин и «несколько его сообщников являются авантюристами германо-еврейской крови и оплачиваются германцами, чья единственная цель заключается в использовании невежественных масс в интересах своих хозяев в Берлине». Влиятельная «Сатердэй ревю», для которой и Керенский, и Ленин были одинаково ненавистны, видела истоки революции в «интернациональном социализме» и в «интригах Женевы и Стокгольма» и предостерегала своих читателей, что Англия «не должна быть сбита с пути докторами-демагогами, которые отравляют Европу».
Для лондонской «Дейли телеграф» Ленин и его когорта были «архитекторами руин», партией «легкомысленных мечтателей», которые «насилием установили нечто (называемое)… правительством, которому никто и не думает подчиняться, кроме как под прицелом оружия». Но выражалась надежда, что в результате этого насилия может произойти «запоздалое сплочение здоровых и патриотических сил нации и армии с целью положить конец хаосу, при котором возможны такие события». Нескольким журналам, из которых лучшим примером можно назвать лондонский «Нейшн», удалось дать более последовательное объяснение революции. «Истинной причиной возвышения Ленина, – утверждал журнал, – было вето, наложенное западными странами на Стокгольмскую конференцию и откладывание созыва конференции союзников по вопросу целей войны, которую Россия предложила провести еще в мае…» «Практический выход России из союза будет наказанием за отсутствие нашего сочувствия и недостатки в умении управлять государством», – заключал «Нейшн».
Французская пресса была, конечно, яростно антибольшевистской, и мнение «Журналь де деба», что «торжествуют все, кто представляет собой накипь русской революции», было единодушно поддержано парижскими газетами. «Эксельсиор» призывала к использованию против узурпаторов власти «железа и огня», в то же время доверительно утверждая, что эта проблема практически уже устраняется и была всего лишь «преходящим инцидентом». «Виктуар» предостерегала, что «эти жалкие люди могут подписать с Германией перемирие и обесчестить свою страну, покинув союзников в разгар борьбы», а редактор «Ревю» мрачно заявил, что этот новый взрыв «русской анархии» «глубоко поразил всех упрямцев, напоминая о здравом смысле и логике истории». Новый посол России во Франции Василий Маклаков, который заменил прежнего царского дипломата Александра Извольского, начал свою карьеру с весьма зловещих предзнаменований, прибыв в Париж в самое утро большевистской революции. Подобно почти всем другим представителям среднего класса, он выразил мнение, что успех большевиков будет временным, поскольку они изолированы в Петербурге. «Нарыв лопнул», – заявил он и предложил провести «радикальную хирургическую операцию» как необходимое средство для излечения России.
Американское общественное мнение, насколько его отражала пресса, не показывало признаков отказа от общей враждебности союзников по отношению к новой революции. Нью-йоркская «Таймс», как и ее английская тезка, большую часть вины возлагала на Керенского за его компромиссы с «анархией». «Вероятно, – говорила «Таймс», – что Россия наконец восстала; но пока она не встала на дыбы, к здоровым силам не прислушивались». «Видит Бог, что большевики так же опасны для законного правительства, как Гогенцоллерны и Габсбурги, а возможно, и более опасны, – с благочестивым ужасом восклицала хьюстонская «Кроникл». – Мы должны не только подрывать идею божественного права королей, но и подавлять толпу». «По всей вероятности, – говорил еженедельник «Индепендент», – германская интрига была главнейшим фактором в осуществлении пацифистского переворота, который вверг Россию в хаос». Разъяренная нью-йоркская газета «Русское слово» проклинала большевиков за их «предательство», заявляя, что «горстка сумасшедших и фанатиков» не могла захватить целиком всю страну. Она предсказывала, что русский народ не пойдет за «обезумевшим Петроградом», где будут возрождены кровавые сцены Парижской коммуны 1871 года. «Но эта современная коммуна, – с надеждой говорила газета «Русское слово», – будет разбита пушками и пулеметами».
Революция застала посла Бахметьева во время поездок, когда он пытался поддержать в глазах американцев престиж Временного правительства. Только за день до переворота он уверял жителей Мемфиса, что его соотечественники «сердцем и душой поддерживают Временное правительство» и будут «сражаться до конца» вместе со своими союзниками. Оптимизм посла не был поколеблен и противоречивыми сведениями из России, и он наивно утверждал, что «о намерениях и духе России в целом нельзя судить по известиям из Петрограда». Множество неофициальных «авторитетных лиц», таких как профессора, банкиры и туристы, бывавших в России, в один голос твердили, что превосходство большевиков только временное явление и что Россия останется среди участников войны. Возможно, более точным барометром действительного значения этой новости для дела союзников была нью-йоркская биржа, где ведущие акции за один час возбужденной работы упали на восемь – одиннадцать пунктов, и такое же резкое снижение претерпели российские боны (царские облигации) и обменный курс. Президент Вильсон быстро отказался от принятой им тактики молчания по поводу международных проблем своих союзников и нанес большевикам косвенный удар в речи перед конгрессом Американской федерации труда, собравшимся 12 ноября в Буффало, в которой он сравнил заблуждающихся людей, которые оставались равнодушными к германской угрозе, с «легкомысленными… мечтателями из России». В тот же день один вашингтонский корреспондент сообщил, что правительство и дипломатические круги предсказывают полное ниспровержение большевиков и обсуждают, станет ли новым лидером Керенский, Корнилов или какая-то неизвестная персона.
Большинство газет во всех союзнических странах пересказывали различные слухи и истории, полученные из Стокгольма и Копенгагена, какими бы фантастическими они ни были, предпочитая их более точным, но тревожным сообщениям из Петербурга. Керенский объявлялся то побежденным, то победителем, то жертвой самоубийства, то говорилось, что он заключает компромиссное перемирие, и все это на протяжении нескольких дней; одновременно в газетах уделялось внимание и другим известным российским политикам. Официальных заявлений было мало, хотя и необходимо отметить, что американский Государственный департамент, и российское посольство сохраняли уверенный тон. Только 17 ноября в Вашингтоне были выражены сомнения в победе Керенского, но окончательное падение правительства Ленина для них все равно оставалось лишь вопросом времени.