Откровенная неспособность военных миссий союзников помешать большевикам заключить перемирие побудила Бьюкенена рекомендовать резкую смену тактики. 27 ноября он убеждал Лондон, что не имеет смысла заставлять воевать истощенный народ против его желания. «Если мы будем цепляться за то, что причитается нам по праву, и настаивать, чтобы Россия выполнила данные ею обязательства по договору 1914 года, мы будем только играть на руку Германии, – предупредил он. – Каждый день, который мы удерживаем Россию в войне против ее желания, только восстанавливает ее народ против нас». Сейчас вряд ли кто стал бы оспаривать мудрость этого утверждения. Но в то время идея «получить все, что причитается нам по праву», имела страстных приверженцев, твердо убежденных, что решительная позиция против большевизма и против сепаратного мира заставит русский народ вернуться к патриотизму и справедливости. Большевизм считался явлением греховным, с которым нельзя было мириться, и праведно мыслящие государственные деятели союзников так же естественно выступали против него, как возражали против притонов для курения опиума или публичных домов.
Предложение Бьюкенена было очень своевременным, поскольку 29 ноября в Париже должна была состояться долгожданная конференция союзников, на которой Керенский надеялся добиться пересмотра целей войны. На следующий день помощник министра иностранных дел Бальфур прочитал обращение посла собравшимся представителям, но помимо Бальфура только полковник Хаус из Соединенных Штатов выразил согласие с предложенной им тактикой. Клемансо выдвинул свои возражения, а барон Сидни Соннино, министр иностранных дел Италии, был настроен еще более враждебно. Когда Маклакова, который все еще сохранял свой анахронический статус посла России во Франции – и продолжал эту работу до тех пор, пока Троцкий официально не сообщил ему об отставке за участие в парижском совещании, – спросили о его мнении, он присоединился к Клемансо и Соннино и предложил направить в Россию резолюцию, заявляющую, что союзники «приступят к пересмотру целей войны вместе с Россией, как только появится правительство, которое понимает свой долг перед страной и намерено защищать интересы своей страны, а не врага». Хаус, который считал Соннино «ультрареакционером», энергично выступал за пересмотр целей войны, но открыто увязывал эту идею с заявлением, которое нанесло бы намеренное оскорбление советскому правительству. Объявить об изменении целей войны было необходимо не только из-за событий в России, нужно было также принимать во внимание растущие мирные настроения в Западной Европе. Это стало ясно в самый день открытия конференции благодаря публикации в лондонской «Дейли телеграф» письма лорда Генри Лэндсдауна, пожилого государственного деятеля безупречно консервативных взглядов, который высказал предположение о допустимости проведения переговоров о мире. Хаус предложил конференции ограничиться хотя бы кратким заявлением о том, что союзники ведут войну не с целью агрессии или контрибуции. Его предложение встретило слабую поддержку, и Ллойд Джорджу с трудом удалось добиться объединения предложенных Хаусом и Маклаковым резолюций в одну. И снова американский представитель выдвинул возражения, и тогда Соннино взял на себя труд составить приемлемое заявление. Результат его попыток был одобрен всеми делегатами, за исключением Хауса, который решительно заявил, что Соединенные Штаты никогда не подпишут документ, идущий вразрез с прогрессивными идеями, о которых так часто заявлял в своих речах Вильсон. Его выступление заставило конференцию отвергнуть данную резолюцию, и наконец делегаты договорились, что каждая страна пошлет ноту по своему собственному усмотрению, но главное, в ней непременно будет заявлено, что союзники готовы пересмотреть свои военные цели вместе с Россией, как только у нее появится основанное на прочном фундаменте правительство, с которым они смогут сотрудничать.
Итоги конференции подчеркнули продолжающееся отдаление России от Запада, которое стало так заметно с момента победы большевистской революции. Хаус отправился в Соединенные Штаты, более чем когда-либо убежденный, что необходимо сформулировать определенный и либеральный базис для мирного договора и что, поскольку союзники отказались взять на себя инициативу, его сможет сформулировать Америка, технически находящаяся в положении «присоединившейся» страны. Позднее эту брешь в моральном вооружении демократов заполнило знаменитое послание Вильсона из «четырнадцати пунктов». Но еще в тот момент президент подчеркнул, что думает об этой проблеме, тесно увязывая с ней «русский вопрос». «Я не могу не думать, – сказал он в своем послании к конгрессу 4 декабря, призывая объявить войну против Австрии, – что если бы они (либеральные цели войны) с самого начала были ясными, то можно было бы привлечь на сторону союзников симпатии и энтузиазм русского народа, были бы устранены все подозрения и недоверие и образовался бы настоящий и прочный союз. Если бы они верили в эти цели в момент революции и если бы их и далее поддерживали в этой вере, то можно было бы избежать прискорбного переворота, который помешал их продвижению к законному и прочному правительству свободных людей».
А тем временем представители этого незаконного и непрочного правительства, которое, по намекам Вильсона, в настоящий момент определяло судьбы своего народа, пыталось сделать свое правление если не более законным, то более прочным, приступив к переговорам о перемирии с Центральными государствами в Брест-Литовске, который находился в российской Польше, где после отступления русских в июле 1916 года германцы устроили свою штаб-квартиру на Восточном фронте. Переговорный процесс в Брест-Литовске, который дал мир России только в марте, для множества официальных и неофициальных представителей союзников в Петрограде стал периодом тревог, разочарования и неопределенности. Они пребывали в добровольной изоляции, на которую их обрекали собственное отвращение к советскому правительству и запрет их правительств идти даже на малейшие контакты, необходимые для повседневного исполнения дипломатических обязанностей. Эта неловкая ситуация была отчасти устранена благодаря услугам неофициальных агентов, которые служили связующим звеном между Смольным и посольствами и от которых можно было отказаться в любое время, когда бы ни потребовала этой жертвы дипломатическая крайность.
Главными эмиссарами в этих конфиденциальных контактах были Раймонд Робинс для Соединенных Штатов, Брюс Локарт для Великобритании и капитан Жак Садул для Франции. Эти люди обладали инициативой и широким кругозором, качествами, которых так явно не хватало послам, и, хотя к советскому режиму они относились весьма критически, здравый смысл позволял им воспринимать революцию как свершившийся факт и судить о ходе событий с наибольшей объективностью. Вследствие частых встреч с Лениным и Троцким они прониклись восхищением идеализмом и твердостью воли двух лидеров, какой бы жестокой их борьба ни оказалась на практике, и единодушно отвергали поспешное утверждение, что большевики состояли на оплате Германии или подчинялись интересам германской политики. Троцкий был «четырежды проклятым сукиным сыном, но величайшим после Христа евреем, – заметил Робинс. – Если Генеральный штаб Германии действительно купил Троцкого, то зря потратил деньги».
Садул прибыл в октябре с французской военной миссией, возглавляемой генералом Анри Нисселем. Социалист и близкий друг Альбера Тома, который и рекомендовал его в миссию, он познакомился с Троцким еще во время пребывания того в Париже. Партнерство Робинса и Томпсона было прервано в конце ноября, когда Томпсон покинул Россию, сильно озабоченный слепотой политики союзников и с надеждой, что если в Петрограде этого не исправишь, то в западных столицах что-то еще можно сделать. Он прибыл в Лондон слишком поздно, чтобы встретиться с полковником Хаусом, но благодаря своему другу Томасу У. Ламонту, известному нью-йоркскому финансисту, встречался и разговаривал со многими официальными лицами Британии, включая премьер-министра. Томпсон объяснял, что вместо того, чтобы с отвращением и брезгливостью отворачиваться от русского народа, следует сочувственной политикой побудить его сотрудничать с союзниками, насколько он в силах. Противостояние правящему режиму в России только толкает страну в объятия Германии. «В настоящее время они – ничьи большевики, – заявил он Ллойд Джорджу. – Не позволим же Германии сделать их своими большевиками, пусть они станут нашими большевиками!» Совет Томпсона произвел на Ллойд Джорджа сильное впечатление, и он решил изменить политику, и в качестве первого шага отправил в Россию представителя, который должен был выразить намерение установить с новым правительством неофициальные отношения.
Затем Томпсон отправился в Соединенные Штаты, увозя с собой просьбу премьер-министра рассказать Вильсону об их разговоре и попытаться получить от него конкретные предложения по улучшению отношений между Россией и союзниками. У Томпсона было обнадеживающее чувство, что его советы наконец приобретают вес в дипломатических кругах союзников и что встреча с президентом таким же образом повлияет на американскую политику. Он быстро разочаровался в своих надеждах, когда попытался получить интервью в Белом доме. Через своего чиновника Вильсон сообщил ему, что не желает разговаривать с человеком, который потратил миллион долларов на политические цели. Томпсон не прекращал попыток оказать на Вильсона влияние, и постепенно консерваторы стали воспринимать его как апологета большевиков, столь энергично он добивался поддержки и возможного признания советского правительства, считая это лучшим средством отдалить заключение сепаратного мира. Прошел слух, что миллион Томпсона был потрачен на большевистскую пропаганду, и никакие опровержения не могли заставить людей поверить в настоящие цели Томпсона. С другой стороны, большевики в России использовали злосчастный миллион долларов Томпсона как эффективную пропаганду с целью дискредитировать Бреховскую и ее фракцию эсеров за то, что она приняла деньги от американского капиталиста. «И эти политические проститутки, которые продают русский народ за деньги союзников, – гневно восклицала «Правда», – осмеливаются обвинять большевиков в том, что они получают деньги от Германии! Воистину, трудно пасть ниже. Предатели социализма барахтаются в навозной жиже».