воем дневнике: «Думаю, вряд ли нам понадобится помощь добряка Иоффе в приближении революции в нашей стране; сам народ это сделает, если Антанта откажется прийти к соглашению». Не получив поддержки от Кульмана, неистовый Чернин пригрозил заключить с русскими сепаратный мир и отправил своего военного советника сделать такое же заявление Хоффману. Германский генерал, реалистично оценивающий военное положение России, не видел причин для волнения Чернина и холодно ответил, что он считает идею блестящей, поскольку это высвободит двадцать пять германских дивизий, которые в настоящее время поддерживают австрийскую армию на Восточном фронте.
Таким образом, блеф Чернина был бесцеремонно разоблачен, и он растерянно умолк. Переговоры были прерваны 28 декабря, чтобы дать русским возможность приступить к ставшему безнадежным разработанному ими ритуалу приглашения своих «союзников» к участию в конференции. За исключением большого количества технических экспертов, которые остались в Брест-Литовске, делегаты вернулись в свои столицы, чтобы ждать возобновления следующей встречи, назначенной на 9 января. Разочарованные, но поумневшие Иоффе с коллегами прибыли в Петроград, когда было опубликовано давно ожидаемое воззвание Троцкого «к народам и правительствам стран-союзниц», отчасти являвшееся приглашением к переговорам, отчасти – революционным манифестом. Признавая предложение Центральных государств в «высшей степени непоследовательным» и считая его планом «беспринципного компромисса между целями империализма и сопротивлением рабочей демократии», Троцкий назвал сам факт этого предложения «великим шагом вперед», резко контрастирующим с принятой союзниками политикой произнесения «общих фраз относительно необходимости продолжения войны до конца». «Если правительства союзников, – предупреждал Троцкий, – в слепом упрямстве, которое характеризует упаднические и умирающие классы, снова откажутся участвовать в переговорах, то рабочий класс их стран встанет перед железной необходимостью выхватить власть из рук тех, кто не может или не желает дать мир народам… Мы обещаем полную поддержку, – говорил он в заключение, – рабочему классу каждой страны, который восстанет против своих национальных империалистов, против шовинистов, против милитаристов под знаменем мира, братства людей и социалистической перестройки общества».
Несмотря на то что Ллойд Джордж, Клемансо и Вильсон занимали достаточно прочное положение, чтобы всерьез воспринимать предостережение Троцкого о предстоящем глубоком возмущении народных масс, если они и дальше будут презрительно отмалчиваться в ответ на эти призывы, союзники больше не могли выступать перед мировым общественным мнением в роли поборников свободы и демократии и при этом упорно хранить молчание относительно целей, которые они преследуют в войне. Немаловажно заметить, что в публичных заявлениях, пропитанных тоном морального превосходства, в которых провозглашался справедливый и мирный характер целей союзников, недостатка не было. Тем не менее за этими декларациями не чувствовалось ничего по-настоящему определенного, и ход русской революции – тщетные мольбы Петроградского Совета, неудавшаяся Стокгольмская конференция, триумф большевиков, публикация секретных договоров и Брест-Литовская конференция, – к растущему разочарованию либералов, социалистов и идеалистов, демонстрировал огромную разницу между обещаниями и свершениями.
Новый министр иностранных дел Франции Стефан Пичон выразил типичные представления по этому вопросу, когда 27-го заявил палате депутатов в ответ на резкую критику социалистами правительственной политики, что Франция не может принять мир, основанный на status quo после тех страданий, которые она вынесла ради «дела справедливости и свободы». Он насмешливо отозвался о призыве большевиков к мирным переговорам и повторил формулу, которую так решительно отверг Хаус на конференции союзников в Париже: когда Россия обретет правительство, признанное всем населением, Франция будет готова присоединиться к нему в «изучении целей войны и определении условий справедливого и прочного мира». Тем временем, сказал Пичон, «мы чувствуем свой долг поддерживать контакты со всеми здоровыми силами в России, со всеми этническими группировками, среди которых еще существуют чувства независимости и верности, инстинкт защиты законности и потребность в порядке и свободе».
Ллойд Джордж в речи, произнесенной перед конгрессом тред-юнионов 5 января 1918 года, пошел еще дальше и подчеркнул, что союзники «не вели агрессивную войну против германского народа» и не стремились к «дезинтеграциии его государства и страны». Он обоснованно критиковал вражеские государства за умолчание и неопределенность в высказываниях о своих целях в войне, но в своей собственной формулировке целей союзников не был совершенно ясным и искренним. В частности, говоря о секретных договорах – хотя он избегал называть их таковыми, – он ограничился лишь заявлением о том, что «новые обстоятельства, такие как крушение России и сепаратные переговоры России о мире, изменили условия, при которых были заключены эти договоры», и что Британия была и всегда будет «полностью готова обсудить их со своими союзниками». В других местах речи о России неизменно говорилось как лишь о жертве замыслов Германии, без предъявления встречных обвинений и клеветы: «Какие бы фразы она ни использовала для обмана России, она (Германия) и не думала отдавать ни одну из своих прекрасных провинций или городов России, в настоящее время захваченных ею. Под тем или другим названием – а название вряд ли имеет значение – эти русские провинции отныне на деле будут доминионами Пруссии». Премьер-министр стремился ответить своей речью на растущее беспокойство британских рабочих, чьи лидеры незадолго до этого подготовили свое заявление о целях войны. При всем том, что речь Ллойд Джорджа была не очень перегружена подробностями, содержала меньше штампов по сравнению с большинством заявлений по этому вопросу, которые во время войны делали лидеры воюющих стран, и вполне удовлетворила соотечественников, ее, однако, было явно недостаточно, чтобы заставить Центральные государства занять оборонительную позицию в этой войне идеологий, проводя параллель с более очевидной военной борьбой. Эта задача могла быть выполнена только Вудро Вильсоном, не связанным с союзниками секретными договорами, с его искренностью строгого нравственного идеалиста, убежденного в том, что демократия является делом всей мировой цивилизации. 8 января эта задача была превосходно выполнена американским президентом в его исторических «четырнадцати пунктах» во время речи, произнесенной перед объединенным заседанием конгресса, который один из его биографов восторженно, но не очень точно описал как «самый эффективный пример пропаганды, когда-либо изобретенный человеческим мозгом». Это был очень важный документ, мощное, хотя и молчаливое орудие наступления, которое через каких-то десять месяцев привело Германию к краху. Обращение Вильсона, вызванное предстоящим возобновлением совещания в Брест-Литовске, обдумывалось им давно, сразу после рекомендаций Хауса по его возвращении из Парижа. Большинство исследований, на которых были основаны эти характерные предложения, проводились группой ученых под названием «Инкваиэри», организованной Хаусом с целью сбора данных для будущей мирной конференции. План выступления был утвержден 5 января во время встречи Вильсона с Хаусом, но, когда на следующий день было получено известие о сделанном Ллойд Джорджем заявлении, президент сначала хотел отказаться от своей речи, не считая ее необходимой. Однако Хаус сумел разубедить его в этом, и речь была произнесена без значительных изменений.
Не зная о намерении Вильсона, которое тот скрывал до своего появления перед конгрессом, Сиссон обратился к Крилу в попытке заручиться помощью президента в использовании разногласий между Россией и Германией в пользу союзников. 3 января Сиссон телеграфировал из Петрограда: «Если президент вновь заявит об антиимпериалистическом характере войны и о необходимых условиях демократического мира всего в тысяче слов, короткими фразами, почти лозунгами, я могу в огромных количествах сбыть их в Германию в переводе на немецкий, а русский перевод смогу с успехом использовать и в армии, и где угодно». Сиссон передал эту телеграмму открытым текстом, без шифровки, уверенный, что ее содержание ускорит прохождение через русскую и британскую цензуру. Она достигла Вашингтона в рекордно короткое время, и Крил сразу же доставил ее в Белый дом. Хотя этот призыв еще более убедил Вильсона в том, что для его речи наступил подходящий момент, было бы нелепым утверждать (как говорят), что знаменитое заявление появилось в результате телеграммы Сиссона. «Если бы от меня потребовали заявить, – говорит Сиссон, – что это я предложил для нее формулировки, что я знал, какими они будут, или о том эффекте, который она должна была произвести на народы, я показался бы нелепым, как претенциозный историк… который начал свой рассказ, вложив в уста генерала фразу: «Солдаты, исполните свой долг! Глаза всего мира устремлены на вас, готовых начать это первое сражение в Столетней войне!»
В своем призыве к президенту Сиссон не был одинок. Еще за несколько недель до этого Бахметьев высказал Хаусу соображения о целесообразности дружественного заявления о России, а Фрэнсис телеграфировал Лэнсингу 29 декабря и еще раз 3 января, настойчиво подталкивая Вильсона выразить великодушие по отношению к русским заявлением о целях союзников. 5 января Бальфур также рекомендовал произнести идеалистическое заявление, хотя под его советом крылось нечто более важное. «Премьер-министр уверен, – писал он, – что такое заявление будет звучать согласованно с направлением предыдущих речей президента, которые так тепло были приняты общественным мнением Англии и других стран».
В своей речи Вильсон с сочувствием говорил об искренности и серьезности русских делегатов и их противостоянии германским предложениям о «завоевании и господстве», правда, ошибся, когда сказал, что переговоры прерваны. Далее он продолжал с симпатией говорить о русских людях, которые «были обессилены и беспомощны… перед мрачной силой Германии», но чей «дух не был порабощен» и которые «не уступят ни в принципах, ни в поступках». «Их представления о справедливости, гуманности и благородстве, – говорил Вильсон, – были заявлены с откровенностью, с широтой кругозора, с великодушием натуры и сочувствием ко всем людям земного шара, чувствами, которые должны вызвать восхищение каждого друга человечества… Они призывают нас высказать, чего мы желаем, в чем наши цели и наш дух отличаются от их целей и духа; и я думаю, что народ Соединенных Штатов хотел бы, чтобы я ответил им крайне ясно и искренне». После нескольких дополнительных замечаний были изложены «четырнадцать пунктов» вильсоновской программы мира. Шестой пункт, относящийся к России, призывал освободить всю ее территорию, оказать любую помощь, «которая может ей понадобиться и которую она пожелает получить», урегулировать все касающиеся ее вопросы, чтобы предоставить ей «беспрепятственную и свободную возможность для независимого определения своег